олудни многие лицезрели, как сражаются вместе с русскими ангелы, как ведует небесные силы сам архистратиг Михаил, как приходят на помощь христианам полки Георгия Победоносца и Димитрия Солунского: летели в поганых огненные стрелы, падали они, объятые страхом Божиим, сраженные Христовым оружием.
В шестом часу из разверзнутого неба вышло облако, подобное багряной заре над войском великого князя, скользя низко, а облако то было наполнено руками человеческими, которые защищали праведных воинов от татарских стрел, опускало венцы на головы христиан. Даже на тех участках битвы, где не было вовсе русского войска, и там лежали побитые ордынцы. И лежали они по всему полю лицами вниз, а погибшие православные — мертволепно ликами вверх, устремленными в небо.
Сам святой Угодник Николай Чудотворец явился в ночь перед битвой великому князю Димитрию и предрек ему победу. А еще прежде преподобный Сергий глаголил:
— Победишь, господин, супостатов своих, как подобает тебе, государь наш… Это твое промедление двойным для тебя поспешением обернется.
Как живой воскрес и Александр Невский: внезапно возожглись сами собой свечи у его гробницы, из Алтаря вышли два старца, озаренные небесным сиянием, тихо молвили:
— Восстани, Александре, ускори на помощь сроднику своему великому князю Димитрию, одолевающему сушу от иноплеменных!
И перед изумленными взорами инока-отшельника восстал из гроба Александр. Подобало и ему, светлому витязю, столь пострадавшему в Орде, явиться на поле ратное, когда спасенный его смирением народ впервые подымал оружие против неверных.
А в далекой своей обители Святой Троицы неустанно молился преподобный Сергий, поименно за всех сраженных насмерть, описывая собравшимся вокруг него монахам ход битвы. Следил он духовным взором за кровавой бранью, видел, как встал великий князь Димитрий Иоаннович в ряды сторожевого полка, обменявшись доспехами с любимым наперсником своим Михайлом Бренко. Нельзя было ему погибнуть, иначе наступило бы в русских войсках смятение. Поганые набросились на Бренко и убили его, а великий князь в то время бился в самой гуще, как лев рыкающий. Потом самовидцы говорили следующее, когда искали на мертвом поле государя Димитрия.
Юрка-сапожник: Видел великого князя на третьем часу, сражался он железной палицей.
Васюк-Сухоборец: Видел его в четвертом часу, бился он крепко.
Сенька Быков: Я его видел в пятом часу, гнал мечом поганых.
Гридя Хрулец: Видел князя в шестом часу, с четырьмя татарами дрался.
Степан Новоторжцев: В седьмом часу шел он пеший с побоища, крепко раненный.
Но нашли все же великого князя Димитрия на краю поля.
А поганых гнали аж до Красивой Мечи, жаля и бия о шеломы хановские. Мечей и копий не жалели. Не помог Мамаю и литовский князь Ольгерд. Заплутал он по воле Божией, пришел к монастырю в Епифане, а до Куликова поля всего-то двадцать верст. Игумен того монастыря отпустил всю братию к великому князю Димитрию, а всю тяжесть удара принял на себя. Юродствовал, отвечая на расспросы Ольгерда. Затем открыл все винные погреба и пригласил врагов как самых дорогих гостей к трапезе. Набражничались вояки литовские так, что не только время упустили, но самый смысл — зачем и почему здесь?
Мамай же, прежде чем его убили свои же в Кафе, рек:
— Велик Бог христианский и велика сила Его…
Глава третья
Странно, зрение у меня даже обострилось, а слух исчез. Пока я лежал на полу и разглядывал семейную жизнь двух тараканов на потолке, между Алексеем и незнакомцем завязался какой-то диалог. Вполне дипломатичный, без размахивания руками, но о чем они говорили, я, разумеется не слышал. Синхронного переводчика рядом не оказалось. Потом слуховой аппарат стал приходить в норму, а бинокль от глаз, напротив, отвели, и я уже не смог столь отчетливо изучать таракановедение. Затем я почувствовал на лбу ладонь Маши.
— Вставай, — сказала она. — Чего разлегся?
— А уже обед? — спросил я. — Что у нас на второе?
Кое-как поднявшись и опираясь на Машино плечо, я добрался до кресла и развалился в нем. У незнакомца удар был поставлен добре. Наверное, он действительно был боксером. И отправил меня не в нокдаун, а в чистый нокаут. Выглядел он лет на сорок, коротко стрижен и выбрит до синевы.
— Сами виноваты, — сказал он. — Чего это вы на меня набросились с Шолом-Алейхемом?
— Один бы не справился, вдвоем проще, — отозвался я, прислушиваясь к отдаленному гулу Ниагарского водопада в моей голове. — А вы кто?
— Яков.
— Сын Владимира Ильича, — пояснил Алексей. — Только что вернулся из сектора Газа.
— Это он звонил по телефону, — добавила Маша.
— А чего это вы вернулись? — негостеприимно спросил я. Будто это не он, а мы были хозяевами квартиры: — Забыли что? Так картошку в мешке мы выбросили.
— Он не всегда хамит, только по субботам, — обратилась к Якову Маша. — Но вы не волнуйтесь, мы здесь долго не задержимся.
— Да живите сколько угодно! — отозвался он. — Я все равно в гостинице остановился.
— Что так?
— Там пыли меньше. Заехал к отцу, а там… Ну, вы сами знаете. Думал, он здесь.
— А он скоро вернется, — сказала Маша. — Вы подождите.
— Пожалуй, — кивнул он. — Воспользуюсь вашим любезным предложением. А заодно перекусим.
Он вышел в коридор, вернулся с дорожной сумкой и стал выкладывать на стол продукты: колбасу, сыр, консервы, помидоры… И — с особой нежностью — палестинские оливки.
Мы уже и сами давно ничего не ели, а время приближалось к пяти часам вечера. Две трети суток пролетели как один миг. Пролетели и изменили мой мир. Я чувствовал это, словно шел долгий тропический ливень, поменявший русло реки, и теперь бурлящие воды неслись в ином направлении — и я вместе с ними. Но самое интересное, что мне почему-то нисколько не хотелось выбраться на берег.
Мы все разместились на кухне, кое-что и кое-как приготовили и стали то ли завтракать, то ли обедать, то ли ужинать. У Якова оказалась с собой еще и бутылка галилейского вина.
