И вот пожалуйста: рядом с Кирюхой за столом сидела и очень по-хозяйски на меня смотрела толстая нечесаная тетёха с грубым картофельным лицом.
Оба пили пиво и закусывали чипсами. Как в кино.
— Гутен морген, — сказал я тетёхе.
Вежливым предпочитаю быть при любых обстоятельствах. Даже если в подворотне меня остановит бандюга, я скажу ему «Добрый вечер, бандит».
Вежливость — вид осторожности.
— Морген, — отозвалась тетёха с таким невозмутимым видом, как будто дисминуизации у нее на глазах происходят каждый день.
— Познакомься, это Каролина, — сказал Кирюха. — Вообще-то она Карола, но наши стали звать ее коровой, и она перекрестила порося в карася.
— Не болтай! — почти без акцента произнесла по-русски Карола-Каролина. — А то вот в лоб как дам.
Что-то давно забытое, детское прозвучало в ее словах: ворота пионерлагеря, гипсовая статуя с поднятой в салюте белёной шершавой рукой.
Каролина встала и, легко ступая, ушла. На ней была мужская клетчатая рубаха до колен, под рубахой — розовые подштаники.
— Нет, брат, так мы с тобой не договаривались, — всердцах сказал я Кирюхе. — Аттракционы из меня нечего устраивать. Вот не отдам тебе деньги — будешь знать.
— Отдашь, куда денешься, — беспечально сказал Кирюха. — Кайне аусганг, выхода у тебя нет. А насчет Каролинки — оне цвайфель, не сомневайся. Не выдаст.
— Ну, и куда ты меня завез? Катакомбы какие-то.
— Почему катакомбы? — обиделся Кирюха. — Это «Рататуй».
С ума сойти можно.
— Что за «Рататуй»?
— Поджарка такая, из овощей. Здесь ее готовят — пальчики оближешь. Зер лекер, очень вкусно. Еще добавки будешь просить, помяни мое слово.
Я огляделся. На стене висел аляповатый плакат:
«Willkommen in „Ratatouille“! Добро пожаловать к нам в „Рататуй“!»
На плакате вокруг дородной румяной хозяйки в поварском колпаке и фартуке лихо отплясывали кабачки, помидоры и разные прочие овощи.
— Гостиница, что ли?
— Вроде того, — с ухмылкой ответил Кирюха. — Пансионат для благородных девиц.
— О господи. Город-то какой?
— Восточный Берлин, район Лихтенберг.
Ну, что ж, Лихтенберг так Лихтенберг. Долго мы здесь не задержимся. Отстегнем, как вторую ступень.
Легкоступая Каролина принесла ключ и стопку постельного белья с махровым полотенцем наверху.
— Номер третий, — коротко бросила она и вновь удалилась.
66
Пансионат был явно не четыре звезды. И даже не две.
Удобства хоть и не во дворе, но в конце коридора.
Ржавый сливной бачок под потолком, с фаянсовой ручкой на веревочке. Я таких не видел уже сто лет.
В номерах, более похожих на вагонные купе, — койка, тумбочка, девичий платяной шкафчик, табуретка — и всё. Ни телефона, ни радио, ни тем более телевизора.
Дом колхозника в Тульской губернии.
Лозунг тот же: «Ни хрена, перебьетесь».
Я принял душ в пожелтелой от старости ванной, побрился, надел свой лучший костюм.
Кирюха по-прежнему сидел в столовой и пил пиво. Перед ним уже выросла целая полурота пустых высоких банок из-под «Элефант бир». Круглое лицо его лоснилось от наслаждения.
— Вохин гейст ду? — спросил он, когда я начал выносить чемоданы. — Куда намылился?
— В гостиницу.
— С твоим паспортом да еще без визы? Ох, не советую. Зер геферлихь, зер рискант. Очень опасно, очень рискованно.
При этих словах Кирюха смачно рыгнул и, запоздало прикрыв рукою рот, объяснился:
— Дорвался до «Слонового пивка». В первый день всегда. Традиция такая. Каролинка заранее запасает.
Плевать я хотел на его свинские традиции. Но то, что он сказал насчет паспорта, здорово меня ошарашило.
Я, честно говоря, человек книжный, мое представление о Западе сформировалось под воздействием беллетристики.
А в книгах, даже в самом поганеньком детективе, западный человек въезжает в гостиницу, записывается под любой фамилией, хоть Сосо Джугашвили, — и живет сколько хочет.
Есть у него паспорт, нет у него паспорта — администрации не касается. Лишь бы платил.
— Это, брат, одни мечтания, — выслушав меня, сказал Кирюха. — Есть такие правила, да не про нашу честь. Потому что мы иностранцы. Округленно говоря, грязные ауслендеры. Врем и воруем, воруем и врем. Да еще норовим пожить на халяву. Это ж чистая правда, эхьте вар.
— У меня что, на лице написано, что я иностранец?
— Конечно, написано. Только не на лице, а в глазах. Глаза у тебя иностранные, тоскливые. Трауриге ауслендише ауген.
— Врешь ты всё, — сказал я с досадой.
— Не, не вру, — возразил Кирюха. — Шенгенский житель даже обдриставшись смотрит весело, в упор. Этому его с детства учили. На немецком хоть бойко талдыкаешь? Шприхст ду фрай дойч?
— Объясниться могу.
— Ну, тогда вообще атас. В первой же гостинице тебя и заметут. «Штайгст ду аус, аршлох,» — и весь разговор. Выметайся из Дойчланда, засранец.
