И, когда Ревекка ушла, старый еврей, после паузы, сказал:
– Да, господин Чайк… не везет мне в последнее время…
– А вы, Абрам Исакиевич, попробовали бы заняться каким-нибудь другим делом.
Абрамсон печально усмехнулся.
– А разве я не думал об этом, господин Чайк?. Вы думаете, когда я бегаю каждый день на пристань, у меня в голове не ходят разные мысли, точно, с позволения сказать, муравьи в куче!.. У еврея всегда какой-нибудь гешефт в голове! – прибавил не без горделивого чувства Абрамсон, указывая своим большим грязным пальцем на изрезанный морщинами лоб.
– И что же?
– Мыслей много, а главного не имеется, господин
Чайк… Все равно как бы полк есть, а полкового командира нет! – пояснил Абрамсон.
– Чего не имеется?
– И как же вы, Чайк, такой умный молодой человек, а не знаете? Или так только показываете вид, что не знаете, а?
– Право, не знаю.
– Оборотного капитала нет, вот чего… Будь у меня оборотный капитал…
Абрамсон на секунду остановился. Глаза его заблестели, и лицо просияло, точно у него уже был оборотный капитал.
– Будь, Чайк, у меня оборотный капитал, так я такую ваксу пустил бы в продажу, что скоро нажил бы денег и первым делом послал бы Ривку в деревню, куда-нибудь на вольный воздух… А то здесь тает Ривка, как льдинка на солнце, Чайк!.. И так болит мое сердце за нее, так болит, что и не сказать! А ведь она у меня одна дочь… И какое доброе сердце у нее, если б вы знали, Чайк, – с необыкновенною нежностью проговорил старый еврей.
Чайкин по опыту знал, какое доброе сердце у молодой еврейки, и помнил, как она отнеслась к нему, когда он совсем «зеленый», как говорят в Америке о прибывших в первый раз в страну, очутился в Сан-Франциско.
«Совсем бы мог пропасть без нее!» – подумал Чайкин и спросил:
– А много надо вам оборотного капитала, Абрам Исакиевич?
– Много, господин Чайк, ежели по-настоящему дело пустить, рекламу сделать хорошую…
– Это что же значит?
– А значит, объявления в газеты сделать и пустить по улицам двух-трех человек, одеть их с ног до головы в картон, на котором бросались бы всем в глаза крупные буквы объявления о ваксе… И знаете ли, Чайк, какое я сделал бы объявление? – снова оживляясь, проговорил
Абрамсон.
– Какое?
– Я уже давно его придумал, Чайк… Вот из этой головы! – горделиво прибавил Абрамсон и, выдержав паузу, сказал: «Вакса Абрамсона. Сама чистит!» Каково, Чайк?
Обратите внимание: «Сама чистит!» Ловко?
– Да как же она может сама чистить? – наивно спросил
Чайкин.
– Вот в этом-то и вся штука! – рассмеялся изобретатель ваксы, которая «сама чистит». – Уж если вы задали вопрос,
– а вы, Чайк, умный человек, я в этом убедился, когда вы не подписывали условия и не соглашались менее чем за пятнадцать долларов поступить на судно, – так найдется немало дураков, которые подумают, что взаправду вакса выскочит из банки и начнет чистить сапоги, и купят банку… На это и рассчитано объявление!
И Абрамсон засмеялся самодовольным смехом человека, выдумавшего не совсем обыкновенную штуку.
– Небось нарасхват будут покупать мою ваксу…
Только успевай мы приготовлять с Сарой… А Ривка тем временем поправлялась бы за городом… И недорого бы это стоило… Долларов за пятнадцать можно устроить где-нибудь на ферме. Она ест мало… Не объест!. А оборотного капитала нет! – снова повторил Абрамсон.
И, словно бы упавши с облаков, куда вознесло его пылкое воображение, опять печально опустил голову.
– Так сколько вам нужно оборотного капитала? –
спросил Чайкин.
– Полтораста долларов. С меньшим капиталом не стоит и начинать… А эти денежки не валяются на улице, Чайк! И
никто их не поверит, Чайк, такому нищему, как я… Каждый скажет: «Зачем ему давать деньги?.. Он зажилит эти деньги, а не сделает гешефта».
– Я вам дам полтораста долларов, Абрам Исакиевич! –
сказал Чайкин.
Абрамсон, казалось, не понимал, что говорит Чайкин.
Изумленный, с широко открытыми глазами, глядел он на своего гостя. И изможденное, худое лицо старого еврея подергивалось судорогами, и губы нервно вздрагивали.
Наконец он прерывисто проговорил взволнованным голосом:
– И что вы такое сказали, господин Чайк?.. Повторите…
прошу вас…
– Я сказал, что дам вам, Абрам Исакиевич, полтораста долларов…
– Вы! – воскликнул старый еврей, словно не доверяя словам Чайкина.
– То-то, я… Не сумлевайтесь… И, кроме того, вы возьмите еще пятнадцать долларов… Отправьте немедленно Ревекку Абрамовну на вольный воздух.
– О господи! – мог только проговорить старик и, сорвавшись с кресла, крепко пожимал Чайкину руку.
Ревекка все слышала за перегородкой, в кухне, где она готовила чай. Слышала и, взволнованная, тронутая, утирала слезы.
Когда она принесла чай и бутылку коньяку, отец радостно проговорил:
– Рива… Ривочка… господин Чайк… он спасает нас…
дает сто пятьдесят долларов на дело и пятнадцать долларов…
– Я все слышала, папенька… Но только не надо брать…
У Василия Егоровича, может быть, последние. Где ему больше иметь?.. А ему самому нужно! – говорила Ревекка, и ее большие красивые черные глаза благодарно и ласково смотрели на Чайкина.
