Сам он оставался в пиджаке, но, в конце концов, это было не принципиально, и, не задавая лишних вопросов, я повиновался.
— Так, — деловито сказал Огибахин. — Теперь дайте руку и садитесь на стол.
— Обязательно на стол? — спросил я.
— Ну конечно. Покрытие на полу у вас очень ворсисто.
— И что в этом плохого?
— Вы любите гулять по пояс в зарослях ежевики? — вопросом на вопрос ответил Огибахин. — Да еще, не дай Бог, паучок какой-нибудь там ошивается. Может и ногу отгрызть. Нам таких сюрпризов не надо.
— А вы что, тоже со мной?
— Естественно. Без меня у вас не получится. И обратно вернуться можно только со мной. Ведь обратно захочется, не так ли? Редактор не имеет права быть слишком малого роста.
Я протянул Огибахину руку, от него исходила неприятная вибрация, как будто я коснулся контактов динамомашины.
Мы присели с ним на журнальный столик, как старые добрые друзья перед дальней дорогой.
— Поехали, — сказал Огибахин.
Сердце у меня ёкнуло, кости зазнобило: я почувствовал, что стремительно падаю сквозь себя — и в то же время неудержимо взлетаю ввысь.
Пространство комнаты мгновенно наполнилось тугим ветром и с гулким хлопком развернулось, как белый парус.
Голова закружилась: мы сидели в двух шагах от края серой дымчатой бездны, как на крыше шестнадцатиэтажного дома — без каких бы то ни было перил.
Бездна не была пустой: в ней, как в мутной воде, плавали крупные полупрозрачные баллоны радужных расцветок и самых причудливых форм.
Далеко внизу, в полумгле у подножья стола, я видел два гигантских темных объекта: то ли туловища китов, то ли корпуса затонувших танкеров.
Да это же мои ботинки, сообразил я.
Между тем мой товарищ по путешествию был обут.
— Я называю это «контактная дисминуизация», — заметив мое недоумение, пояснил Огибахин. — Уменьшается только то, что имеет прямой контакт с моим телом. Первое время я никак не мог сообразить, почему постоянно оказываюсь на дне собственного ботинка. Теперь вот хожу в дырявых носках.
Тут над нами послышалось ровное фырчание: так работают хорошо отрегулированные автомобильные моторы. Я поднял голову: из белесой вышины, сквозь которую чернели ветви мощного баобаба, к нам летела многокрылая тварь размером с добрую дворнягу.
То, что на нашем карликовом бонсае живут мелкие мошки, мне было известно, я относился к этому с пониманием: пускай себе живут. И вот теперь одна из них устремилась ко мне с намерением отведать редактора на вкус.
Я вопросительно посмотрел на своего спутника.
— Не волнуйтесь, — сказал Огибахин, — она не посмеет. А впрочем… лучше пере, чем недо.
Он вынул из кармана серенький, пластмассовый, вроде бы игрушечный пистолет, прицелился в мошку. Легкий щелчок — и тварь, кувыркнувшись на лету, рухнула вниз.
Ловкость, с которой Огибахин это проделал, неприятно меня удивила. Да и само наличие боевого оружия в кармане сугубо штатского пиджака от «Босса»…
Впрочем, еще более странным было другое.
— Позвольте! — воскликнул я. — Эта пушка — она лежала у вас в кармане. Какая же тут контактная дисминуизация? Или карман тоже должен быть дырявым?
— Ложная ходка ума, Виталий Витальевич, — снисходительно промолвил Огибахин. — Пистолет уменьшился, как и всё, что находится внутри уменьшающихся объектов. Как и ваш аппендикс, набитый всякой дрянью, прошу меня простить. Тут гораздо более сложный вопрос: почему сама планета не сокращается вместе со мною? Вообразите, что я начинаю дисминуизацию стоя на поверхности земного шара босиком. Или в дырявых носках.
— Ну, и что? Всё уменьшится, никто не заметит.
— Всё, да не всё! Самолеты куда будем сажать?
— Какие самолеты?
— О святые угодники, — терпеливо вздохнул мой собеседник. — Значит, верно говорят, что по уровню IQ журналисты уступают сантехникам. Вообразите: ваш авиалайнер оторвался от взлетной полосы и утратил контакт с Огибахиным. А он как раз в этот момент начинает дисминуизацию всей планеты.
Я вообразил — и содрогнулся.
— Надеюсь, вы не пробовали? — спросил я, понизив голос.
— Пробовал, и неоднократно! — торжествующе ответил Огиба-хин. — Но ничего трагического не происходит. Потому что окружающая среда мне не подвластна. Ни земля, ни воздух, ни даже водичка в ванной.
— А штаны — не среда? — полюбопытствовал я.
— А штаны не среда, — отвечал Огибахин.
Возразить против этого было нечего.
Мы постояли на краю стола, как два курортника, любующиеся пейзажем с головокружительной высоты горных террас.
Впрочем, кабинетные дали едва просматривались сквозь сизый туман, из которого возникали, проплывая мимо, то цветные пузыри, то косматые медузы.
Вот в такие неуютные края загонял свои автобусы с невинными жертвами кровавый Фредди Крюгер.
