Оказалось, что у нас нет денег даже на то, чтобы нормально позавтракать. И это при том, что в кармане у Алексея лежал усыпанный бриллиантами и драгоценными камнями золотой крест. Хватило бы и на обед, и на ужин до конца жизни.
— Тут неподалеку ломбард… — кисло пошутил я. — А что ты вообще намерен делать с этим крестом?
— Как что? Вернуть в усыпальницу. Когда туда возвратятся и мощи святого Даниила, — последовал суровый ответ.
— Но не разгуливать же с ним по улицам! Кругом воры, бандиты и убийцы. И этот… В длинной шляпе и с черной бородой. То есть наоборот.
— О чем вы, мальчики? — вмешалась Маша. Старика она, судя по всему, не видела. Может быть, и к лучшему.
— О нашем, о женском, — ответил я. — Крест надо поместить в сейфовую ячейку, в банке.
— Пожалуй, — согласился Алексей. — Но для этого все равно нужны деньги. А у меня их, собственно, никогда толком и не было. В практических делах я совершенно бесполезен. Не мое время.
— Это заметно.
— Зато я знаю, где их достать, — сказала Маша. — Ждите меня здесь. Через час вернусь.
Мы находились в это время на Преображенской площади. Когда Мария упорхнула, нам ничего больше не оставалось, как молча слоняться взад-вперед и кругами. Первым затянувшееся молчание нарушил я.
— Надеюсь, она не станет экстерном овладевать древнейшей профессией. Да и время неподходящее.
Но Алексей меня не слышал. Мысли его были заняты другим. Но наконец и он заговорил, а то я уже стал слегка позевывать, от какой-то необъяснимой тоски и вполне объяснимого голода.
— Каким-то образом криминальные элементы прознали об этом сокровище — я имею в виду крест — и вышли на след двух женщин-паломниц, начал он. — Ведь в их среде теперь не только отпетые уголовники, но и доктора наук, включая историков-архивистов. Я знаю, что за древними реликвиями идет настоящая охота. Не удивлюсь, если уже начали потихоньку растаскивать усыпальницу русских царей из Петропавловской крепости. На Западе на такие сокровища спрос особый. Да и любой наш доморощенный Смердяков, с Рублевского шоссе, сделавший себе первоначальный капитал на платных туалетах у Казанского вокзала, не прочь покрасоваться в горностаевой мантии от Николая II. Новое пришествие Хама в Россию.
— И второй исход Вексельберга из Египта с яйцами Фаберже, — добавил я. — Твою мысль я понял. За женщинами в Оптину пустынь были отряжены гонцы. Почему они не изъяли крест раньше? Что-то не получилось. Возможно, тетушка хранила его где-то в тайном месте.
— Как и святые мощи, — продолжил Алексей. — В принципе, меня интересуют именно они. А криминалу они совершенно безразличны. Что им делать с останками благоверного князя? Не будут же на них молиться?
— Да уж. Мордой не вышли. Как погляжу на этого Абрамовича…
— Скорее всего, просто уничтожат в топке. Если получится. Святые мощи сами себя защищают. И они еще не знают, что может произойти, если только попробуют. Вот в 1919 году в Вельском уезде проходила кампания по вскрытию святых мощей. Добрались и до раки преподобного Прокопия Устьянского. Но праведные останки были уже тайком перепрятаны на сельском кладбище. Активисты со злости стали ломать каменный храм. Не получается. Пошли за трактором. Едва подогнали — мотор заглох. Потом тронулся, да одного из них и задавил насмерть. Только тогда насильники угомонились, разломали драгоценную раку и разбрелись по своим домам. Но никто из них потом своей смертью не умер. Все получили воздаяние еще на земле. Кто утопился, кто угорел, кто повесился, а кто и просто в лесу пропал. По слову, сказанному в Нагорной проповеди: какой мерой меряете, такой и вам будет, негоже со святынями шутки шутить. Душу свою загубишь.
Мы присели на лавочку возле кинотеатра имени Моссовета. Старушка крошила хлеб голубям, и мне сейчас захотелось хотя бы на пять минут превратиться в птичку. Свежий воздух и аппетит — две вещи несовместные, как гений и злодейство: одно травит другое, так и умереть можно в самом деле. И тут я вспомнил о просфорке в сумочке племянницы, О. Д. Ухтомской. Она лежала в целлофановом пакете, а тот был у Алексея.
— Доставай, — сказал я. — Не будет греха, если мы причастимся вне храма.
Алексей кивнул. Кажется, он стал понимать меня с полуслова. Вытащив сумочку, он достал из нее просфорку с румяным крестиком наверху. Заодно воспользовался и перочинным ножиком Ухтомской, аккуратно разделив на салфетке Божий дар на две половинки. Потом тихо сотворил короткую молитву, и мы приступили к нашей нехитрой трапезе. Удивительно! Мне казалось, что ничего вкуснее, сытнее и питательнее я прежде не ел. Было ли это самовнушением или каким-то чудом, я не знал, не мог понять, да и не хотел. Главное, я больше не ощущал никакого голода. Как и Алексей. Мы с ним подобрали с салфетки даже все благодатные крошки, не оставили ни одной. Хотя некий наглый воробей постоянно крутился возле ног. А затем, ощущая прилив новых сил, продолжили наш разговор.