— Смотри-ка! — сказал он. — За время моего отсутствия тут и герань в кастрюле выросла. Что хорошего может прийти из Галилеи? — спрашивали фарисеи. Царь Иудейский и вино, отвечу им. Ну, за возвращение на родину!
— Если вы так о Спасителе, то я пить отказываюсь, — отозвался Алексей, ставя рюмку на стол.
— Ваше дело, — невозмутимо произнес Яков. — А зря, попробовали хотя бы. Вино отменное.
— А вы вернулись насовсем или как? — спросила Маша. — И о какой родине вы говорите: о той или этой?
— Еще не знаю.
— А герань, между прочим, моя. Руками не трогать, — вставил я, чокаясь и с ним, и с Машей.
Вино было ароматное и терпкое. После этого мы принялись усердно жевать, кроме Алексея, который предпочел лишь несколько оливок. За этой трапезой нас и застал возвратившийся Владимир Ильич.
— А-а, богоборец! — сказал он, обнимая сына. — Ну как там, в ваших Палестинах?
— Да я, папа, в основном во Франции и в Штатах, — ответил тот. — А ты все в разных башмаках бродишь? Не надоело юродствовать?
За столом стало теснее, а с приходом Владимира Ильича все мы, молчавшие до сих пор, как-то даже оживились. Будто в квартиру прибежала большая лохматая собака. Любопытная и тыкающаяся носом к каждому. Собака эта притащила с собой кулек пряников и горсть конфет, выложив перед Машей.
— Тебе, между прочим, привет от мамы, — продолжил Яков. — Она до сих пор ждет.
— И ей не кашлять, — отмахнулся Владимир Ильич, запихивая в рот то одно, то другое. При этом он еще и улыбался и говорил: — Что нового в мире? Как там ваш глобализм? Чего приехал-то?
— Неласково меня тут как-то встречают, — несколько обиженно произнес Яков. — То норовят по башке заехать, то вопросики всякие. Будто я отрезанный ломоть от каравая. А я ведь тоже советский, как и все вы. Кроме, пожалуй, Маши. Она уже из другой Атлантиды, которая, впрочем, также скоро на дно опустится.
— Вы имеете в виду Россию? — спросил Алексей.
— Я ничего не имею в виду. Я просто устал, потому и приехал. Устал от арабов, от негров, от мусульман, от вежливости на каждом шагу, от гомиков, психоаналитиков и стоматологов. От денег тоже. Но больше всего от этой проклятой толерантности и политкорректности. Прав был поэт Полежаев, еще двести лет назад написавший, что французы пусты, как вздор. Скоро алжирцы им всем пинка под зад дадут. Такие же и америкосы. Спроси любого из них: уж не гомофоб ли он? И тот тебе испуганно ответит: нет-нет, я уважаю права геев, у меня и адвокат голубой, и врач, и сам я всегда готов, только прикажите. Хотя в душе может и презирать. Вырожденцы, чего говорить.
— Значит, приехали подышать свежим воздухом? — спросил Алексей.
— Воздухом детства, — уточнил Яков.
— В котором я тебя мало порол, — добавил Владимир Ильич.
— Папа! Куриная лапа.
Маша с любопытством изредка посматривала на блудного сына. Алексей отчего-то хмурился, сам Яков лукаво усмехался, а отец его был как всегда беззаботен. Уже не собака, а птичка, порхающая по деревьям.
— Ездил в ФИАН? — спросил я у него.
— Какой там! Крутился возле нашего храма. Тут такое творится!.. Узнал, что иконы мироточат во многих церквах Москвы. И даже в некоторых квартирах у особо благочестивых мирян. Слухи ползут по всей столице. Это просто невероятно, вот что я вам доложу. Что-то будет, что-то непременно произойдет!..
Он радостно потер руки, словно в предвкушении пира. Но Алексей вовсе не разделял его праздничного настроения. Напротив, еще больше нахмурился.
— Смысл этого знамения мы, возможно, поймем очень скоро, — сухо промолвил он.
— Что тут у вас происходит? — озадаченно спросил Яков.
Ответ он получил от отца:
— Преображение, сынок, преображение. Бунт плачущих икон, вот что. Мотай на ус, богоборец. Нас ожидает либо революция, либо какой-то чудовищный катаклизм, либо воздушные силы Эстонии начнут бомбардировку Кремля. Ты приехал как раз вовремя, к открытию вернисажа. Место в первом ряду тебе обеспечено.
Алексей тихо произнес:
— Вы уже второй раз называете сына богоборцем. Почему?
— А как же? — охотно отозвался Владимир Ильич. — Он и есть это самое. Я еще сорок лет назад знал, когда выбирал ему имя. А Роза со своими талмудистами лишь завершили дело. Вы же знаете, кто был первым библейским революционером и богоборцем? Иаков. И вообще, семантика имен имеет огромное значение, как пятно на лбу — на всю жизнь.
— Назвал бы меня тогда как-нибудь иначе! — фыркнул сын. — Хоть Митрофаном.
— Не мог! — развел руками отец. — Ладно уж, открою тебе давнюю тайну. Не моя заслуга в том, что тебя так назвали. И не Розы. После роддома, когда мы приехали сюда, на шестые сутки к нам пришел некий старик громадного роста и с длинной бородой. Весь в черном и в черной же круглой шляпе. Он назвался родственником Розы, хотя она потом и говорила, что не знала такого. Но он так заморочил нам голову, что мы поверили. Жил у нас старик дня три. Тебя пеленал, возился, шептал что-то на ушко. И ты смеялся, а не плакал.
Да мы и сами радовались, что такой дядюшка объявился. К тому же он и материально сильно помог, денег дал кучу. Мы же тогда бедствовали. Потом старик настоял, чтобы тебя назвали именно Яковом. Уходя, старик этот сказал, что станет сопутствовать тебе, что будет всегда рядом.
— Странно, никогда в жизни его не видел, — рассеянно произнес сын.
— Да и мы потом тоже, — подхватил отец. — Хотя… чувствовали какое-то мелькание на заднем плане. Будто стертая фигура в толпе на старой ленте в кинохронике. Но главное, что жизнь потом у меня и Розы пошла в гору. Да и у тебя тоже, сынок.
