– И ты американец?
– Форменный… Хоть в губернаторы могу! – добродушно рассмеялся Дунаев. – Я ведь уже седьмой год как здесь… И если правду тебе говорить, так еду во Франциски жениться.
– На американке?
– На американке… Обученная! В школе была. Здесь, братец ты мой, все должны обучаться… Хочешь не хочешь, а учись!.. Свадьбу справлю и открою мясную… Надоело скот гонять… Ты на свадьбу-то ко мне приходи. Ужо я тебе и адрес дам…
– Приду беспременно… А ты, Дунаев, сказывай про свою жисть-то здесь…
– Да на чем я тогда остановился?
– А как ты Мошкиным компаньоном был и как он тебя вызволил… А по какой причине, ты и не объяснил…
– По какой причине?. А из-за пьянства. Я, братец ты мой, на конверте первый пьяница был! Запоем пил до последних сил. И чуть бы я не пропал, кабы не добрые люди… Ну, так слушай, Чайкин, как все это вышло. Я расскажу тебе, как я в самом начале закурил в этой Америке.
Думал, порки за поркой не будет… валяй вовсю… И
вальнул…
Дунаев на минутку примолк, откашлялся и продолжал:
– Месяц это либо полтора этак жил я по-хорошему.
Работал на пристани, и босс меня первым рабочим считал, и у чехов в полном, можно сказать, удовольствии находился. Добрые люди были: и чех и жена его, чешка. Он столяр был, а она шитьем занималась. Ладно. Жил я таким манером и вовсе напитками не занимался. Потому в будни некогда: придешь домой, пообедал, да и спать. А по воскресеньям, когда, значит, шабаш, я около чехов остаюсь.
Они непьющие, и мне нежелательно. Так только за обедом пивка кружки две выпью с чехом, – вот и всего…
Дунаев остановился… Он увидал карты в руках у одного из канзасцев и вдруг обратился к вчерашнему партнеру:
– А хотите сыграть? Мне хочется рискнуть на одну карту.
– С большим удовольствием. На одну так на одну. Какая будет ставка?
– Двести долларов.
– Ставьте карту.
– Нет, ставьте вы, а метать буду я…
– Зачем же вы? Вчера метал я.
– А сегодня хочу я! – настаивал Дунаев.
Билль обернулся и сказал:
– Так-то оно правильнее будет… Вы сообразительны, Дун…
– Я не люблю понтировать… и никогда не понтирую! –
сказал канзасец.
– Так, значит, не хотите?.
– Метать могу, а понтировать нет…
– Ну, ладно, мечите. Позвольте-ка колоду!
Дунаев внимательно пересмотрел карты.
– Ставьте деньги! – сказал он.
Игрок бросил двести долларов. Вынул и положил на пустой ящик такую же сумму и Дунаев.
– Готово? – спросил он.
– Готово.
– Так позволите снять?
– Извольте.
– Опять на даму, что ли, поставить? – воскликнул Дунаев.
И, вынув из колоды пятерку, положил на нее двести долларов.
– Угодно открыть карту? – спросил банкомет.
– Нет, зачем же. Мечите втемную. Хочу попробовать счастия на темноту…
– Будь по-вашему…
Билль про себя выругал русского простофилю, который заранее объявил карту, и обернулся, чтобы посмотреть на игру.
Молодец со шрамом стал метать… Через несколько карт направо упала дама, налево – пятерка.
– Ну, Дун, вы несчастливы. Ваша дама бита! – проговорил банкомет.
– Напротив, мне повезло. Пятерка дана!
И с этими словами Дунаев перевернул свою карту.
Увидевши пятерку, канзасец понял, что опростоволосился, поверив восклицанию Дунаева, и проговорил:
– Вы сегодня счастливы, Дун!
– Ну, Дун, втемную, видно, вам более везет! – проговорил Билль и засмеялся, подмигнув ему глазом: дескать, ты не такой простофиля, как я полагал!
А Чайкин, ничего не понявший, заметил по-русски:
– Брось! Не играй больше!
Между тем Дунаев опустил четыреста долларов в карман и, улыбаясь своими серыми глазами, проговорил простодушным тоном:
– Сквитались, и будет. Не хочу больше обыгрывать вас.
Канзасец убрал карты и заметил смеясь:
– И я не желаю обчищать вас, Дун…
– Так-то оно и лучше! – внушительно промолвил Билль и погнал мулов.
– Ну, теперь можно и рассказывать, Чайкин… Двести долларов я вернул. А ловкий шулер. Его и не поймать. А то свернул бы ему хайло на сторону! – сказал Дунаев не без простодушия в голосе. – Да еще, пожалуй, придется…
Подозрительный народ…
И, закуривши трубку, продолжал прерванный рассказ.
2
– Так жил, говорю я, братец ты мой, по-хорошему, как в одно воскресенье вышел я погулять. Побродил по улицам и спустился к пристани… А там, знаешь, салунов видимо-невидимо. Зашел я в один салун и выпил, сперва один, потом другой, третий стаканчик, а там все больше да больше… И так, милый человек, пьянствовал я недели две, в запой, значит, вошел. Все деньги пропил, платье пропил, ночевал в ночлежных домах и был вроде последнего скота… И когда несколько пришел в себя, пошел на работу к своему старому боссу. Увидал он меня, значит, оборванного, пьяного, в одних штанах, и сердито покачал головой: нет, мол, такому пьянице работы. И прогнал… Ходил я по разным местам просить работы – везде гнали вон… И в ту пору голодал я… Корки по ночам на улицах собирал… До точки до самой дошел… Вот тут Мошка, дай бог ему здоровья, и вызволил меня… Проходил я по одной глухой улице в самой полной отчаянности, можно сказать, как слышу, меня кто-то окликает. Смотрю, Мошка с лотком. Я
к нему и первым делом: «Хлеба, говорю, дай»… Он мигом сбегал в съестную и принес хлеба и кусок мяса… И смотрит на меня, удивляется, в каком я виде и как я вроде будто голодного пса набросился на пищу. И как наелся я, так он и говорит: «Я вас на квартире искал, на пристани искал, – все хотел вашу долю отдать, но нигде вас сыскать не мог.