— В конце концов их настигли в гостинице для паломников, — сказал Алексей, разглядывая фотографии из конверта. Я в то же время перелистывал записную книжку Ухтомской-младшей.
— Ты считаешь, что женщины хотели передать крест и святые мощи оптинским старцам?
— Наверняка. Очевидно, знали, что пришел срок.
— Но ведь сундучок был пуст. Со слов Маши.
— А вот это не так. Она сказала, что лишь приподняла его. И он показался ей очень легким, почти невесомым. Такое вполне возможно. Поскольку тяжел грех, но не святость. Внутрь же она не заглядывала? А Маша мне говорила также, что когда держала сундучок, то ощущала необычайный аромат, благоухание. А это еще один верный признак того, что внутри могли находиться святые мощи.
— Ладно. Будем исходить из этого. Картина в ретроспекции выглядит так: пока Маша ночью с чужой сумочкой на плече ищет тебя, в гостиницу возвращаются паломницы. Убийцы их уже поджидают где-то за лестницей. Наша Орлеанская дева успевает бежать, допустим, через окно. Вместе с сундучком. Тетушка остается, чтобы дать ей время уйти, принимает удар на себя. А бандитам достается лишь сумочка Маши и большой гоголевский нос. Вполне логично. Если только племянница сама не замешана во всей этой темной истории. Молодежь — она ведь знаешь какая…
Алексей молча протянул мне читательский билет с фотографией Ухтомской О. Д. Потом показал мне еще несколько снимков, где она же была запечатлена с пожилой женщиной, с каким-то ветхим благообразным старичком, с группой детишек, еще с неким суровым старцем, с подругой.
— Погляди на ее лицо, — сказал он. — На другие лица. Тут убийц нет. Чистые, ясные взгляды. Какой здесь может быть злой умысел?
— Ну хорошо, — признал я. — Хотя я и не такой физиономист, как ты. Но где нам все-таки ее искать? В записной книжке куча телефонных номеров, обрывки фраз. Почерк у нее еще тот… На, погляди сам, я уже глаза сломал.
Алексей взял книжку, но смотреть не стал — сунул в карман.
— Потом проанализирую, — ответил он. — На досуге, вечером. Сейчас надо будет отправиться по разным адресам. Я уже полгода хожу, разыскиваю тех, кто в тридцатые годы был каким-либо образом связан со Свято-Даниловым монастырем. Окрестные жители, прихожане, даже бывшие чекисты. Или их дети. У меня целый список. Дело идет к концу, но осталось еще несколько важных встреч. Я не сомневаюсь, что рано или поздно и сам бы вышел на этих Ухтомских. И возможно, тогда бы не произошла эта трагедия в гостинице.
— Ага. Ремешок бы затянулся на твоей шее, — утешил его я. Но он лишь отмахнулся от моих слов и продолжил:
— Ты должен мне помочь, один я не справлюсь. А нам нужно торопиться. Я дам тебе пару-тройку адресов, съездишь по ним, встретишься с людьми, порасспрашиваешь.
— И что же я должен выяснить? — Перспектива мотаться по каким-то квартирам, дышать кислым запахом старины меня не слишком вдохновила.
— Все, — отозвался Алексей. — В смысле — все, что связано с их прошлым, с тридцатыми годами, со Свято-Даниловым монастырем. Может быть, тебе повезет и ты что-то зацепишь. Ведь вполне возможно, что святых мощей у Ухтомских и не было. А спрятаны они совсем в другом месте.
— Так мне и скажут!
— А ты очень хорошо постараешься.
Голос у Алексея зазвучал твердо, почти властно, как у его великого предка — Даниила Московского. Чувствовалась сильная воля, хотя порой он выглядел весьма застенчивым и нерешительным. Но только не сейчас. Может быть, именно за это Маша его и полюбила, подумалось мне, за это странное сочетание силы и слабости одновременно? За крепость духа? И я подчинился, взяв от него бумажку с несколькими адресами.
А тут и сама Маша появилась, помахивая пакетом со всякой вкусной снедью.
— Ты отправишься в Румянцевскую библиотеку, — сказал ей тот час же Алексей, словно она никуда и не уходила, а все это время стояла рядом и принимала участие в нашем разговоре. — Покажешь билет Ухтомской и выяснишь, где она проживает. Но сама по этому адресу не поедешь. Будешь ждать дальнейших распоряжений. Созваниваться будем по сотовым. Каждые два часа. Время у всех правильное? Тогда все, расходимся.
— Погоди, командир! — я даже придержал его за локоть, боясь, что он сейчас растворится в сером московском воздухе. — Еще вопрос с деньгами не решен. Нужны командировочные.
— Уже решен, — ответила за Алексея Маша. Каждому из нас она протянула по тысяче рублей. А из пакета вытащила бутерброды с семгой и бужениной.
— Откель дровишки? — поинтересовался я.
— Места надо знать, — ответила Маша. — Просто я поехала в одну бульварную газетку — я туда иногда пописывала, знаю главного редактора. Им всегда нужны жареные факты, а лучше всего сплетни, с душком. Бот и накатала за десять минут материальчик о рухнувшем доме на Байкальской улице. Как свидетель, очевидец и несчастная супруга одного из погибших жильцов, злостного неплательщика, Александра Анатольевича Тризникова. Который постоянно забывал выключить на кухне газовые комфорки. И вообще был невменяемый, с большим улетом. Вот и улетел, Царствие ему Небесное. Материал оказался столь хорош, что главный редактор сразу же выдал мне сто долларов.