— А я вот о чем подумал, — вмешался вдруг Алексей. — Судя по вашим описаниям, Владимир Ильич, старик этот появлялся и во времена французской революции. Об этом свидетельствует великий масон и каббалист Элифас Леви. Он писал, что в сентябре 1792 года всюду, где происходили массовые убийства священников и дворян, видели некоего таинственного старика громадного роста, со слипшейся от крови длинной бородой и в черных одеждах и шляпе. При этом он громогласно восклицал: Вот вам за альбигойцев! Вот вам за тамплиеров! И сам рубил головы налево и направо. А после казни Людовика XVI он даже поднялся на эшафот, погрузил обе руки в королевскую кровь и завопил, что крестит французский народ во имя Якова и свободы!
— Вечный жид, что ли? — спросил я. Алексей лишь пожал плечами.
— Интереснее другое, — продолжил он. — Какого Якова? Ну, насчет свободы, понятно. Это вечная присказка для дураков. Но имя Яков действительно роковое для всех революций. Почему санкюлоты стали называться якобинцами? В честь последнего Великого магистра ордена тамплиеров Якоба де Моле? Да и наша домашняя революция не обошлась без двух зловещих Яковов — Свердлова и Юровского. Один отдал приказ приказ об убийстве последнего русского императора, другой его ритуально исполнил. Не удивлюсь, если и там, в подвалах Ипатьевского дома появлялся этот таинственный старик-кровник. Впрочем, слухи об этом тоже имеются.
— Чепуха это все! — махнул рукой Яков. — Давайте-ка лучше глотнем вина из Каны Галилейской. Кому налить?
— Не скажите, — удержал его Алексей. — Я об именах много размышлял, и тут ваш отец прав. Если брать библейскую сторону вопроса, то три имени в истории и христианства, да и всего человечества, а особенно России, имели и имеют громадное значение. Религиозно-бытийное, если хотите. Это Иаков, Иоанн и Иосиф. С Иаковом мы уже разобрались. Иоанн Предтеча крестил Спасителя, другой Иоанн был его любимым учеником, и ему явилась тайна Апокалипсиса. Иоанн Грозный стал первым Помазанником Божиим на русском престоле. Церковь совершила над ним таинство миропомазания даже дважды, что говорит о его исключительной роли в создании русского царства. Двух великих провидцев и духовных ратоборцев явил нам двадцатый век — Иоанна Кронштадтского и Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского. А Иосиф? Иосиф был земным отцом Господа. Иосиф Аримафейский собрал капли крови Его в священный сосуд, который потом католики называли Святым Граалем. Иосиф Волоцкий искоренил на Руси ересь жидовствующих, грозивших уничтожить не только Русь, но саму церковь. Иосиф Сталин из ничего сотворил Великую Красную Империю, а по сути — новое русское царство.
— Э-э!.. — вновь пренебрежительно махнул рукой Яков. — Глупости. Игра в имена, не больше.
— Коли так, то славная у нас за столом собралась компания, — подхватил его отец. — Тут и богоборец Иаков, и Мария Египетская, и Алексей — человек Божий, и Александр — не то Македонский, не то Пушкин, и я — креститель Руси, Владимир Ильич Ленин.
Маша не удержалась от смеха, а Яков опять пододвинул рюмку к Алексею и вкрадчиво сказал:
— Из Каны Галилейской может прийти только хорошее, не так ли?
Ночью я встал и побрел на кухню, испить водицы, поскольку после этого вина Галилейского свербило в горле. Наверное, Яша привез его не из Палестины, а купил где-нибудь на Тишинском рынке. Вчера мы так заболтались, что, естественно, уже никуда не поехали, ни на какой вокзал. Сумка в камере хранения подождет еще один день, ничего не случится. А вот Яков с отцом отправились в гостиницу Измайловская. Кажется, блудный сын хотел поговорить с ним о чем-то серьезном, без посторонних. Мы же в квартире заняли такую дислокацию: Маша толерантно и политкорректно выбрала себе самую большую комнату с кроватью, пожелала нам спокойной ночи и закрыла за собой дверь на задвижку. Я поместился на кушетке, а Алексей и вовсе устроился в позе эмбриона на кресле. Но теперь это кресло пустовало…
На кухне горел свет, кипел чайник, за столом сидел Алексей и что-то писал в блокнот.
— Не могу долго спать, — виновато признался он. — Все время чувствую, что теряю что-то важное, когда сплю и бездействую. Присаживайтесь.
— Важнее вечного сна ничего нет, — изрек я с умным видом. Иногда мне это удается сделать. Я решил воспользоваться удобным случаем, когда мы впервые остались наедине, и расспросить его кое о чем. Больше всего меня интересовала Маша. С ее появлением в моей душе что-то опять перевернулось, как бы я не уверял сам себя в обратном. Но Алексей не дал мне и рта раскрыть.
— Я тут продолжал разговор с Яковом, — сказал он. — Мысленно. И вот что мне пришло на ум. Касающееся имен. Ведь Варавву, разбойника и убийцу, который вместе с Христом ожидал суда Понтия Пилата, тоже звали Иисусом. Это не может быть случайным совпадением. Здесь видны дьявольские козни, направленные на то, чтобы стереть с лица земли великое имя Спасителя, чтобы не могло человечество разобраться: кто же действительно Иисус, называемый Христом? Не он ли разбойник? Представляете, двух Иисусов представил Пилат толпе, и она неистово вопит: Дай нам того Иисуса, а этого — распни! Смерть, смерть ему! И продолжает вопить до сих пор, выбирая Варавву. А в этой толпе — старик с длинной бородой и в черной шляпе. Возбуждает помраченные умы.
— Крестник Якова? Подозрителен он мне как-то. Приехал тут челюсти крушить. И вино его дрянь, суррогат какой-то.
— Вы считаете, что его появление здесь, в Москве, именно в эти дни, тоже не случайно?
— Какие — эти дни? — настороженно спросил я.
— Сейчас объясню, — Алексей закрыл блокнот и спрятал его в карман. — Я уже давно занимаюсь историей Даниила Московского. Читаю святоотеческую литературу, изучаю архивы. Встречаюсь с людьми сведущими, старцами, которые понимают о прошлом и будущем больше, чем все историографы и футурологи вместе взятые. Тут одного ума мало, надо думать сердцем и видеть душой. В Румянцевской библиотеке, кстати, я и познакомился с Машей.
— Чего это ее туда занесло? Не иначе, как за подшивкой журналов мод. Теперь все любят ретро.