Пойдемте, говорит, ко мне». Пошли. Жил он в каморке, однако хоть и жид, а чисто. Приютил меня и первым делом принес костюм и все как следует; одним словом, в человеческий вид привел, и вечером, когда вернулся с улицы со своим лотком, сейчас мне счет подает: «На вашу, мол, долю причитается барыша пять долларов, а издержано, мол, на вас десять долларов – пять, говорит, из запасного капитала. А завтра идите на работу. В таком виде вас примут. А чехи о вас беспокоились. Тоже искали. И живет у них теперь заместо вас один тоже русский, из беглых. А
бежал он оттого, что свою веру хотел исполнять, а ему не позволили. Очень, говорит, хороший человек и тоже о вас спрашивал. А работает он у того босса, где и вы работали…
А наши, говорит, дела идут хорошо. И товар хороший держу и кредит имею. И не забываю, что вы мне помогли тогда, и никогда не забуду!» – говорит. И так тронул меня за душу этот Мошка, что и не объяснить. Прямо-таки спас… Отдал он мне свою койку, а сам лег на пол спать… А
в пять часов утра побудил, напоил кофеем, и мы вместе вышли… Прихожу к боссу на пристань…
– Что же, взял он тебя?
– То-то, не хотел брать сперва. Он страсть не любил пьяных и сам не пил. Зарок положил никогда не пить. И
вызвал он этого самого русского, что жил у чехов. И велел ему объяснить, что он такого пьяницу принять не может
«Пусть, говорит, даст слово, что не будет пьянствовать, –
тогда, говорит, приму». Перевел это мне все русский и спрашивает: «Даешь зарок?» – «Не могу, говорю, дать зарока, а постараюсь». Ладно. Доложил он мой ответ боссу.
Тот усмехнулся в бороду и велел мне идти на работу… Ну и старался же я… Ах, как старался… Как к вечеру окончил работу и мне выдали два доллара, этот самый русский – из раскольников он был – позвал к себе ночевать… Чехи обрадовались, накормили. И остался я у них опять жить вместе с Игнатием, этим самым раскольником. И скоро сдружились мы… Очень строгого поведения был человек, а добер… Все меня больше добрым словом наставлял, чтобы я не пьянствовал… А месяца так через два сманил он меня ехать в работники на ферму… «Там, говорит, у земли, лучше, чем в городе. И воздух легкий. А жалованье дают хорошее…» Ну, мы и поехали, и перед отъездом я ушел из компаньонов Мошки. А он за это выдал мне двадцать пять долларов. Шибко он торговал и о лавочке начал думать. И
славное житье было на ферме, куда лучше, чем таскать ящики на спине… Благодать одна. Хозяин попался рассудливый и толковый. Очень доволен был работой. Мы вдвоем всю работу справляли, а ферма была большая.
Завтракали и обедали мы вместе. Хозяйка приветная была… И так, братец ты мой, прожили мы с Игнатием два года… И было скоплено у нас у каждого по двести долларов… И я водки не пил вовсе: не достать было на ферме, да и не тянуло… Стыдно хозяев и Игнатия…
– А скоро ты языку обучился?
– Через год говорил по малости, а понимать, почитай, все понимал… И, верно, жили бы мы и дольше, но только тут случай вышел… Игнатий женился и ушел свою ферму строить… А участки тогда дешево продавались… А женился Игнатий на одной переселенке… И чудно это вышло, я тебе скажу. Остановилась недалеко от фермы партия переселенцев… на Соляное озеро шли, где мормоны живут…
Так бесстыжая секта на Соляном озере обзывается. Там они и живут… Видел небось город ихний?
– Видел. Хорош город.
– А прежде тут пустыня была. Эти самые мормоны выстроили… Народ трудящийся, да только неправильный…
– Чем?
– Многожены, вроде бытто турок… Ну, так пошли мы под вечер к этим самым переселенцам, что пристали на ночевку… Всякого народа там много – бедноты больше – и мужчин и женщин… Посмотрели мы это, как они, усталые, варят себе пищу, послушали, как они молитвы распевают, и пошли домой на ферму, как видим: у перелеска сидит одна переселенка и горько-горько плачет. Ну, подошли. Видим, молодая и бледная девушка, с лица чистая и пригожая… И
спросил ее Игнатий: «Чего, говорит, вы в сокрушении находитесь?» Она и обсказала, что смутили ее из Лондона обманом и что теперь только она узнала, куда она идет… А
ей идти к мормонам не хочется… И как ей быть, не знает!
«А вы не идите!» – это ей Игнатий. «А как не идти? Куда я денусь? И меня не пустят!» – говорит. На это ей Игнатий и объяснил, что мы живем на ферме и можем ее там укрыть до времени. И работа там найдется. А на ферме, мол, хозяева хорошие люди… «От беззаконной жизни вас спасут… Потому, говорит, мормонская жизнь беззаконная!» И