— Бесстыжие твои зенки, — только и оставалось мне ответить. Что ты еще обо мне накатала? Признавайся.
— Завтра в Бульварном кольце прочитаешь. Ты жуй, жуй тщательнее, а то семга застрянет.
Алексей, может быть, чтобы утешить меня, или из-за особого доверия, протянул мне завернутый в холщевую тряпицу крест.
— Сам положишь его в сейфовую ячейку, — сказал он. — Я в этих делах туго. Выбери только банк поправославнее, не Авена с Фридманом.
— Где ты видел христианских ростовщиков? — отозвался я. — Уж какой найдется. Думаю, что православные банкиры-то еще гаже, а уж подлее во сто крат. Те хоть из общей своей вековой идеи обирают, из инстинкта, что ли, а у этих иудство чистое. Вот уж кто подлинные ветхозаветные евреи — так это нынешние разжиревшие русские. Тут вообще некий парадокс происходит. Смена мест и позиций.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Алексей. — У митрополита Антония Храповицкого я как-то вычитал верную мысль. Задай вопрос простому крестьянину, пишет он, почему ты бранишь евреев, ведь и Богородица и все апостолы были евреями? И что тот ответит? Неправда, скажет, они жили тогда, когда евреи были русскими. Он отлично знает, что апостолы по-русски не говорили, что русских тогда не было, но будет стоять на своем, потому что убеждение его ясное и верное: потому что в те времена принявшие и пошедшие за Христом евреи были в истинной вере и церкви, с которой теперь и он сам слился воедино, и весь русский народ. И от которой отпали непокорные Господу предки современных евреев. О том же самом мне говорил и священник Дмитрий Дудко. Россия, толковал он, это новый Израиль, Израиль духовный. А русские не по крови, а по духу, сюда могут входить совершенно разные национальности, в том числе и евреи, разумеется. Русские — это вообще разновидность евреев, они от мытарей. Но тот мытарь, который уже не богоизбранный, как древний иудей, а богоносный, он подымает своего Бога и несет. Но он может и потоптать свою святыню, как и случалось во все времена, как и сейчас происходит. Потому что не только прост и сердечен, но неорганизован и разбойничать любит, до полного безбожничества. Хотя и кается после как никто другой. А то, что Голгофа теперь переместилась в Россию и Христа опять распинают, — это ясно.
— Так что помещу-ка я крест к Авену с Фридманом, — сказал я. — Надежнее будет.
— Ну, как знаешь, — ответил Алексей и, попрощавшись с нами, зашагал в сторону метро.
Пора было и нам расходиться, но я не торопился.
— Так ничего и не поел, — вздохнула Маша, продолжая смотреть в ту сторону, где в толпе растворился Алексей. Словно и сама шла за ним, а здесь, на скамейке, оставалась лишь телесная оболочка.
— Ты любишь его? — спросил я.
— Ну как же его не любить? — ответила Маша, да еще теми же словами, что нынешней ночью и Алексей, когда я задал ему тот же вопрос. И даже улыбка, заигравшая на ее лице, была похожа. Сговорились они, что ли?
— Ну а меня почему, супруга несчастная, погребла под развалинами дома? Не стыдно?
Отозвалась она не сразу, но очень качественно:
— Я тебя, Саша, похоронила еще полгода назад. Уж извини. Когда стояла напротив ЗАГСа, на другой стороне улицы, видела тебя с букетом чайных роз и от злости плакала. Потому что знала, что не смогу перейти через поток машин.
— Почему? Так трудно было дождаться зеленого света?
— Дело не в светофоре. Я бы и под колеса ринулась, если бы…
— Если бы — любила? — окончил я фразу за нее.
— Нет. Если бы ты был настоящим. А ты — какой-то фантом, миф. Игрушечный, что ли. Как моя мать и отчим. Словом, марионетка. Я им звонила накануне в Париж, сказала, что выхожу замуж. Но, кроме своей уютной работы в ЮНЕСКО их в общем-то мало что трогает. Мама спросила только: добропорядочный ли ты человек и как относишься к кошкам? Потом добавила, что не сможет прилететь на свадьбу, столько дел, столько дел… Но она с Вадимом уже заочно тебя любит, и вот когда вы к нам или мы к ним… Ну конечно, — подумала я тогда. — Отчего же тебя заочно не полюбить, ведь я сказала ей, что ты — молодой профессор МГИМО, а не обычного гуманитарного колледжа. Но даже если бы преподавал в Кембридже, это не меняет роли. Потому что ты с ними, по сути, одной группы крови. Нехолоден и негоряч. Просто чуть менее удачлив, чем они. Но у тебя еще все впереди, какие твои годы! Есть время для виртуального роста.
— Ну говори, говори, — сказал я, видя, что она замолчала, стала смотреть в сторону. — А впрочем, чувствую, что это слова не Маши, но Алексея. Здорово он тебе почистил мозги.