— Это вопрос десятый. Но встречу с ней также считаю далеко не случайной.
— Ну разумеется.
— Нет, не то что вы думаете. Она мне потом очень помогла в моих поисках.
— А что вы ищете?
— Понимаете, однажды я читал ксерокс рукописи Мотовилова. Это был богатый помещик, исцеленный Серафимом Саровским от неизлечимой болезни ног. Всю последующую жизнь, продав имение и раздав деньги нищим, он провел близ святого старца, называя себя служкой Серфимовым. И записывал беседы с ним. Почерк у него, надо признаться, был просто ужасный — одни волнистые линии, наподобие стенографической записи. Но расшифровать, при желании и с Божией помощью, можно. Преподобный Серафим обладал даром прикроенного, почти мистического пророчества. Он обетовал новое и прозревал изначальное. Вообще-то, мистика не являлась характерной для русской святости. Но как особая умная молитва, как предельная духовная созерцательность, способная приоткрыть Божественные тайны, она есть. Присутствует в нашей жизни. У истоков ее стоял преподобный Сергий Радонежский. Расскажу лишь такой эпизод. Как-то раз в Москву пешком направлялся из страны зырян Стефан Пермский. Остановился в девяти верстах от Сергиевой пустыни, повернулся в ее сторону и начал с поклонами молиться. Сергий Радонежский прервал беседу со своими учениками в келье, встал и тоже поклонился до земли. Он услышал слова Стефана Пермского: Мир тебе, духовный брат! И ответил: Радуйся и ты, Христов пастырь! Так что таинственность духовной жизни велика и малообъяснима, она связана с Божественными энергиями. А Оптина пустынь и Саров — два центра русского старчества, особой мистической практики.
— Неудивительно, что туда потянуло Путина, — сказал я. — Видно, бедолага, совсем запутался. Так на что вы натолкнулись в рукописи Мотовилова?
Мне было интересно слушать Алексея, но я с трудом подавил зевок. Глаза у меня почему-то продолжали слипаться, хотя я уже выпил чашку крепкого чая.
— Серафим Саровский спросил у Мотовилова: как тот думает, где теперь находятся мощи святого Александра Невского? Мотовилов ответил: ну как где, в Александровской лавре, их туда Петр I велел перевести из Владимира. На что святой старец открыл ему одну из тайн. Во Владимире святые мощи почивали открытыми, а в Петербурге их должны были положить под спуд. И они не пожелали того, поэтому в Александровской лавре их и нет.
— А где же тогда? — спросил я озадаченно.
— Тот же вопрос задал и Мотовилов, но преподобный не ответил. Не все должно знать. А может быть, служка Серафимов убоялся по какой-то причине записать ответ. Или я не смог расшифровать текст. Но мне тогда еще пришла в голову одна мысль. Александр Невский был отцом Даниила Московского. А что, если мощи и этого благоверного князя покоятся где-то в ином месте, не в Свято-Даниловом монастыре? Да, они были обретены в Средние века, и это неоспоримо. Причем как обретены? Сначала конь под одним из юношей из свиты его сына Ивана Калиты споткнулся о могильный камень. И явлено было видение Хозяина Москвы, укоряющее за его забвение. Потом боярин Иван Шуйский, уже при Иоанне Грозном, влез на надгробную плиту, чтобы сесть на лошадь, да его пронзила страшная боль в спине и он едва не умер. А вокруг этого могильного камня уже творились чудеса исцеления. Но прошло еще почти сто лет, прежде чем государь Алексей Михайлович Тишайший обрел мощи блаженного Даниила.
— Ну и? К чему вы клоните?
— А теперь перенесемся в век двадцатый. Когда большевики громили церкви, срывали кресты с куполов, убивали священников и выбрасывали из ковчегов святые мощи наших православных угодников Божиих. Не секрет, что останки многих святых прятали у себя благочестивые люди, обычные миряне. Только так можно было их спасти. Избавить от позора и поругания. Тогда, в семнадцатом году, случилось самое страшное, что может произойти с народом: Господь оставил Россию и попустил овладеть ею всем самым мрачным сатанинским силам. Второй раз это произошло уже на исходе двадцатого века, поскольку первая попытка удалась не до конца. Но именно тогда же, в семнадцатом, второго марта, как раз после отречения от престола Николая II, в селе Коломенском была явлена икона Державная Божией Матери — в порфире, пропитанная мученической русской кровью, с царской короной и скипетром. Небесная Владычица не только не ушла от нас, но приняла на Себя преемство Российской державы во времена безвластия и беззакония. На Никольской башне Московского Кремля бесноватые комиссары в пыльных шлемах и кожаных тужурках пытались стереть, прикрыть образ святителя Николая тканью, но она сама собой рвалась и истлевала за сутки. А краска и белила осыпались, и лик Угодника вновь проступал. Иконы в храмах и купола на них обновлялись и сверкали золотом. В Оптиной со святых крестов также шла кровь, но богохулители, пришедшие туда, были поражены столбняком и умерли. Боролись между собой два воинства: земное, вырвавшееся из самого ада, и Небесное. И конечно же прежде всего надо было сохранить святыни, мощи русских подвижников и трудников, угодников и преподобных, святителей и блаженных, наших духовных ратников, до иных, лучших времен, когда над Россией вновь засияет Фаворский свет.
— Когда? — глупо спросил я.
— Скоро, — уверенно ответил Алексей. — Свято-Данилов монастырь был закрыт и разорен в Москве одним из последних. Настоятель и пятьдесят монахов расстреляны. Кладбище ликвидировано. А мощи святого Даниила Московского… Я шел по следу и пришел к выводу, что их там в то время уже не было. Их спрятали и прячут до сих пор. Слишком большое и ценное значение они имеют не только для Москвы, но и для всей России. Это как Державный символ, который не должен пропасть или исчезнуть. Зримый символ, разумеется, поскольку Небесный Даниил всегда со Святой Русью, но людям нужно видеть и осязать, иначе они совсем помрачатся. Сейчас вновь именно такое время — полного помрачения и бесноватости, абсолютного воровства, предательства, беспамятства и разбоя.
— Опа-на! — вырвалось у меня. — А вы, часом, не ошибаетесь? Насчет святых мощей?
