алась уж мне нестоящим трудом…
Мне хотелось быстро разбогатеть, и я отправился в южные штаты пробовать там счастия… Но в Ричмонде, вместо того чтобы начать работать, я стал посещать игорные дома и сделался профессиональным игроком. Шулером не был, в этом могу вас уверить, но играл каждый день, водил компанию с подозрительными джентльменами и пьянствовал.
Наконец и играть не на что стало… А уж привычка к праздной жизни сделала свое дело. Мне не хотелось работать и хотелось жить хорошо… И опять дьявол взял меня в свои когти, но на этот раз уже крепче, чем когда я ездил по
Темзе на шлюпке… Я поступил в шайку агентов, но не убийц, а только грабителей… мы останавливали дилижансы на большой дороге и грабили плантаторов. Жизнь мы вели кочевую, то на одной дороге, то на другой, и снова у меня появились денежки, и снова я пьянствовал и кутил, пока… пока не случилось того, чему лучше бы не случаться, джентльмены, хоть этому я и обязан тем, что стал другим человеком. Но я вам все расскажу. Раз начал, так надо все рассказать!. Да и почты еще не видать! – проговорил глухим голосом Билль, взглядывая на дорогу, по которой должна была ехать почта.
И хотя Старый Билль и хотел рассказать то, чему «лучше было бы не случаться» и что случилось много-много лет тому назад, тем не менее он все-таки не решался и, опустив глаза, уставил их на кучку золы погасшего костра.
Чайкин украдкой взглядывал на Старого Билля и понимал, как трудно ему продолжать. И ему жаль было этого симпатичного старика, и ему очень хотелось, чтобы он не продолжал, не вспоминал бы вновь, что ему, очевидно, хотелось бы совсем забыть.
И Чайкин поднялся с места, сделав и Дунаеву знак подняться.
– Куда вы? – спросил Билль.
– А немного пройтись… Ноги размять… И утро уж очень хорошее! – отвечал, несколько смущаясь, Чайкин.
Билль, по-видимому, понял и оценил деликатность
Чайкина и необыкновенно ласково взглянул на него.
– Далеко не заходите! Пожалуй, и почта скоро придет! –
сказал Билль.
– Мы недалеко.
Когда русские матросы отошли, Дунаев спросил:
– Ты чего позвал?
– А так… пройдемся… Пусть Билль один побудет…
– А что?
– Да ему что-то не хочется рассказывать. Верно, что-нибудь тяжелое для него…
– Не хочется, так и не расскажет. Это его дело. А здесь, братец ты мой, в этих краях у многих бывали такие дела, про кои неохота рассказывать… Ну да быль молодцу не в укор…
– А все-таки совесть зазрит…
– Здесь не у многих. Было и сплыло. Никому дела нет, что я в прошлом году делал, – веди только себя хорошо в этом году. А Биллю нечего прошлого стыдиться… Он зато давно правильным человеком стал. Его во всей округе почитают и уважают за его справедливость и честность…
Старики здешние говорят, что Билль первый человек… Его в Денвере хотели в шерифы выбирать…
– Не пошел?
– Не пошел. «Лучше, говорит, дилижанщиком останусь».
– Не зарится на должность?
– Простой… И добер к человеку… Поможет в беде. Он многим помогает по малости. У него есть деньжонки…
Скопил кое-что.
– Так отчего он не оставит своей работы? Трудная…
– Привык, и, сказывают, бытто зарок себе дал никем другим не быть, как дилижанщиком.
– Почему?
– А бог его знает. Так болтают. Может, и зря.
Они продолжали идти молча по дороге. Солнце уж поднялось высоко и пригревало изрядно. Хорошо еще, что ветерок умерял зной.
– Тоже вот и мой бывший капитан Блэк. Должно, и у него много на душе разных делов! – наконец проговорил
Чайкин, словно бы отвечая на занимавшие его мысли.
– Мало ли у этакого отчаянного дьявола… Ты рассказывал, как он расправлялся.
– То-то, расправлялся, как зверь, можно сказать А
все-таки должна подойти такая линия, что бросить дол жен человек все такие дела. Кому раньше, кому позже… Может, перед самой смертью…
– От этого людям, брат, не легче…
– А когда-нибудь будет легче? Как ты полагаешь?
– Бог знает… А ты, Чайкин, не нудь себя такими мыслями, вот что я тебе скажу.
– Отчего?
– Оттого, что только себя в тоску вгоняешь. Что будет, то и будет, а пока что каждый человек должен около себя заботиться… А ты уж больно допытываешься: как да почему все вокруг происходит… Ну да здешняя сторона тебя скоро обломает… Однако идем назад… Солнце-то больно греет.
Они повернули и через несколько минут возвратились к фургону.
Билль по-прежнему сидел угрюмый и задумчивый.
– Присаживайтесь-ка, джентльмены. Нагулялись? –
спросил Билль.
– Нагулялись, Билль.
– А почты все нет…
– То-то, нет.
– Так уж я вам докончу про свои прежние грехи… Я
понял, зачем вы уходили, Чайк. Благодарю вас! Но почта не пришла, и я пораздумал. Пораздумал и сказал себе: «Нечего скрывать, Билль, того, что было, хотя бы и очень дурное…»
– Зато, Билль, сколько у вас было хорошего! – заметил
Дунаев. – Вас все уважают.