— А вот и неправда. Потому что тогда, когда я это поняла, я еще даже не была с ним знакома. Он появился позже. Гораздо позже того, как твои чайные розы оказались в мусорной урне. Я ведь до самого конца пряталась в подъезде, пока ты не побрел прочь. Боролась сама с собой. Конечно, трудно оторвать то, что, кажется, приросло к тебе навсегда. Но уж лучше сразу, чем через пять, семь, десять лет. А рвать бы пришлось все равно. И ты это не хуже меня понимаешь. Потому что сам умный. Но выбор сделала я сама.
— Только что обозвала меня марионеткой.
— Они ведь тоже разные. Есть совершенно пустые внутри, а другие думают, что дергаются по собственной воле. Ты из категории тех, кто любит взбрыкивать. До поры до времени. Но это и есть предел твоей самостоятельности. Понимаешь, ты не способен на поступок. Я уж не говорю о подвиге. Кстати, маме я ответила, что ты человек очень добропорядочный, но вот только с кошками небольшая неувязочка: пытаешь их бензопилой по ночам, переодевшись в женское платье. Кажется, она действительно поверила и пришла в ужас, прежде чем я повесила трубку.
— Н-да-а… Ты здорово прибавила за последние полгода, — произнес я. — А я-то думал, что женский мозг статичен. Выходит, я на поступок не способен, а Алексей твой прямо готов в шахту прыгнуть? Без парашюта. Знаешь, кого он мне напоминает?
— Ну-ну.
— Повзрослевшего Алешу Карамазова.
— И что в том плохого?
Мы уже не сидели на скамейке, а стояли напротив друг друга, да и говорили чуть громче, чем требовалось. На нас стали обращать внимание.
— А то, — продолжал я, — что все эти игры в Боженьку слишком затянулись, тебе не кажется? Нет, я не против, но может быть, тебе будет интересно узнать, как хотел закончить роман Достоевский? Ведь он оборвался на середине. А Владимиру Соловьеву Федор Михайлович говорил, кстати, по пути в Оптину пустынь, что инок Алеша должен в итоге полностью разочароваться в Боге, сделается атеистом и народником, примет участие в покушении на жизнь царя, ну и прочая подобная мерзопакостность. Вот тебе и холодность, вот тебе и горячность. Тут тебе и дудка, тут тебе и свисток. Выбор она сделала! Чайные розы ей не понравились! А не боишься ошибиться и на сей раз? Только теперь ошибка выйдет по-крупному, не с добропорядочной марионеткой, а с падшим иноком, что гораздо страшнее. И трагичнее. Смертельнее, может быть.
— Чего ты от меня хочешь? — устало и тихо спросила Маша. Она даже как-то беспомощно оглянулась, будто призывала к себе в поддержку своего Алексея.
— А вот что, — зашептал и я, взял ее под руку и повел прочь. Она двигалась покорно, немного испуганно и заведенно, будто сама превратилась в куклу. Куклу Барби, с лицом Николь Кидман, с фигуркой гимнастки, какой я ее всегда знал прежде. И что же теперь происходило в ее красивой головке? Я ведь действительно никогда не принимал ее всерьез. Просто как хорошенькую безмозглую статуэтку. А тут, оказывается, — идеи! Мнения. Чувства-с.
— Вот что, — повторил я, уже ощущая ее податливость. — Крест у нас. Это огромные деньги, до конца жизни хватит. Еще и детям останется, а у нас будут прекрасные ангелочки. Не хочешь в Париж, не желаешь видеть мать с отчимом — уедем в Венецию, в Рим. Тебе всегда нравилась Италия. Станем путешествовать по всему миру. Египет, Греция, Африка, Бомбей, Киото. Что нас здесь держит?
— Но… — заговорила она. А голос был слаб.
— Еще неизвестно, что выйдет из всей этой истории, — с нажимом продолжал я. — Дача твоя уже сгорела, моя квартира в руинах. Вся Россия в руинах и в пожарищах, если угодно. Нету тут никакого будущего. Ни у тебя, ни у меня, ни у кого. Все здесь марионетки и все вокруг — миф. Я могу продать крест на Западе. Обратимся к тому же Вадиму, твоему отчиму. Даром он, что ли, по культурной программе работает? Это как вариант. А можно поторговаться с патриархией. Они отвалят не меньше. На одном табаке сколько забабляли!
— Саша…
— Погоди. Я серьезно. Ну его к черту, этого Алексея! Я тебя сильнее люблю. До сих пор.
— Ты…
— Он пропадет, уже пропал, и ты вместе с ним. Сделай выбор. Еще не поздно. Такой шанс выпадает всего один раз в жизни. Это я тебе как историк говорю. Кто его упускает, тот потом мучается до самой смерти.
— Я не…
Почему, непонятно, но мы вдруг свернули с тротуара и пошли прямо на красный свет, будто ошалели оба, с каким-то омраченным сознанием, по крайней мере у меня. Или это я ее потянул за собой, в поток машин? Или меня толкал кто, двигал ноги и мысли? Взвизгнули тормоза, и мы едва не угодили под мерседес. Под брань водителя я продолжал говорить:
— Поехали, поедем сейчас же, мы уедем и скроемся.
А куда, я и сам не знал. И вроде бы даже тянул ее в этот мерседес, из которого высовывался орущий шофер. Затем и сам я стал на него орать, словно он не хотел нас везти туда, куда я стремился немедленно отправиться вместе с Машей. Кажется, и она тоже кричала. Или шептала что-то? Или мне все это чудилось… И только когда я ощутил звонкую пощечину, от которой у меня едва не брызнули слезы, то пришел в себя.