Я сел на стул, поразмыслил.
— Ладно, с деньгами не пропаду. Найду какую-нибудь бабульку, сниму комнату…
— Где, в Берлине? Да берлинская бабулька в первый же день пошлет тебя на анмельдунг. В смысле прописываться.
День веселых открытий.
— А разве в Германии есть прописка?
— Можешь не сомневаться, — торжествующе сказал Кирюха. — Притом обязательная. Унбедингт.
На это мне нечего было сказать.
Как говорится: от чего плыли — к тому и приплыли.
Помню, выступал один по телевидению в горбачевские времена: «Нигде, говорит, в мире нет такого унижения граждан, как прописка, и если мы не полицейское государство — надо срочно это дело прекратить».
И вот, пожалуйста. Верь после этого.
Кирюха наслаждался моей растерянностью.
— Так что же мне делать? — спросил я.
— Немцы в таких случаях говорят: «Кайне шарфе бевегунг», — отозвался мой Вергилий. — Не надо резких движений. Поживи пока в «Рататуйчике», отсидись. В город выходить не советую. Документы здесь на улицах нет-нет да и проверяют, можно налететь. Подходят красивые в белых фуражках: «Аусвайс контролле!» И ты испёкся, ду бист эрледихьт. А то ишь, разлетелся: в гостиницу. Тоже мне Эрих Мария Ремарк.
— За постой платить надо?
— Это уж как водится. Я плачу Каролинке натурой, а с тебя она слупит тридцатник в сутки. Ну, так будешь мои деньги отдавать — или звать Махмуда?
— Мне чужого не надо, бери.
Получив свои денежки, Кирюха еще больше повеселел.
— Не тушуйся, брат, мы с тобой такие дела здесь развернем! Сам удивишься.
— Какие еще дела? Ты ж машину покупать приехал.
— Это побоку. Перебьется заказчик. Нам теперь светят другие маяки. Андере ориентирен.
— Что за ориентирен?
— Завтра, завтра, — отмахнулся Кирюха. — Сегодня гуляем. Празднуем твое прибытие в свободный мир.
67
Человек я малопьющий, но они меня таки напоили.
Впрочем, я и не отказывался: напиться в стельку — лучший способ заслужить доверие таких людей, как Кирюха.
Я держал в уме одно: мне отсюда надо смываться. Ради этого стоило изобразить из себя дурака.
Праздновали втроем, у меня в номере. Пили бехеровку, ельцинскую, пушкинскую, выборову, еще какую-то егерскую настойку: живая головная боль.
Было бы мудрее, разумеется, оставаться трезвым и ждать, когда Кирюха с Каролинкой свалятся под стол. Но пускай эту мудрость проявляют сами советчики.
С трезвенником эта парочка дружить бы не стала.
Вергилий мой уже с обеда был хорош, но его дама держалась стойко, как гренадер, и хлестала спиртное не закусывая.
На такую массу нужно не меньше ведра.
Притом каждые пять минут кто-то звонил в дверь, хозяйка выходила и возвращалась. Выпитое нисколько не отражалось на легкости ее походки.
Помню блюдо на столе под названием «рататуй»: ничего неприличного, просто тушеные овощи.
И — гора бананов, хозяйка ела их с невероятной быстротой, будто за себя кидала.
— Никак не могу наесться бананами, — призналась она. — У нас в ГДР отношение к бананам было особое. Почти религиозное. Как у вас в Союзе к колбасе. Кто в ГДР мог достать бананы — тот был всемогущий человек.
Помню, как Кирюха дурным голосом вопил «Нам лижут пятки языки костра, чужие сапоги натерли ноги..»., а мы с Каролиной, обнявшись, ему подпевали.
Голос у нее был высокий и чистый: пела когда-то в самодеятельности, выступала даже перед высшим руководством ГДР.
— А потом Поворот, и всё в жизни переменилось, — со вздохом говорила хозяйка. — Была стройная Карола из комсомола, Каролина из Берлина, а стала толстая мадам Рататуй.
Русским языком бывшая комсомолка владела очень даже неплохо. Это и не удивительно, если учесть, что в юности она чуть ли не каждое лето отдыхала в «Артеке».
Неправы, однако же, те, кто считает, что знание иностранного языка настраивает на симпатию к стране его носителей. Мадам Рататуй не любила ни Россию, ни россиян.
— Тоже мне победители, — с презрением говорила она. — Русские мужики даже в постели трясутся, что на них настучат. А вот девки ваши — эти да. Очень смелые. Алле зинд зи шлампен унд нуттен, все они шлюхи и бляди.
Впрочем, быть может, это в ней говорили обида и стыд за бесцельно прожитые гэдээровские годы.
Разрюмившись спьяну (какие могут быть теперь между нами секреты), я дисминуизировал хозяйку с Кирюхой, и мы до изнеможения плясали втроем на тумбочке среди банановых шкурок и рюмок.
И орали: «На-до-е-ло жить по-другому, на-до-е-ло жить по-другому, ходим мы по краю, ходим мы по краю р-ра-адному!»
Это была, должно быть, фантастическая картина: физик-теоретик, шофер-перегонщик и толстушка мадам Рататуй исполняют бандитскую пляску на фоне бастиона пепельницы с дымящейся мортирой окурка.
Для наблюдателя извне, разумеется.
Поскольку мы не могли видеть себя со стороны.
Но наблюдателей извне не имелось: мы ж благоразумно запирались на ключ.
68
В итоге на рассвете я обнаружил себя лежащим на полу у подножья своего нерасстеленного одра.