Сперва как будто начинает человек шутя, понемногу, а что дальше, то больше втягивается… Тут уже труднее остановиться. Другие, мол, пьют и играют, отчего же и мне не делать того же. Смотришь, к дьяволу в когти и попался и совесть потерял и стыд. И однажды вечером, когда я сидел в таверне и был довольно-таки пьян, за мной пришел один человек: «Немедленно, говорит, поезжайте к матери. Она больна и вас зовет».
Старый Билль примолк и задумчиво стал набивать трубку.
Казалось, что те воспоминания о далеком прошлом, которые он собирался рассказывать, несмотря на их отдаленность, восставали перед ним, налагая на его лицо печать грусти.
– Да, джентльмены, – продолжал Старый Билль после затяжки, – я в пьяном виде поехал, но только не в гостиницу, а в госпиталь Святого Патрикия… И только я слегка отрезвился, когда увидал мать на койке умирающею. Ее раздавил дилижанс на улице в этот день, и ее привезли в госпиталь. Она пристально взглянула на меня и велела нагнуться. И когда я нагнулся, она поцеловала меня и заплакала, а потом чуть слышно, прерывающимся голосом сказала: «Милый мальчик, милый, милый… Прости меня, что я не сумела тебя лучше устроить… Я не виновата, сынок, что не могла быть с тобой… Да сохранит тебя бог!»
И сунула мне затем в руки кошелек: «На черный день, говорит, пригодится. Поцелуй меня еще раз!» И после этого стала бредить… об отце вспоминала, прощала его… всякую всячину говорила… А этак часа через два скончалась… Тут уж я, джентльмены, совсем отрезвел и понял,
какой я был скотиной… Через два дня я похоронил мать и остался один-одинешенек на свете… Очень тогда тяжело было… И вспоминать о тогдашнем скотстве скверно… Да и забыть нельзя, что я пьяный видел мать в последний раз…
– И после этого бросили пить, Билль? – участливо спросил Чайкин.
– Имел намерение, Чайк, имел намерение бросить и даже слово себе давал больше не напиваться и в карты не играть, а кончил тем, что через неделю опять закутил и проиграл все деньги, которые оставила мать. Целых тридцать фунтов, джентльмены… А на эти деньги я мог бы несколько своих лодок завести, а то и купить суденышко и заняться рыбною ловлей в море… Так сперва я и подумывал, да джин все эти хорошие мысли вышиб из головы…
Вы это должны понимать, Дун. Не правда ли?
– Очень даже понимаю. Я прежде до умопомрачения иногда пил. И сколько за это меня пороли, если бы вы только знали, Билль! – проговорил Дунаев с добродушным смехом, показывавшим, что бывший русский матрос давно забыл и простил эту порку.
– Могу представить себе, хотя и не испытал этого удовольствия. А что вы, Дун, пили и, верно, необыкновенно много пили, чтоб дойти, как вы говорите, до умопомрачения, так это видно.
– Почему? – смеясь спросил Дунаев.
– А тогда, после того как мы выехали из города Соляного озера.
– Что ж тогда?
– Разве не помните?
– Право, не помню.
– Я смотрел, как вы дули ром стаканами, когда агенты вас подпаивали, чтоб обыграть наверняка… Я видел немало людей, способных влить в себя много спирта, но такого крепкого, как вы, Дун, признаюсь, не видал…
– Я могу много выпить, Билль, и оставаться трезвым.
Однако продолжайте, Билль, продолжайте… Вы очень любопытно рассказываете… Вон и Чайк ждет не дождется, когда вы станете продолжать. Ему неинтересно слушать о выпивке. Он не пьет.
– Так-таки ничего, Чайк? – спросил Билль.
– Пива бутылку-другую когда пил прежде… Да здесь вот шерри-коблер научился пить… Да и то хочу бросить…
Не люблю я никаких напитков, кроме чая да кофе! – словно бы оправдывался Чайкин. – Так продолжайте, Билль…
Пожалуйста, продолжайте!
– Ну ладно… Продолжать так продолжать, пока не придет почта. Она всегда запаздывает, а сегодня мы приехали на «Перекресток» раньше, чем обыкновенно… На чем я остановился-то, джентльмены?.
– На том, как у вас хмель вышиб хорошие мысли из головы! – подсказал Дунаев.
– Подлинно вышиб, если я вместо того, чтобы купить рыболовное судно, остался поденным яличником у хозяина…
– А по скольку вы получали?
– Фунт в неделю, если память не изменяет, и квартиру.
А есть должен был на свой счет. Ну да, кроме жалованья, еще от джентльменов-пассажиров перепадало… дарили…
– Это в России называется получить «на чай», – вставил
Дунаев.
– И выпить водки? – спросил Старый Билль.
– Ну, разумеется…
– У нас просто давали без определения надобности, хоть никто и не сомневался, что яличник в большинстве случаев пропьет два пенса, которые ему дарили… И выходит, тот же чай! – засмеялся Билль.
– И много в день этих пенсов набирали?
– Да не перебивай, пожалуйста, Дунаев! Дай человеку говорить! А то ты все его перебиваешь! – проговорил вдруг по-русски Чайкин.
– О чем это, Чайк? – спросил Билль.
Дунаев объяснил и обещал, что больше перебивать не будет.