— Извини, — сказала Маша и потянула меня обратно на тротуар.
Некоторое время мы шли совершенно молча. Я поднял воротник ветровки, надвинул на глаза кепочку и считал шаги.
— Я ничего не слышала, — произнесла наконец Маша.
— Ну разумеется, — отозвался я. — А я ничего и не говорил. И вообще это была шутка. Проверка на полиграфе.
— Мне в библиотеку, — сказала она, останавливаясь.
— Да и мне дали особое задание.
— Встретимся вечером.
— Угу. Подожди-ка.
Я вытащил из кармана завернутый в ткань крест и протянул ей.
— Положи в банк сама. А то я еще не удержусь и…
Не закончив фразу, я развернулся и пошел от нее прочь.
Ни по каким таким дурацким адресам, где, может быть, и проживали еще изъеденные молью старики и старухи, но вряд ли могли вспомнить даже свое имя, я, разумеется, не поехал. Потому что не врач, выводить из состояния комы и анабиоза не умею и лечить болезнь Альцгеймера не могу. Это Алексей у нас педиатр, вот пусть и занимается престарелыми детьми. Бумажку с его каракулями я бросил мимо урны, а сам отправился к своему университетскому другу, директору гуманитарного колледжа, где я преподавал. Жил он около Речного вокзала, в элитном доме, в такой квартире, где можно было кататься на роликовых коньках, и то сразу всю не объедешь, устанешь. Сегодня у нас было воскресенье, значит, он дома, в семье, с замечательной женой и дочкой, которая, несмотря на свои юные лета, уже успела побывать участником всероссийского съезда парапсихологов и экстрасенсов и отметиться каким-то дипломом, то ли от самого Кашпировского, то ли от бабушки Любы.
Евгений встретил меня с распростертыми объятиями и сразу же усадил за стол. Настроение у меня было препоганое, поэтому я не отказался выпить. Сначала из одной красивой бутылки, потом из другой, а затем из третьей или уже из четвертой? — не помню.
— Я к тебе, собственно, вот зачем, — сказал я, опасаясь, что скоро гласные звуки в моих словах начнут пропадать или сливаться с согласными, а язык во рту станет телячьим. — Позвони коменданту, чтобы мне выделили комнату в общежитии. Лучше — две. Или три. Со мной беженцы. Я и сам погорелец. Слышал, что случилось с моим домом?
— Слышал, — ответил Евгений. Получилось у него: слан. По-видимому, процесс транскрибирования шел быстрее.
— Понимаешь, я постоянно забывал выключить газовые конфорки. Об этом ты прочитаешь в завтрашней газете. С моим некрологом.
Подперев голову рукой, я задумался: а жив ли я в самом деле? Может быть, Маша права, и все мы — фантомы, призраки? Одни более осязаемые, другие менее. Вся Москва заселена какими-то полулюдьми, полупривидениями. Потому что живут в доме, который покинул Хозяин. Ушел и не вернулся. А эти странные существа бродят по его комнатам, спят на его кроватях, кто устроился на чердаке, кто в подвале, доедают его припасы, бьют посуду и ломают мебель, хохочут и заливаются горючими слезами одновременно. И уверены, что он больше не появится вновь. Никогда. А Хозяин придет и спросит.
— Я дам тебе семейный номер, — сказал мой друг-директор. И пошел звонить коменданту. Когда он вернулся, я попросил еще отпуск за свой счет дней на десять.
— Без проблем, — ответил Евгений. — Потому что занятия вообще отменяются. Вчера в нашем колледже прорвало трубы и все залито водой. Странно, ведь совсем недавно меняли отопительную систему. Но нам еще повезло — в соседних домах на Дербеневской набережной испортилась канализация и все дерьмо плавает на улице. Стекает в Москву-реку. Я был там сегодня утром. Дышать невозможно. Что происходит, Саша? Диверсия?
— Не знаю. Сам не могу понять, — честно признался я. Но рассказывать ему ничего не стал. А то бы он еще принял меня за ненормального, повредившегося от потери жилья.
Вместо этого я вытащил из кармана одну из фотографий, на которой была запечатлена О. Д. Ухтомская вместе с пожилой женщиной и благообразным старичком.
— Зови дочь, — сказал я. — Сейчас проверим ее экстрасенсорные способности.
Настя пришла на кухню, взяла в руку фотографию. Сосредоточилась.
— Я от тебя не требую анкетных данных этих людей, — произнес я. — Но хотя бы скажи, что ты видишь? А уж адреса мы как-нибудь и сами найдем.
— Почему? Могу и сказать, где они проживают, — ответила умненькая чудо-дочка. — Папа, неси карту Московской области. Они где-то там, в Подмосковье.
Папа не совсем твердой походкой сходил за автомобильным атласом. Настя стала водить ладонью по карте, продолжая изучать фотографию. Пока она занималась своим чародейством, мы с Женей продегустировали вино из очередных бутылок — Шато де Фьезаль и Порто Баррое. У него страсть к хорошим портутальским и французским винам. Красиво жить не запретишь. Особенно когда сдаешь в аренду половину своего колледжа.