— Я сомневался. Даже имея доказательства, я многое сопоставлял и сомневался, — промолвил Алексей. — Но потом, на прошлой неделе получил самое главное подтверждение своей правоты. Там, у полузаброшенного скита в Оптиной пустыни. Об этом же говорил и старец президенту. О том, что мощи святого благоверного князя Даниила Московского должны быть обретены вновь. В течение семи дней. Считая с памятной даты первого их чудесного открытия — двенадцатого сентября. Сегодня у нас уже тринадцатое. Иначе…
— Что — иначе?
— Об этом лучше даже не говорить. Все большевистские и нынешние либерально-демократические ужасы покажутся лишь цветочками.
Алексей сидел очень напряженно, с бледным лицом, и от него словно бы вольтова дуга исходила, до такой степени, по моим ощущениям, он был наэлектризован.
— Ты любишь Машу? — неожиданно спросил я, решив вдруг перейти на ты.
— Как же ее не любить? — улыбнулся в ответ он.
— Тогда какого хрена ты подвергаешь ее такой опасности? Втягиваешь ее в самый омут, где и бесы, и политики, и уголовники какие-то, и… черт-те кто еще! Насколько я теперь понимаю, мощи эти не дают спать многим. Мне-то сейчас уж точно! И как тебя вообще осенило или угораздило заниматься историей Даниила Московского?
Ответ последовал не с той стороны, откуда я ждал, а из-за моей спины.
— Да потому что он его прямой потомок, — сказала Маша, выступив из темноты коридора на кухню.
Алексей развел руками, будто извиняясь.
— Да, это так, — смущенно произнес он.
Пять сыновей было у князя Даниила Московского и его супруги Марии. Самым знаменитым из них стал Иван Калита, правивший в Москве. Но он был лишь четвертым отпрыском, потому ему и достался не самый значительный удел. Это потом она сделается столицей и будет сердцем России, Третьим Римом. А первый сын, Георгий, княжил в самом крупном городе Руси Переславле-Залесском. Второму, Борису, по старшинству досталась Кострома. Третьему, Александру, — Вологда. Пятому, последнему, Афанасию, выпал незначительный удел — Новый Торжок. Вот от него-то и вел свою родословную Алексей, выложив передо мной свое бумажное генеалогическое древо. У него даже фамилия оказалась соответствующей: Новоторжский. Она передавалась от поколения к поколению и всплывала в различных исторических эпохах: то при Иване Грозном, то при Петре I, то при Екатерине II, а то и при большевиках. Свой рассказ, который растянулся до самого утра, Алексей подкреплял ссылками на летописные своды, архивные изыскания, труды историков. Факты говорили о том, что он прав.
Что мне было ему ответить? Я — человек сомневающийся, и уж мне-то как профессиональному историку больше других известно, что факты можно повернуть и так и этак, расположить их как угодно, перемешать и составить вновь. Но почему бы и нет? В конце концов, все мы, и живые и мертвые, связаны родственными узами, той духовной близостью, которая отличает человеческое существо от тварного. Корни одни — от творения Господа, и образ у всех тоже один — Божий. И надо было отдать Алексею должное за проделанный им титанический труд, который не всякому по силам, от скуки ли к прошлому, лени, сиюминутности или небрежения к истокам.
А Маша, кажется, искренне верила, глядя на Алексея с любовью и затаив дыхание… Да и он порой бросал на нее такие нежные взгляды, что мне даже стало как-то неуютно и одиноко от чужого тепла. Но я стряхнул с себя это минутное оцепенение, словно выбравшийся на берег спаниэль воду.
— Теперь ясно, почему ты так увлечен Даниилом Московским, — произнес я.
— Одно совпало с другим, — отозвался Алексей. — Прослеживая родословную, я занимался и обстоятельствами разорения храмов при большевиках. Не только Свято-Данилова монастыря, но и других. И чем дальше продвигался к своим корням, тем больше убеждался в том, сколь много православных реликвий было укрыто в толще народа от безбожников. Например, чудотворная Козельшанская икона на Украине, от которой прозревали и исцелялись даже слепые, была унесена монахинями перед самым закрытием обители. Где она сейчас? Неизвестно. Какая-нибудь матушка сохраняет ее в глубине страны до лучших времен. Так же как и мощи преподобного Пафнутия Боровского. Они тоже исчезли, а тайна их перезахоронения передается из уст в уста, от отца к сыну, от сына к дочери. В дни гонений укрывание святынь в народе вполне естественно, на Руси это всегда было, еще с татарского ига. Когда настают трагические для православия времена, духовные сокровища принимают благочестивые руки. Они должны появиться вновь лишь в назначенный срок. А когда? На то воля Божия. Вот мощи другого нашего праведника, Александра Свирского, к которому единственному из в его отшельничестве всех русских святых снизошла Святая Троица, были обретены не так уж давно. Чьими-то заботами они были укрыты от поругания в музее Военно-медицинской академии в Петербурге. Пока держалась советская власть, преподобный был недоступен для поклонения. Он словно бы опять ушел в свой затвор от гиблого мира.
— Но нынешняя власть ничуть не лучше, — возразил я. — Одна другой стоит, и почему же тогда мощи открылись?
— Не знаю. Стало быть, так надо. Промысел Божий. Возможно, сейчас не хватает живых праздников и на помощь спешат усопшие.
— А откуда у тебя уверенность в том, что сам найдешь то, что ищешь?
— Просто я чувствую его дыхание рядом с собой, — ответил Алексей. Помедлив немного, он добавил: — Однажды ночью во сне мне было видение Даниила Московского. Он сам наставил меня на тот путь, по которому я сейчас иду.
— Гм-м… Гм-м.
Сказать больше мне было нечего. Оставалось только полить герань водой из остывшего чайника. Это растение было теперь моим единственным достоянием. Квартиры нет, Маша с другим, мысли и те куда-то торопливо убегали, словно спешили покинуть дырявый кров.
— Вы не забыли, что нам надо на Ярославский вокзал? — спросила вдруг Мария. — Уже восьмой час. Пора.
