Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
– А ты, Иваныч, брось.
– Бросить? Никак это невозможно, Вась.
– Я, Иваныч, бросил! – проговорил Дунаев. – Прежде здорово запивал, и бросил.
– Как мериканцем стал?
– Вначале и американцем пил! – засмеялся Дунаев.
– Почему же ты бросил?
– Чтобы при деле надлежаще быть.
– И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?
– Понял, Иваныч. А все-таки… уважь… не пей больше!
– Уважить?
– То-то, уважь…
– Тебя, Вась, уважу… Во как уважу… Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах…
Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
– Ну его… Что там смотреть!
– В сад пойдем.
– Разве что в сад… Только пустое это дело!
Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.
И они все остались в кабаке.
Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома.
Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым
Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
– Ну, прощай, Иваныч! – дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
– Прощай, Вась! Дай тебе бог! – сказал Кирюшкин.
И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
– Не забывай Расеи, Вась!
– Не забуду, Иваныч…
– Может, бог даст, и вернешься потом?
– Вряд ли, Иваныч.
– А ежели манифест какой выйдет?
– Тогда приеду… Беспременно…
– То-то, приезжай.
– А ты, Иваныч, брось пить… Я любя… Выйдешь в отставку, что тогда?
– Что бог даст… Вот вернемся из дальней, – сказывают, в бессрочный пустят.
– Куда ж ты пойдешь? В деревню?
– Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь пятнадцать лет в матросах. Что я буду делать в деревне? В Кронштадте останусь… Прокормлюсь как-нибудь.
Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:
– А здесь бы ты, Иваныч, в поправку вошел… Оставайся… Я тебе место предоставлю…
– В мериканцы поступать?
– То-то, в мериканцы…
– Лучше последней собакой быть дома, чем в вашей
Америке… Оголтелая она… То ли дело Россия-матушка…
Прощайте, братцы! А я к своим пойду!
Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.
ГЛАВА IV
1
Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:
– Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет
Америки говорил!
– Откуда ему их взять. И напрасно ты только с ним спорил да сбивал его. Затосковал бы он здесь и вовсе пропал бы. Нешто легко от своей стороны отбиться?. Он ведь правильно говорил, что не хочет в американцы. Разве ты, Дунаев, проживши здесь пять лет, стал американцем?
Утенок между цыплятами все норовит к воде… Так и русскому человеку здесь: и сам себе господин, а душа все-таки болеть будет.
– Это, Чайкин, вначале только. И у меня болела.
– Небось и теперь когда болит… Скучаешь по России?
– Скучаю не скучаю, а не вернулся бы от хорошей жизни. Прежде и я, как Кирюшкин, этого не понимал.
– Я не про то. А душа все-таки тосковать будет. И никогда мы с тобой настоящими американцами не станем. И
мы им чужие, и они нам чужие. И не понять нам друг дружки… Они вот все больше о том хлопочут, как бы богачами стать, у каждого одно это в уме. А насчет души и вовсе забывают и бедного человека считают вроде как бы нестоящего: пропадай, мол, пропадом… нет мне никакого дела. Совесть у них, знаешь, другая… У нас простые люди нищего пожалеют, а здесь обругают да насмеются… Разве ты этого не примечал?
– Это точно… Не любят здесь нищего человека… Говорят: «На то ты и человек, чтобы сам умел добиться своего положения, если руки есть!..» Ну и все стараются изо всех сил, чтобы быть при капитале… Рвут друг у дружки кусок…
– То-то я и говорю. И некогда им из-за этого самого вокруг себя взглянуть да подумать: правильно ли быть миллионщиком, когда другим нечего есть!
– Ну, это на всем свете так. И наши богачи не лучше.
– Положим, во всем свете по неправде живут. И наши миллионщики без всякой совести, но только здесь и простой человек хочет быть миллионщиком…
– Нашему и думать об этом нельзя. Ему только бы прокормиться… До таких дум простому нашему человеку и не добраться…
– Верно. Но все-таки наш простой жалостливей здешних. Они продолжали дорогой беседу, в которой Чайкин старался уяснить и товарищу и себе тот идеал правды, какой как-то стихийно требовало его сердце, и, не имея никаких представлений о том, что над этой «правдой» давно задумываются и работают великие мыслители, с наивною верой строил наивные планы насчет того времени, когда все будут жить по правде и когда не будет ни очень богатых, ни очень бедных.
И ему казалось, что это так просто осуществить!
Разговаривая на такие философские темы, они ровно в шесть часов вошли в хороший ресторан, в котором был назначен общий обед, и застали там Старого Билля.
Он был сегодня почти неузнаваемым, в черном сюртуке, с белоснежными воротниками и манжетами сорочки, в блестящих ботинках, с расчесанной бородой и гладко причесанными волосами, с чисто вымытыми руками, праздничный и нарядный.
Казалось, это был совсем не тот Старый Билль, в потертой кожаной куртке, с трубкой в зубах сидевший на козлах и лаконически беседовавший с лошадьми и готовый во всякое время пустить пулю в лоб агента, – а джентльмен, видом своим похожий не то на доктора, не то на пастора.