— Один в Софрино, это старик, — сказала наконец Настя. — Две другие — в Опалихе. Вернее, только девушка. Пожилая женщина мертва. Кажется, умерла насильственной смертью неделю назад. У старика, кстати, рак горла. В последней стадии. Почти не может говорить и принимать пищу. Девушке надо подлечить бронхи. Предрасположенность к туберкулезу. И общая анемия.
Я забрал фотографию и как-то быстро протрезвел. Круто она разобралась с тетушкой.
— Тебе бы в ФСБ работать или в Минздраве, — сказал я. — Цены нет. Чумаки отдыхают.
— А вам, дядя Саша, следует обратить внимание на поджелудочную железу, — ответила Настя. — Явно барахлит к вечеру.
— Если на все обращать внимание, то не останется времени для жизни. А вот лучше ответь мне на такой вопрос, — я решил коварно протестировать ее еще раз. — На какой ноге у меня была вывихнута коленная чашечка, на левой или на правой?
— Когда это случилось?
— Лет семь назад.
Зеленые глаза Насти прищурились. Папа налил нам Сандеман Фуандерс, пятилетней выдержки.
— На правой, — сказала юная волшебница.
— А вот и нет! — воссторжествовал я. — У меня вообще сроду не было никаких вывихов.
— Значит, будут! — обиженно-зловеще фыркнула Настя и ушла.
Мы же продолжили дегустировать коллекционные вина, пока не появилась его супруга с явным желанием выпроводить меня вон. Без всякой экстрасенсорики ей было ясно видно, что у нас скоро вывихнутся не коленные чашечки, а остатки мозга. Напоследок я попросил у Евгения в долг, сколько сможет. Смог он столько, что я едва рассовал все по карманам. Только потом удалился, прихватив на память игристое Жан Поль Шене.
Отправился я в общежитие нашего колледжа на Бауманской, где вселился в свое новое двухкомнатное жилье. Оказалось оно ничуть не хуже прежнего, даже ширше, вот только коллективный душ в конце коридора, коим я и не преминул воспользоваться, чтобы окончательно протрезветь.
Комендант, вручая мне ключ от семейного номера, радостно сообщил:
— Новость-то какая, слышали?
— А что, Чубайс впотьмах застрелился?
— Это бы пол-беды. У нас нынче ночью, уже под утро, все тараканы разом покинули общежитие! Представляете? Исчезли, как ветром сдуло, все до одного. А ведь чем только я их не морил! Вы даже представить себе не можете, Александр Анатольевич, сколько я с ними мучился. А на рассвете гляжу — несутся вон, словно угорелые. Не в маршевом порядке, а в паническом бегстве. Что бы это значило?
— Я историк, а не биолог, — пожал я плечами. — Понятия не имею. А может быть, это не так хорошо, как кажется? Когда крысы бегут с корабля, он тонет. А вот тараканы… К пожару, что ли?
— Нет, я за электропроводкой слежу, — ответил бывший майор. И добавил: — А крысы у нас в подвале остались, все на месте. Можете сходить и проверить.
— Как-нибудь в другой раз, когда прикуплю сыра.
Мне страшно хотелось спать. Я заперся в своем номере, рухнул на кровать и погрузился в безраздельную тьму. Разбудил меня часа через три звонок на мой сотовый.
— Ты где? — услышал я голос Алексея.
— Погоди, дай сообразить.
Я приподнял с подушки голову, огляделся в незнакомых стенах, и до меня не сразу дошло, где я пребываю.
— Тут, — предельно лаконично и доходчиво отозвался я.
— Ясно, — с той же логической завершенностью произнес он. — Ну тогда собирайся и приезжай на Ярославский вокзал. Я буду ждать тебя возле табло.
— А это очень важно?
— Иначе бы не звонил. Все объясню потом. Скорее.
— Прямо какие-то скачки с препятствиями, — вздохнул я. — Ладно, еду.
Одежду мне собирать с пола было не надо, потому что я в ней и спал, будто всегда готовый к тушению огня пожарный.
Подходя к Алексею, я изо всех сил старался сделать вид, что это кто-то другой всего несколько часов назад собирался его предать и сбежать вместе с крестом и Машей. (А может быть, мой крест Маша?) Но улыбка у меня получилась кривой и жалкой. Себя я презирал, ее ненавидел, а его начинал бояться. Потому что он затягивал меня в область таинственного, в ту сферу, где все непонятное и непознанное вызывает страхи и фобии.
Но Алексей, не замечая моего внутреннего разлада, указал рукой на табло и произнес:
— За пару минут до твоего появления оно сломалось. Гляди.
На табло действительно с бешеной скоростью мелькали цифры и буковки. Иногда они замирали, и тогда на короткий срок высвечивалось расписание поездов. Но тоже какое-то дурацкое и странное. Например: Москва — Мытищи — Стамбул. Потом Стамбул исчез и вместо него появился Царьград. Затем пляска на табло продолжалась, а когда опять останавливалась, то толпа вокруг нас могла лицезреть нечто следующее: Москва — Монино — Царское Село — Вифлеем — Далее везде — Отправление поездов заканчивается.
Раздавались удивленные возгласы, смех, брань и колкие шуточки.
— Програмист нажрался, — усмехнулся я, пожимая плечами. — Только и всего. Какой Царьград в наше время да еще с Ярославского вокзала?