Нищему одеться — только подпоясаться, гласит русская пословица. Через несколько минут мы уже выходили из дома. Проведя практически целые сутки в квартире Якова, где затхлый запах держался весьма устойчиво, несмотря на проветривание, мы наконец-то глотнули свежего воздуха. Но на улице творилось нечто странное… Нет, оно не бросалось в глаза явно, но как-то ощущалось подспудно, какими-то штрихами, звуками, игрой света и тени. Будто художник, подойдя к своей картине и взяв кисть, начал улучшать пейзаж, делая его только хуже и фантасмагоричнее. Во-первых, шел мелкий колючий снег и таял прямо в воздухе (это в сентябре-то!), но в то же время ярко светило солнце. Дул сильный ветер, кружа и разнося мусор. Ни с того ни с сего заработала сигнализация в нескольких припаркованных к подъезду автомобилях. Какая-то наглая ворона, пролетая надо мной, вдруг клюнула меня в темя. Хорошо еще, что на голове была бейсболка. Я погрозил ей кулаком и выругался про себя. Ворона в ответ каркнула семь раз подряд. Странно вели себя собаки, бегая друг за другом как сумасшедшие, но почему-то молча, без лая. Что было совсем не характерно для разыгравшихся псов. Еще более непонятным было поведение дворников. Киргизы побросали свои метлы, сгрудились в кучу и о чем-то оживленно шептались. Потом всей толпой пошли куда-то на юго-восток, должно быть в сторону казахстанской границы. Пьяненький бомж, ковылявший нам навстречу, вдруг низко поклонился до земли и попросил у Алексея копеечку. Тот также отвесил поклон и дал рубль. Еоюк выбросил рубль в кусты и побрел дальше. Ну, были и другие мелочи подобного рода, которые вызвали мою озабоченность. И не только мою, как выяснилось.
— Что-то происходит, — сказала Маша.
— Иконы мироточат не зря, — добавил Алексей. — Мы стоим на пороге каких-то очень важных событий. Может быть, венчающих земную историю.
— Из того, что меня клюнула в темя ворона, я еще не заключаю, что наступает конец света, — возразил я. — А киргизы отправились за шлифованным рисом, который привезли в соседний магазин по бросовой цене.
— Напрасно ты столь смешлив, — ответил Алексей. — Я вам приведу пророчества не православных святых, а католического священника, чтобы быть объективным. Жил в двенадцатом веке такой Малахия Моргер, из ирландского Ольстера. Его уже при жизни почитали за святость, потому что он не нарушил ни одной христианской заповеди. Тогдашний папа Иннокентий II призвал его к себе и в присутствии всех кардиналов возложил на него свою митру, сказав, чтобы все пали перед ним ниц, ибо этот человек ниспослан самим Господом. Во время ночных молитв и бдений Малахия видел будущее: небоскребы, самолеты, ужасы войн, ядерные взрывы. Когда он грезил, за ним записывали его слова. На основании этих текстов появилась мистически-загадочная книга под названием Предсказание о римских папах. Вначале она кочевала из монастыря в монастырь, а потом исчезла. Очевидно, ее нарочно спрятали, потому что пророчества Малахии стали сбываться в точности. И лишь в шестнадцатом веке книга эта обнаружилась в Мантуе. В ней заключен каталог 112 римских пап, которые были и будут. Вплоть до последних времен. Малахия приводит даже их имена, характеристики и сроки правления. Все полностью соответствует. Он предсказал, что 110‑м папой будет Иоанн Павел Второй, который и родится и будет похоронен при солнечном затмении. Так и было. Затем на некоторое время придет Бенедикт XVI. Последним, 112‑м папой станет Петр II. При нем будет уничтожен город на семи холмах и наступит конец света.
— Какой город: Рим или Москва? — спросил я. — Ведь она тоже стоит на семи холмах.
— Это уже не столь важно, — ответил Алексей.
— Хотелось бы все-таки, чтобы не Москва, — заметила Маша. — Хотя и Рим жалко.
— Жалко у пчелки, пчелка на елке, а елка в лесу, — усмехнулся я. — По снятым волосам чего уж плакать. Вот только не слеплен ли этот трактат в тайных канцеляриях Ватикана? И если да, то с какой целью? Запугать мир, чтобы в мутной воде поймать какую-то большую рыбу? Рыбу-мутанта. И накормить ею людей, дабы и они генетически изменились. Стали, как ты выражаешься, апостатами и энтропийками.
— Направление мыслей отчасти верное, — согласился Алексей…
Троллейбус, в котором мы ехали, не заплатив за билеты, остановился на площади трех вокзалов.
Из камеры хранения был извлечен целлофановый пакет, в котором лежала обычная дамская замшевая сумочка средних размеров, довольно потертая, светло-коричневого цвета.
— У меня была точно такая же, только поновее, — пояснила Маша. — Но в темноте я не разобралась и схватила чужую.
— Хватательный рефлекс у тебя был всегда развит, — сказал я. Кажется, она прямо сейчас готова была начать потрошить сумку, дергая заевшую молнию.
— Давайте куда-нибудь отойдем, — благоразумно произнес Алексей.
На нас уже подозрительно косился некий вокзальный городовой, помахивая резиновым амортизатором. Мы вышли на площадь, отыскали уютный дворик и сели на скамейку. Рядом в песочнице играли малыши под присмотром трех молодых мам. Молния наконец-то поддалась, Маша сунула руку в сумочку. Стала выкладывать на скамейку обнаруженные вещи. Сначала появилась небольшая косметичка. Значит, племянница-паломница была не чужда макияжу.
— Подозрительно, — сказал я. — Тушь для ресниц и губная помада говорят нам о том, что девица вполне могла убить свою тетушку. Я делаю этот вывод на том основании, что наши православные девушки морду не красят.
— Заткнись, ладно? — посоветовала мне Мария.
Я заметил, что ее охватило какое-то лихорадочное волнение. Как, впрочем, и Алексея. Да и меня, надо признать, тоже. Кучка предметов на скамейке стала увеличиваться. Появилась записная книжка, связка ключей, пучок свечек, перевязанных резинкой, коробок спичек, конверт с несколькими старыми пожелтевшими и новыми фотографиями, молитвослов карманного размера, завернутая в салфетку просфорка, читательский билет — и тоже в Румянцевсую библиотеку, как у Маши, только на фамилию Ухтомская, с инициалами О. Д., флакончик с духами, перочинный ножик. Что вновь вызвало мое подозрение. Поскольку ножик был с фиксированным лезвием, а это уже оружие.
— Едет в Оптину пустынь и берет с собой довольно серьезный нож, — сказал я. — Тебе не кажется это странным, Алексей Данилович?
— Откуда ты знаешь мое отчество? — удивился он.