– Это правда, уважают. И я, по чести скажу, ничего умышленно дурного не сделал с тех пор – подчеркнул
Билль. – А с тех пор прошло лет тридцать пять… Так слушайте, джентльмены, почему Билль, прежний пьяница, мот и игрок, стал совсем другим Биллем. Дайте только закурить трубку.
И Билль с видом какой-то суровой решимости начал:
– Как теперь помню, было это позднею осенью. Сидел я в гостинице в одном из городов южного штата, – зачем вам название города? – как ко мне входит наш президент
Томми (он давно повешен, джентльмены!) и говорит: «На днях хорошее дельце будет, Билль. Едет в Нью-Орлеан богатый плантатор с семейством и с деньгами. Так не худо,
говорит, поживиться его капиталом. Кошелек туго набит».
Мы вчетвером в ту же ночь и уехали из города и расположились лагерем вблизи одного ущелья, вроде Скалистого, будто охотники. Ну, разумеется, провизии было взято достаточно, вина тоже, и мы весело проводили время в ожидании поживы… А тем временем мы успели поживиться шестьюдесятью долларами и лошадью одного мексиканца, который имел неосторожность проезжать мимо нас… Так прошло два дня… Эти два дня только
Томми был совершенно трезв, а мы трое не то чтобы совсем пьяны, а так, в достаточном возбуждении. Томми нарочно держал нас в таком состоянии, угощая вином. Это он называл «поддать пару». Так вот, джентльмены, были мы под парами, когда на третье утро, на заре, мы вчетвером, в масках конечно, подъехали к большой дорожной карете и приказали кучеру остановиться… Карета остановилась. Но сидящие в карете, вместо того чтобы встретить нас благосклонно и отдать свои кошельки, пустили в нас несколько зарядов из револьверов, и двое из наших упали с лошадей… Тогда Томми крикнул: «Билль, защищайся!» – и разрядил свой бульдог… Выстрелил и я, честное слово, почти не глядя, и вдруг услышал жалобный детский стон… Этого стона я никогда не забуду… Бывают времена, когда я его слышу… Он стоит в ушах и напоминает мне, что я – детоубийца.
Старый Билль помолчал.
– Дальше нечего рассказывать. Томми прикончил своими пулями плантатора, его молодую жену и девочку, негритянку-няньку, а я маленькую, лет пяти… Томми пристрелил и кучера негра… Когда я увидел убитую мною девочку, то я почувствовал весь ужас своего злодейства…
А Томми говорит: «Пожива нам досталась хорошая!» И
вынул из кармана мертвого кошелек и разбил шкатулку.
Она была вся полна золотом… А я, джентльмены, глядел на все и ничего не понимал. Словно бы на меня вдруг столбняк напал… И потом, как снова пришел в себя, я во весь дух поскакал прочь от этого места…
Билль снова примолк.
Чайкин находился под впечатлением рассказа. Потрясенный, он весь как-то съежился, и лицо его подергивалось.
А Дунаев заметил:
– Вы ведь не нарочно, Билль, убили ребенка. Вы ведь нечаянно…
– А не будь я в ту пору мерзавцем, не будь я агентом, так и нечаянности этой не было бы, Дун… Какое уж это утешение. Надо правде в глаза смотреть. Правда, Чайк?
– Правда, – чуть слышно промолвил Чайкин.
И опять наступило молчание.
– Что ж дальше вы сделали, Билль? – спросил наконец
Дунаев.
– Пролежал я около трех месяцев в одной уединенной ранче… Горячка была… На ранче говорили, что подняли меня без чувств на дороге… И когда я выздоравливал, то в это время я и думал о своей жизни и понял, какая она была позорная. И почувствовал к ней отвращение и дал себе слово стать другим человеком. Чтобы не было искушения в городах, я остался на ранче, отработал то, что был должен хозяину за мое содержание во время болезни, хоть он, добрый человек, этого и не требовал, и после уехал из южных штатов, чтобы больше никогда в них не возвращаться.
– Куда ж вы уехали, Билль? – спросил Дунаев.
– На Запад… В Канзас… Тогда еще там жили индейцы.
– Что ж вы делали?
– Охотником был… Слонялся один с места на место…
– А индейцы вас не трогали?
– Не трогали. Я им зла не делал, и они мне не делали.
Мы дружны были… Все меня звали и называли Белым
Охотником. В таком одиночестве я пробыл, джентльмены, лет семь и, когда почувствовал, что нет для меня больше искушений, вернулся в город… Там открывалась компания дилижансов, и меня взяли кучером… С тех пор я и езжу по этой дороге, джентльмены, и надеюсь до смерти ездить и благополучно довозить пассажиров и почту, охраняя их от агентов.
– Не любите вы их, Билль! – заметил Дунаев.
– От этого и не люблю, что сам был агентом и знаю, как подло нападать исподтишка, и часто на безоружных людей.
Есть здесь разбойники, которые и женщин не жалеют…
Недавно была убита одна женщина вместе с мужем…
– А за что повесили Томми? За то дело?
– Нет! то дело так и осталось в тайне, – Томми ловко припрятал концы. Он уехал из страны на север и, как после я узнал, был повешен за убийство… Мне случайно попалась потом газета, в которой был напечатан судебный отчет и отчет о его казни. И на суде держал себя хорошо и умер без страха… Однако долго же не идет почта! – круто оборвал Билль разговор и сделался прежним серьезным и суровым и малоразговорчивым Биллем.