— Не скажи, — отозвался Алексей. — Уж Царьград-то в путях Святой Руси занимает особое место. Ладно, поехали. Билеты я уже взял.
Потом в поезде, пока я подремывал, он стал развивать свою мысль дальше.
— Если там кто-то и напился, то через стакан обрел глубинный смысл, потому что применительно к России, к ее мистической истории, через Константинополь пролегает география вселенского человечества и двигается к Голгофе и горе Елеонской. Вот почему русский православный люд всегда стремился к освобождению Царьграда и Палестины. Есть легенда, что когда турки ворвались в храм Святой Софии, там шло богослужение. Магометане учинили резню. Один из священников держал в руках чашу с причастием. Стены храма перед ним разошлись, а потом сомкнулись. Прошли века, но до сих пор слышно иногда сквозь стену, как молится этот священник. И будет он находиться там до тех пор, пока турки не будут изгнаны русскими из Царьграда, а над храмом Святой Софии вновь не засияет православный крест.
— Почему именно русские, а не курды? — пробормотал я.
— Потому что такое пророчество есть и на гробе царя Константина. Об этом свидетельствовали и Мефодий Патарский, и Лев Премудрый, и тот же Серафим Саровский. Достоевский писал, что и Золотой Рог и Константинополь — все это будет нашим, но не для захвата и не для насилия, а случится само собой, потому что время пришло. Это станет настоящим воздвижением Христовой истины, выходом России в полноту истории, ее великим словом в великом будущем. Да, собственно, это есть ее главная национальная идея. А сколько уже раз мы были близки к завоеванию Константинополя! Вспомни Скобелева. Я считаю, что Россия должна в грядущем восстановить Византийскую империю, от Греции до Дамаска и Палестины, и слиться с ней воедино.
— А как же Израиль? — сквозь сон произнес я.
— Его перенести, скажем, в Харьковскую область. А что? Земли там плодородные, и к Европе ближе. А Святая земля, Царьград нужен России как воздух, здесь ее духовный мир и ключ к пониманию. Вот только почему сумасшедшее табло свихнулось именно в этот час? Ты не спишь? — он подтолкнул меня в бок.
— С тобой уснешь. Куда мы вообще-то едем?
— В Ашукинское. Это следующая остановка за Софрино. Тут я несколько насторожился и переспросил:
— Софрино?
— Ну да. Там проживает один старик с дочерью. Адрес его я с большим трудом раздобыл у еще одной древней прихожанки из Свято-Данилова монастыря, два часа назад. Но она предупредила, чтобы мы поторапливались, потому что он очень болен. Рак, что ли.
Я вытащил фотографию, которую недавно пальпировала Настенька. Передал Алексею.
— Вот этот старик. Рядом с нашими Ухтомскими, — сказал я.
— Откуда знаешь?
— У меня свои связи в потустороннем мире.
После этого я закрыл глаза и вновь погрузился в сон. Под громыхание колес, под монотонный голос Алексея мне привиделась дорога, по которой шли толпы людей, подгоняемые ударами хлыстов. Надсмотрщики скакали на лошадях и кричали на незнакомом мне языке. Упавших затаптывали копытами. Люди шли смиренно и молча, не сопротивляясь. Даже не делая попыток обороняться, бежать прочь, хотя вокруг были леса, поля, реки, горы. Где можно укрыться. И среди этой толпы брел я. Но смотрел сам на себя откуда-то сверху. Мне было странно видеть, что такая огромная масса народа, как покорное стадо, гонится куда-то к краю пропасти. Потом я услышал рядом с собой слова: Земля эта больше не родит хлеба. Я больше ничего не могу для них сделать. Страшны были эти слова, и я понял, что люди внизу обречены на истребление. Не от надсмотрщиков даже, а от своего безволия и покорности. И я плакал среди них, не скрывая слез, которые вдруг потекли кровью. А потом очнулся.
— Приехали! — тронул меня за плечо Алексей.
— Уже Царьград?
— Пока еще Стамбул. Выходим.
От станции Ашукинской мы направились по проселочной дороге к деревеньке, которая разлеглась на холмистой местности в окружении тополей и берез. Уже наступили сумерки, и нам пришлось поплутать, прежде чем нашли нужный дом. Собака во дворе хрипло залаяла, но когда на крыльцо вышла хозяйка, пожилая женщина лет шестидесяти пяти, она угомонилась и залезла обратно в свою конуру. Алексей объяснил, что мы из Москвы, к ее отцу, от Сафоновой Агафьи Максимовны.
— Проходите в избу, — сказала женщина.
В горнице я конечно же ударился лбом о притолоку, поскольку мне всегда везет. Алексей стал разговаривать с хозяйкой.
— …а где же он? — доносилось до моего слуха, пока я с любопытством оглядывался. Прожив сорок лет в городе, меня интересовало все: и керосиновая лампа на столе, и остывшая печь, и деревянная самодельная мебель, и фотографии на стенах. На многих из них был тот самый благообразный старичок, только гораздо моложе. А на одном из пожелтевших снимков и вовсе юный и молодцеватый, перетянутый портупеей, со звездой на буденновке.