— Просто так, наугад ляпнул.
— Он вообще — ляпотник, — в отместку за хватательный рефлекс съязвила Маша.
— Нет, странным не кажется, — ответил Алексей. — Напротив, подтверждает мою мысль о том, что женщины чего-то серьезно опасались. Возможно, хотели защитить себя с помощью этого ножика. Но, как видим, не удалось. Одна мертва, другая исчезла.
Маша вытряхнула из сумки хлебные крошки.
— Похоже, все! — сказала она.
Но тут лицо ее несколько изменилось, удивленно вытянулось. Продолжая ощупывать сумочку изнутри, она произнесла:
— Отчего бы ей быть такой тяжелой? Тут за подкладкой что-то есть. А ну-ка, дай ножик!
Открыв лезвие, Маша стала выворачивать сумочку и резать подкладку. Вскоре нам предстал холщевый сверток, перетянутый бечевкой. Волнение наше достигло предела. Узел был завязан столь туго, что Маша, перестав с ним церемониться, просто по-македонски перерезала его лезвием. Развернув ткань, она, да и мы с Алексеем едва сдержали изумленный возглас. Перед нами появился восьмиконечный золотой крест, украшенный драгоценными камнями и бриллиантами — алмазами, сапфирами, изумрудами, рубинами — и все это очень больших каратов и размеров. Но главное, крест с бриллиантами излучал какую-то удивительную красоту и чистоту, сверкал и переливался на солнце, будто вырвавшаяся на волю райская птица. Он даже слепил глаза, как самый яркий, поистине неземной свет.
— Тетенька, а что это? — спросил оказавшийся вдруг возле нас малыш из песочницы. — Дай мне!
Маша поспешно прикрыла дивный крест тканью.
— Дай, — неожиданно произнес Алексей. — Пусть возьмет в руки. Не слишком охотно, но исполняя волю своего повелителя, Маша передала крест малышу. Что интересно, тот повел себя весьма странно. Обычно дети такого несмышленого возраста хватают любопытный предмет обеими руками и бегут с ним наутек, а потом, натешившись, забывают в траве. Но этот малыш принял чудный крест бережно, будто гораздо более нас, взрослых, знал, что он собой представляет. Какую тайную силу и власть имеет и несет. Мальчик, рассматривая очутившееся в его руках сокровище, сам стал походить на златокудрого херувима. Мне даже показалось нечто наподобие нимба над его головой. Впрочем, солнце сияло вовсю, и я мог ошибаться. Но поразительно было и то, что малыш, прежде чем возвратить крест Маше, прикоснулся к нему губами. Что было уж совсем непонятно, поскольку ребенок вряд ли что мог знать или слышать о святых реликвиях и обращении с ними. Особенно при такой маме-курильщице на соседней скамейке. Да к тому же еще и пившей Клинское пиво с двумя своими другими подругами.
Малыш не убежал, а как-то важно, степенно и торжественно отошел от нас, словно отплыл в сторону, к своей песочнице. Как маленький корабль, снабженный новым парусом и подхваченный свежим ветром. Мамы закурили очередные сигареты, продолжая трещать. А мы, не сговариваясь, встали со скамейки и пошли прочь. Крест теперь покоился во внутреннем кармане у Алексея.
— Ну что скажете? — произнес я. — Думаю, из-за этого сокровища тетушку и укокошили. Тут одних бриллиантов на полтора миллиона у.е. Не только племянница, родной сын зарежет. Как дважды два пять.
— Какой же ты, Саша, меркантильный и циничный, — вздохнула Маша. — Правильно, что я тебя бросила.
— Это еще надо поглядеть, кто кого бросил, — заспорил тут же я. — Когда я стоял возле ЗАГСа и ждал тебя, то только потому, что хотел тебе сообщить, что между нами все кончено. Я даже там записку оставил, под камнем.
— Все ложь, — парировала Маша. — А кто мне потом названивал целыми сутками?
— Это не я. Я в это время загорал в Ялте и развлекался с незалежными дивчинами.
— Прекратите, — урезонил нас Алексей. — Давайте серьезно. Я знаю, откуда этот крест.
— Говори, — произнесли мы вместе с Машей.
— Судя по всем описаниям, он из усыпальницы Даниила Московского. Он исчез вместе со святыми мощами, насколько я теперь понимаю. Иначе и быть не могло, ведь крест покоился на груди князя. К нему он перешел от Александра Невского, а тот принял его от своего отца, Ярослава. Сам же крест был прислан из Византии в дар еще Владимиру Мономаху и принадлежал его старшей сестре Анне, постриженной после в Киевском Андреевском монастыре в монахини.
Я ведь сам из Киева и знаю историю этой реликвии. Анна заповедала крест сыну Мономаха Мстиславу. Потом его обладателем был Юрий Долгорукий. И так — по цепочке. Когда Андрей Боголюбский уходил из Киева на княжение в Суздаль, с ним был этот царственный византийский крест — символ самодержной власти. Не потому ли он и был провозглашен великим князем, а Суздальская земля и Владимир стали центрами Святой Руси? И не потому ли он был позже убит тайными хазарянами Кучковичами? Не только чтобы ликвидировать могущественного православного государя, но и поживиться. Такую цель исключать нельзя. Ведь одно другому у выкрестов не помеха. Но они просчитались. Андрей Боголюбский, видимо, предчувствуя свою гибель, передал крест младшему брату Всеволоду.
— Это который Большое Гнездо? — спросила Маша, желая блеснуть своей эрудицией и показать, что не напрасно два года ходила на мои лекции по истории в колледже. Лучше бы ходила в какое-нибудь другое место, хоть на дискотеку, чтобы не попадалась мне на глаза и не разбивала сердце.
— Тот самый, — кивнул Алексей. — Всеволод казнил всех главных злодеев, убийц брата. Кучковичей велел зашить в короб и бросить в воду. Их тела, по преданию, и поныне плавают в том озере, а воду из него пить нельзя, сероводородом пропиталась. В конце концов, крест стал достоянием не только князя Даниила, но и всего Московского царства. Об этой реликвии известно меньше, чем, скажем, о державном скипетре или шапке Мономаха. Но это вовсе не умаляет его чудотворных достоинств.
— И ценности, — добавил я, продолжая гнуть свою линию. — Ведь охотятся явно за этим крестом. Для тех, кто убил тетушку, для этих новых Кучковичей, реликвия, скорее всего, не представляет никакого интереса. Им бы выковырять стамеской камешки, а золото отдать в переплавку.