И Чайкину вдруг показалось, что Старый Билль словно бы значительно потерял в своем новом костюме, будто он другой стал, не прежний, простой, обходительный и добрый к нему и Дунаеву Старый Билль.
– Чего вытаращили глаза, Чайк? Думали, что Старый
Билль не умеет джентльменом одеться? – смеясь, говорил
Старый Билль, крепко пожимая руку Чайкина. – Положим, я чувствую себя в этом платье, как буйвол в конюшне, но надо было приодеться: в гостях у одной леди был. Здорово, Дун! – продолжал он, протягивая руку Дунаеву. – Женитесь-таки?
– Женюсь, Билль.
– А ваши дела как, Чайк?
– Хороши, Билль. Завтра еду на ферму.
– Ну, садитесь, джентльмены, будьте моими гостями.
Аккуратны вы: ровно в шесть пришли. Я люблю аккуратных людей.
Они уселись втроем за отдельный столик. На нем стояла бутылка хереса.
Негр подошел к Биллю.
– Три обеда и потом кофе и графинчик коньяку, а вот для этого джентльмена рюмку ликера. Поняли, Сам?
– Понял, сэр.
– Так обрабатывайте ваше дело, дружище, а мы свое будем обрабатывать – есть все, что вы нам дадите. Порядились, Чайк? – обратился Билль к Чайкину.
– Нет, на месте договорюсь.
– Далеко ехать? Куда поступаете?
– Близко от Сан-Франциско.
И Чайкин назвал ферму и фамилию владелицы.
– Знаю. В двух милях от большой дороги. Чудесная ферма. И сад и лес есть. Как раз чего вы хотели, Чайк… И
будущая хозяйка ваша отличная женщина… А вы все-таки маху не давайте, Чайк… Не продешевите.
– Я цен не знаю… Что положат. Увидят работу, тогда и цену назначат.
– Не будьте простофилей, Чайк, а то вам назначат цену жидкую… Хорошему годовому рабочему в этих местах цена от трехсот до четырехсот долларов на всем на готовом… Запомните это, Чайк!
– Запомню.
– Да позвольте вам налить рюмку хересу и Дуну также… Да кушайте хорошенько! – угощал Билль, весело поглядывая на Чайкина. – А это вы хорошо делаете, что на ферму поступаете… Лучше, чем в городе, хотя бы и таком, как Фриски… Я помню, как тут несколько лачуг было, и давно ли… лет пятнадцать тому назад… А теперь?
И Старый Билль не без гордости взглянул в окно.
– Каковы янки! – хвастливо прибавил он.
– Скорый народ! – похвалил Дунаев.
– Именно скорый. Это вы верно сказали, Дун. Наливайте себе хересу еще… Бутылка полна. И вторая будет…
Как вам нравится рыба, Чайк?.. Здесь не то, что в дилижансе… Не трясет, и старая ветчина не вязнет в зубах…
Так у вас верное письмо, Чайк? – заботливо спрашивал
Старый Билль, видимо принимавший горячее участие в молодом эмигранте.
– Должно быть, верное.
– От кого?
Чайк назвал фамилию адвоката.
– Ого, к какому вы козырю добрались! Первый адвокат во Фриски. Около миллиона стоит!
– То-то, за совет, сказывали, по пятидесяти долларов берет.
– С вас взял?
– С меня за что? Я к нему с письмом от Блэка пришел. А
он с других за пять минут разговора берет…
– Такая у него такса, Чайк.
– Бессовестная такса, Билль.
– Отчего бессовестная? Его дело объявить, а публике –
ходить или не ходить. Обмана нет!
Чайкин чувствовал в этих словах что-то неправильное, но смолчал, так как доказать, что именно в этой якобы свободе предложения и спроса есть насилие над публикой и неумеренное пользование своим талантом и именем – он, разумеется, не мог бы. Однако, подумавши, заметил:
– Обмана нет, да и совести мало…
– У всякого своя совесть, – вымолвил Билль.
– И зачем ему столько денег?
– А вы, Чайк, у него бы спросили…
– Он и говорить не дает.
И Чайкин рассказал про свой визит к адвокату.
Билль слушал и смеялся.
– За ваше здоровье, Чайк… За ваше здоровье, Дун!..
Желаю вам, Дун, чтоб и мяса много продавали и чтобы ваша жена была вам настоящей помощницей… Деньги ваши, надеюсь, при ней целей будут…
– Уж я отдал ей спрятать!
– Ловко! И без расписки?
– Какая расписка от невесты…
– И вы, Дун, я вам скажу, за пять лет не многому научились.
– А что?
– Да то, что ваша невеста может найти и другого жениха, который захочет открыть, скажем, москательную торговлю. Очень желаю, чтобы этого не случилось, но только я никому не отдал бы без расписки деньги… Вот только, пожалуй, Чайку бы дал… Он не любит денег, особенно если их много! – смеясь говорил Старый Билль.