Абрамсон испуганно и изумленно спросил:
– Разве вы последние хотите мне дать, Василий Егорович?
– Дал бы и последние, – вам нужнее, чем мне… Но только у меня не последние… У меня пятьсот долларов есть, Ревекка Абрамовна…
– Пятьсот?! – воскликнул Абрамсон, полный удивления, что матрос имеет такие деньги.
Была удивлена и Ревекка.
Тогда Чайкин, краснея, поспешил объяснить, что последнее время получал на «Диноре» двадцать пять долларов в месяц и что капитан Блэк дал ему награды четыреста долларов, и рассказал, как он к нему хорошо относился.
И Ревекка тотчас же поверила. Поверил и Абрамсон, несмотря на такую диковинную щедрость капитана и свой скептицизм, выработанный благодаря ремеслу и собственной неразборчивости в добывании средств.
Да и трудно было не поверить, глядя на открытое лицо
Чайкина и слушая его голос, полный искренности.
– И вам, значит, повезло, Василий Егорович… И я рад очень… А что вы даете мне деньги, этого я вовек не забуду… Не забуду! Я мог думать, что вы ругаете Абрамсона…
Тогда ведь я с вами худо хотел поступить, а вы за ало отплатили добром… И да поможет вам во всем господь! – с чувством проговорил старый еврей. – А капитал ваш я вам возвращу… Вакса пойдет… должна пойти! – прибавил
Абрамсон и сразу повеселел…
– Кушайте чай, Василий Егорович! Кушайте, папенька, чай!. – сказала Ревекка.
– Попробуйте коньяку… И что за коньяк, Василий
Егорович!. А может, вы хотите компаньоном быть? Если хотите – половина барышей ваша!
– Нет, Абрам Исакиевич, пусть барыши будут ваши… И
если поправитесь – отдадите… И не беспокойтесь за деньги… А у меня пятьсот долларов в билете… Надо его разменять… Пойдемте отсюда вместе в банк.
С радости Абрамсон налил в свой стакан порядочную порцию коньяку, после того как Чайкин налил себе несколько капель.
– Можно и в лавке, если угодно, разменять…
– Так разменяйте, Абрам Исакиевич.
И Чайкин достал из-за пазухи мешочек и вынул оттуда банковый билет в пятьсот долларов.
Давно уж не видал старый еврей таких больших денег, и когда взял билет в свою костлявую худую руку, то она слегка дрожала, и на лице Абрамсона стояла почтительная улыбка.
– А вы лучше сидите, папенька. Я разменяю! – вдруг сказала Ревекка.
– Пхе! Зачем ты? Тебя еще надуют. Фальшивых дадут…
– Мне-то?
– То-то, тебе.
– Разве я не понимаю, какие фальшивые деньги? – не без обиды в голосе спросила молодая еврейка.
– Ну, положим, понимаешь…
– И даже хорошо понимаю, папенька.
– Но ты можешь потерять их…
– Разве я теряла деньги, папенька?
– А то из рук вырвут…
– Зачем вырывать деньги? И разве я такая дура, что деньги показывать всем на улице стану? Я не такая дура! –
И, словно желая убедить отца, она прибавила: – А если вы, папенька, пойдете менять, то…
– Что же тогда? – нетерпеливо перебил Абрамсон.
– О вас, папенька, в лавке могут подумать нехорошо…
Такой у вас костюм, – и такие деньги… И могут не разменять.
– А ведь Ривка умно говорит… Костюм… Это правда…
Но и тебе, Ривка, не разменяют. Тоже дурно о тебе подумают…
Ревекка вспыхнула.
Тогда Чайкин сказал, что он сам разменяет и тотчас же вернется.
– Как бы и вас, Василий Егорович, не обманули…
Нынче фальшивые гринбеки 13 ходят. Возьмите лучше
Ривку, – сказал Абрамсон.
– Так-то оно лучше будет. Пойдемте, Ревекка Абрамовна.
– Ты, Рива, лучше в банк проведи, если в магазине не разменяют! – напутствовал отец.
Ревекка надела шляпку и бурнус, и Чайкин вышел с ней на улицу.
Молодая девушка шла первое время молча.
– Василий Егорович! – тихо сказала она.
– Что, Ревекка Абрамовна?
– Я вас так и не поблагодарила, – взволнованно произнесла она. – Но вы… вы… должны понимать, как я вам благодарна за то, что вы пожалели нас. И… эти пятнадцать долларов для меня…
– А вы разве не пожалели меня тогда, Ревекка Абрамовна?.. Всякий должен жалеть другого… Тогда и жить лучше будет…
13 Ассигнации ( англ. greenbacks)
– Это вы очень даже верно говорите, Василий Егорович. И я прежде очень дурная девушка была… Папеньке помогала в дурных делах, нисколько не жалела людей. Но только, когда вы у нас тогда были и говорили, как надо жить, слова ваши запали в мою душу… И я с тех пор уже не помогала отцу… И мы с маменькой отговорили его… Он больше уж никого не угощал грогом, от которого приходил сон… Бог даст, теперь он и совсем бросит свое нехорошее ремесло. И все это будет из-за вас… Так как же не благодарить вас?. И нет у меня таких слов, Василий Егорович…
Она говорила быстро и возбужденно и от этого вдруг закашлялась долгим сухим кашлем.