Билль усмехнулся Чайкину и продолжал:
– Жил я, джентльмены, яличником, свободным яличником, и, как уж я говорил вначале, вдруг сделался солдатом и очутился в казарме. И так как со мною, как я вам объяснял, поступили нечисто, завербовали в пьяном виде, то мне моя солдатская куртка стала еще ненавистнее… Вы понимаете, джентльмены?.. По своей доброй воле все можно перенести, а если не по своей, так и хорошее кажется дурным, а дурное так и вовсе отчаянным… Ну, я терпеть не хотел. Подал жалобу и представил куда следует те двадцать пять фунтов, за которые продался…
– Какие это деньги. Билль? За что? – осведомился
Чайкин.
– А за то, что я продавался на службу.
– Кто платит их?
– Правительство.
– И всем желающим?
– Всем. Некоторым красавцам и высокого роста и больше платят… А в России разве ничего не платят?
– Нет. Взяли – и шабаш! – ответил Дунаев.
– Жду неделю, другую, третью ответа на мое прошение.
Ответа никакого. Наконец через месяц я получил ответ и двадцать пять фунтов обратно. В ответе этом было сказано, что просьба моя была рассмотрена как следует во всех подходящих канцеляриях и что она отклонена, как законному удовлетворению не подлежащая… Прочитал это я и тогда же решил про себя бежать со службы в Америку. В
тот год как раз много народу переселялось, и об этом много писали в газетах… Но только первое время бежать нельзя было: очень сторожили новобранцев и никуда не выпускали из казарм. Строго было, и дезертиров, ежели ловили, присуждали к строгому заключению в тюрьме… Ну, я, разумеется, не пожелал, как вы догадаетесь, джентльмены, променять казармы на каторгу и решил выждать время… И
так эта мысль мною завладела, что я ее и днем и ночью имел в голове… Разбогатеть думал в Америке… И берег эти самые двадцать пять фунтов, чтобы на них уехать…
Потом, когда я приехал в Америку и наработал денег, я эти двадцать пять фунтов, конечно, вернул! – не без гордости прибавил Старый Билль.
– Кому вернули? – спросил Чайкин.
– Правительству. В свой полк послал…
– И вы ни разу не были потом в Англии, Билль? –
спросил Дунаев.
– А разве вам можно было бы ехать в Англию? – осведомился Чайкин.
– Разумеется, можно. Всякие давности моей вины прошли, и никто бы меня не смел тронуть, тем более что я американский гражданин, слава богу! – с гордостью проговорил Билль. – Но только я в Англии с тех пор, как убежал из нее, не был. Да и что мне там было делать? Я там был бы один как перст… Родных ни души… Друг один был яличник, так и тот утонул в пьяном виде вскоре после моего отъезда, – я об этом в Нью-Йорке в газетах прочитал.
Нет, я не ездил, джентльмены! – повторил Билль.
Вдруг он примолк и, сделав знак рукой, чтобы молчали, зорко смотрел пред собой на траву.
– Чайк! Несите охотничье ружье! – чуть слышно прошептал он. – Обойдите сзади к фургону.
Через минуту Чайкин вернулся с ружьем.
Тогда Билль лег ничком и пополз в траве.
Дунаев и Чайкин молча следили за движением Билля…
Вдруг с громким кудахтаньем из травы тяжело поднялась, шумно хлопая крыльями, пара фазанов, блестя на солнце перьями. Раздались один за другим два выстрела, и через несколько минут Билль вернулся с двумя крупными птицами.
– Вот у нас, джентльмены, и отличное жаркое будет к обеду! – весело проговорил он… – Кто из вас ощиплет и выпотрошит птицу, пока я буду рассказывать вам историю своей жизни?
– Я это дело обработаю, Билль! – сказал Дунаев, беря из рук Билля фазанов.
– Экие красивые куры. Как их зовут, Дунаев?
– Фазаны! – ответил Дунаев.
– У нас в России их нет?
– На Кавказе есть… черноморские матросики говорили.
Вкусная птица!
И Дунаев принялся ощипывать птиц.
А Билль зарядил ружье, положил на траву и, усевшись, продолжал:
– Шесть месяцев, джентльмены, я прослужил на службе ее величества королевы Виктории, а на седьмой месяц, как получен был приказ об отправлении нашего полка в Индию, я ночью удрал из казарм, продал форму и купил себе дешевую пару платья, шляпу и две смены белья – и с утренним поездом в Ливерпуль, как раз к отходу эмигрантского парохода в Америку. Бумаги свои мне дал мой друг яличник, и я под его именем был принят палубным пассажиром на пароход.
По приезде в Америку я бумаги вернул ему по почте и записался под своею фамилией: «Билль Робине», если вам интересно знать мою фамилию, хотя уже давно меня зовут в этой стране просто Старым Биллем. Прежде звали дядей
Биллем, но уж теперь какой же я «дядя»…
Когда я ступил после пятнадцатидневного плавания –
тогда пароходы не так шибко ходили, как нынче – на берег в Нью-Йорке, у меня был один фунт… Но я скоро нашел работу – поступил кочегаром на буксирный пароход, и дело мое было сделано… Не стану вам рассказывать, джентльмены, сколько я перепробовал профессий за два года: был я и конюхом, и разносчиком, и сторожем в цирке. Через два года у меня была тысяча долларов, и мне повезло… я попробовал играть на бирже, и через шесть месяцев у меня было двадцать тысяч долларов, а еще через шесть я все спустил… Но легкая нажива уже соблазняла меня, джентльмены… Работа каз