— Как знать, как знать, — задумчиво повторил Алексей. — Может быть, тут сошлись совершенно разные и противоположные интересы. Но теперь совершенно ясно, что эти две женщины-паломницы из Оптиной пустыни имели какое-то непосредственное отношение к святым мощам Даниила Московского.
— Сундучок! — воскликнула вдруг Маша. — Почему они его так бережно охраняли? А у меня его даже Лев Толстой требовал. Это вам ни о чем не говорит?
— Говорит, — согласился Алексей. — Я и сам о том думал. Возможно, именно они были последними хранителями останков святого князя. Но тогда нам просто необходимо разыскать эту Ухтомскую О. Д.
— О. Д., — повторил я. — Звучит как Орлеанская дева.
И тут вдруг мне показалось, что в толпе, на другой стороне улицы, мелькнул высокий старик с длинной бородой и в черной шляпе.
Мелькнул — и тотчас исчез. Я поглядел на Алексея.
— Я тоже видел, — шепотом произнес он.
Сквозь время — в вечность
…В глубокой тревоге и задумчивости ехал великий державный князь Иоанн III Васильевич в окрестностях Москвы; миновал уже со своею свитою небольшое сельцо Даниловское, где за двести лет пришел в тихое запустение древний монастырь — та обитель, воздвигнутая его святым предком. И сама могила благоверного князя Даниила была уже в полном небрежении, без ограды, одна лишь плита каменная. А думы Иоанна III терзали тяжкие, он и не заметил, как отстал от великокняжеской свиты отрок Силуан Новоторжский, сокольничий его. Душевные сомнения и смятение вызвало то, что накануне он принимал ханских послов из Большой Орды, коим девять лет не платил дани, а теперь взял от них басму, бросил в гневе на землю и растоптал ногами. Велел всех послов умертвить, кроме одного, которого отправил назад к хану Ахмету, дабы сказал тому, что и с ним также поступит, как с его басмою, ежели не оставит в покое русские земли! Да и то сказать, что били ордынцев еще сто лет назад, на Куликовом поле…
А вот теперь вдруг мучения одолели: правильно ли поступил? Наступило ли для Русской земли время полного освобождения от ига татарского? Не бедою ли все это кровавой обернется для народа его? Слышно, что уже собрал хан Ахмат войско и двигается на Русь. Торопиться и ему надо. Силы уж собраны, стоят на берегу Угры. Но не разумнее ли отступить на поля Боровские, уклониться от прямой брани? Страшно потерять всю рать в сечи. Оробело сердце. А старец Вассиан, достойный брат преподобного Иосифа Волоколамского, и митрополит Геронтий, и архиепископ Ростовский — все настойчиво советуют крепко стоять за веру и отечество, не страшиться Ахмата, не та уже Большая Орда, распалась и на Ногайскую, и на Крымскую, и на Казанскую, и на Астраханскую.
Старец Вассиан так и сказал ему вчера утром:
— Ахмат губит христианство, грозит тебе и отечеству, ты же пред ним уклоняешься, молишь о мире и шлешь к нему послов, а нечестивый дышит гневом и презирает твое моление. Повергнешь ли щиты, обратишься ли в бегство? И куда бежать? Где воцаришься, погубив данное тебе Богом стадо? Смертным ли бояться смерти? Судьбы Божии неизбежны. Отложи страх и возмогай о Господе в державе крепости Его! Господь мертвит и живит, он даст силу твоим воинам. Поревнуй предкам своим: они не только землю Русскую хранили, но и многие иные страны покоряли. Вспомни Игоря, Святослава, Владимира, Даниила Московского, прадеда своего, великого Димитрия Донского, побившего Мамая. По какому святому закону ты, государь православный, обязан уважать сего злочестивого самозванца Ахмата, который силою поработил наших отцов за их малодушие и воцарился, не будучи ни царем, ни племени царского. То было действием гнева небесного; но Бог есть Отец чадолюбивый: наказует и милует. Древле потопил Фараона и спас Израиль — спасет и народ твой, и тебя, когда покаянием очистишь свое сердце, ибо ты человек и грешен…
Много наговорил ему преподобный старец, много и справедливого, и уничижительного для его сердца. А великий князь все терзался сомнениями, будучи не робок, но осторожен. И вдруг словно невидимая рука взяла коня его под уздцы и поворотила назад. Скорой рысью поехал Иоанн III Васильевич обратно к сельцу Даниловское, а за ним и вся свита. А навстречу им — юный сокольничий, Силуан Новоторжский, бледен и сильно напуган чем-то. Сказать ничего не может, только трясется весь. Великий князь слез с коня, успокоил юношу. Наконец тот заговорил. И поведал следующее.
Когда отстал он от великокняжеской свиты, то решил зайти в сельский приходской храм во имя преподобного Даниила Столпника, обветшавший от времени. Никого там не было, но свечи горели. И такая стояла торжественная тишина, что Силуан опустился на колени и начал молиться истово, горячо, с ревностию в душе и сердце. А когда окончил, то видит: стоит перед ним незнакомец. Испугался юноша его взгляда, не в силах подняться, отяжелело все тело. Но неизвестный говорит ласково: Не бойся, отрок. Ибо я христианин и господин сему месту, имя же мне Даниил, великий князь Московский. По изволению Божию погребен я в сем Данииловом монастыре. Ты же, юноша, иди и скажи великому князю Иоанну: Вот, ты себя всячески утешаешь. Для чего же предал меня забвению? Но если забыт я им, то никогда не забывал меня мой Бог. Пусть отложит страх и ударит на врага христианского, и да увенчает его Господь победою. И после этих слов святой князь сделался невидимым. А Силуан поспешил исполнить заповеданное ему.
Выслушав юношу, великий князь Иоанн III Васильевич еще крепче задумался. Первым же делом по возвращении в Первопрестольную, он постановил петь соборные панихиды по своим князьям-родственникам, особенно же божественные службы вести о Данииле Московском, поминать милостынею, молитвами и благотворениями. А от Угры татары сами бежали, объятые внезапным ужасом, никем не гонимые, кроме, наверное, Небесных Сил. Не оружие и не мудрость человеческая, но Сам Господь спас Россию. Так пришел конец на Руси ордынскому игу…