Мало того, что пространство вокруг нас было гуще крутого бульона, оно к тому же было пронизано гулкими трескучими звуками, среди которых выделялись сочные очереди крупнокалиберных пулеметов: я не сразу догадался, что так трезвонят редакционные телефоны.
Эта пальба не мешала мне отчетливо слышать, как в приемной кто-то говорит по секретарскому аппарату:
— Да ну, опять лясы точит, вечно к нему липнет всякая шваль. Вот уволюсь — тогда напляшется.
Голос был басовитый, раскатистый, я с трудом сообразил, что это моя сотрудница Лизавета.
— Не удивляйтесь, — сказал Огибахин. — Слух при дисминуизации становится острым, как у кролика, никакие стены уже не помеха.
Внезапно на меня накатил приступ удушья и страха: мне вдруг почудилось, что воздух слишком густ для дыхания и что я никогда уже не вернусь в нормальный мир.
И — непрекращающийся озноб, от которого ныли все суставы.
Доверяться незнакомому человеку было, в общем-то, безрассудством: в каком положении я окажусь, если мой посетитель сделает отсюда ноги один?
— Ладно, — сказал я, — довольно экспериментов. Пора возвращаться, у меня много дел.
— Что, жутковато? — с улыбкой спросил Огибахин.
Я машинально отметил, что у него недостает как минимум одного зуба — четвертого верхнего слева, сразу после клыка. Эта мрачная подробность набросила тень опустошенности на его одутловатое лицо, и даже глаз его над выбитым зубом показался мне сатанински пустым.
— Зато теперь вы понимаете, что без личной встречи нам было не обойтись. Если бы я просто прислал вам свою статью, вы пролистали бы ее как фантастику, к тому же еще и скверно написанную: в отличие от некоторых, я не художник слова.
Он протянул мне руку, мы сели на самый край бездны: предусмотрительность нелишняя, журнальный столик мог и не выдержать веса двух полнометражных мужиков.
Секунда неприятного головокружения — и я с облегчением обулся, надел пиджак и пересел в кресло. Нет, господа хорошие, подумал я, больше меня туда не заманишь.
— Благодарю вас, — сказал я Огибахину, — всё это очень занимательно. Чем же редакция может быть вам полезной? И какая опасность угрожает Российской Федерации?
— Этого не объяснишь в трех словах, — ответил после паузы Огибахин. — Прочтите мою статью на досуге — и давайте созвонимся через неделю. Точнее, я вам сам позвоню. Адреса своего не оставляю — по той простой причине, что у меня его теперь нет. Эти записи я делал для себя, никакого прикладного значения они не имеют. Но по ним вы составите представление о глубине проблемы. Уверяю вас, всё намного серьезнее, чем может показаться. Мой проклятый дар далеко не безобиден. Из-за него я потерял работу, любимую женщину, стал бомжом, квартирным вором, попал в лапы мафии, едва не сделался киллером — и в итоге утратил родину. Врагу не пожелаю столько зла. Но главное зло еще впереди. За мной охотятся, меня преследуют люди, у которых страшные, глобальные цели. Перед ними я беззащитен, вот почему я и обратился к вам.
Надо признать: неподдельное чувство, с которым всё это было произнесено, тронуло мое черствое журналистское сердце.
Мы тепло распрощались, и клетчатый гость удалился, оставив свою черную пластиковую папку.
Внутри лежали мелко исписанные от руки листы. На верхнем значился не предвещавший ничего доброго заголовок:
«Феномен Огибахина».
Выглядело это загадочно и выспренне: маниакальное отстранение от первого лица. Но, с другой стороны, «Мой феномен» или, скажем, «Феномен меня» звучало бы еще более странно.
Листов было много, более трехсот: ничего себе статейка.
Я намеревался приступить к чтению в тот же вечер, но благими намерениями вымощена дорожка, ведущая сами знаете куда. Завертели, затуркали текущие дела, через пару дней сочувствие к клетчатому гостю попризабылось, и огибахинская папка стала мне казаться заурядным самотёчным материалом, к тому же непомерного объема. Было и другое субъективное обстоятельство, отвращавшее меня от чтения: при одном взгляде на эту рукопись я вспоминал свое путешествие «в малый мир», и у меня начинали противно зудеть суставы.
Короче говоря, я открыл эту черную папку лишь тогда, когда свистнул рак, в смысле — когда позвонил автор. Кто хоть раз сидел в редакторском кресле — тот меня непременно поймет.
— Ну, и что вам моя статья? — с графоманским трепетом спросил Огибахин.
Я честно признался, что до чтения у меня до сих пор не дошли руки. Анатолий Борисович не поверил.
— То есть, как? — переспросил он, и неприятный голос его от разочарования и обиды сделался еще более приплюснутым. — Вы хотите сказать, что за целую неделю у вас не нашлось времени?..
— Именно так, — отвечал я. — Это ж не материал текущего номера. Прошу меня понять и по возможности извинить.
Огибахин долго молчал.
— Я очень разочарован, Виталий Витальевич, — промолвил он наконец. — Очень разочарован. Сожалею, что вообще обратился к вам. Понимаю: при вашей занятости на такие мелочи, как судьба человека, судьба России, просто не остается времени. Могу ли я сегодня заехать за своей рукописью?
Все авторы на свете одинаковы, о чем бы они ни писали.