— …поди с неделю будет, как в больницу увезли, — отвечала тем временем женщина. — Совсем плох стал. А что же вы хотите, за девяносто с гаком. Удивляюсь еще, как папа столько прожил. А как трепало! Он ведь две войны прошел, финскую тож, в Смерше был, а потом и его посадили. Лагеря, ссылка… Потом в Загорске, на заводе. Там радиоактивные отходы закапывали. Хотели монахов потравить, что ли. Но ни к ним, ни к папе моему, Василию Пантелеевичу, чума эта не пристала. Только в последний год стал хворать, а так все здоровеньким бегал. В церковь в Софрино — за пятнадцать километров — туда и обратно, и ничего. А вы никак из газеты?
— Нет, мы из другой организации, — вмешался я. — Более серьезной. Ваш папа принимал участие в закрытии Свято-Данилова монастыря в тридцатые годы?
Алексей укоризненно посмотрел на меня, а женщина как-то сразу замкнулась.
— Об этом он мне ничего не рассказывал, — ответила она глухо, даже губы поджала. Потом все-таки добавила: — Но вы не первый об этом спрашиваете. Приезжали тут на неделе.
— Кто? — Алексей отодвинул меня в сторону. — Вы не волнуйтесь, мы просто историей занимаемся. Собираем воспоминания.
— Да мне-то что? Просто странно, что столько людей вдруг разом заинтересовались моим отцом. И именно тридцатыми годами, когда он служил в органах. Сначала приезжали двое вежливых, в костюмчиках и белых рубашках. Но глаза колючие, пытливые. Затем тоже двое, но наглых, грубых, бритых наголо. А глаза такие же, как и у тех. А вот сегодня утром еще один пожаловал. Вашего возраста. Этот веселый, загорелый, смешил меня, анекдоты рассказывал, ягодами какими-то угощал, даже вино оставил. Но тоже все про отца выпытывал. Про монастырь этот. Словно все вокруг с ума посходили. Жил-жил Василий Пантелеевич, никому до него никакого дела не было, а тут!
Я взглянул на стол, на котором стояла красивая бутылка вина и тарелка с бледно-зелеными оливками. Толкнул в бок Алексея.
— Не этими ли ягодами он вас угощал? — спросил я.
— Ну так.
— А бутылка-то мне знакома. Поди из Каны Галилейской. Наверное, он с собой целый ящик привез.
— Я как вошел, так сразу заметил, — шепнул мне Алексей. И продолжил, обращаясь к хозяйке: — Мне обязательно нужно переговорить с Василием Пантелеевичем. В какой он больнице?
— А у нас одна она. На станции Правда. В палате номер шесть. Только ему говорить-то трудно. Рак горла. Хотя вчера я у него была, он бодрился, даже шутить пробовал.
Алексей вытащил из кармана фотографию и показал ей.
— Тут ваш отец с двумя женщинами. Кто они, знаете где живут? Это очень важно.
Но хозяйка при виде снимка вновь замкнулась в себе.
— Да мало ли кто… — уклончиво ответила она. Хотя по лицу было ясно, что знает.
— И все-таки? — настаивал Алексей. — Может, припомните?
— Нет, — отрезала женщина.
Я приблизился к иконе в красном углу, пред которой теплился в лампадке огонек. Меня будто притянуло что-то помимо моей воли. Я отчетливо увидел на лике Богородицы две маленькие капельки крови. И ощутил легкое благоухание.
— Да, — произнесла женщина за моей спиной. — Уже несколько дней, как икона плачет.
Сквозь время — в вечность
…Князья Шуйские и другие бояре видели, что власть стремительно уплывает из их рук, приходит конец бесчинствам и смуте, жестокому буйству и крамоле, — нарождается новая сила — неведомая и грозная, беспощадная к поругателям державы: отрок царственный, чью мать-правительницу Елену они извели, а духовного наставника митрополита Даниила низвергли и заточили в Иосифов монастырь. В тот день, 16 января 1547 года, князь Иван Михайлович Шуйский спешил в Москву, чтобы сойтись с заговорщиками. Юный Иоанн IV Васильевич, лишь только исполнилось ему 17 лет, объявил новому митрополиту Макарию и всем боярам свою волю: венчаться на царство и вступить в брак. Надо успеть помешать этому. А ведь невест в Первопрестольную свозили со всех краев земли Русской, самых красивых и благородных. Иоанн выбрал благочестивую и смиренную девицу Анастасию Романову, дочь вдовы Захарьиной. Приглянулась ему и добротой души, и ясным обликом, и сердечным милосердием, и умом основательным.
Проезжая мимо Даниилова монастыря, конь Шуйского заупрямился, встал на дыбы, сбросил князя в сугроб снега. Верные слуги помогли подняться, подвели бьющего копытом, трясущего гривой вороного. Иван Михайлович, чтобы удобнее было взобраться, наступил ногой на могильную плиту.
— Княже! — остановил его чей-то голос. Будто из метели выступил человек, рода неведомого.
— Чего тебе?
— Не дерзай наступать на сей камень. Здесь лежит великий князь Даниил Московский!
— Да мало ли есть этих князей? — с небрежением отвечал Шуйский. — И сам я князь!
С этими словами Иван Михайлович прыгнул на своего коня. Да, видно, не очень ловко. Вороной вновь поднялся на дыбы, а потом и вовсе рухнул набок, придавив собой хозяина. Застонал князь, чувствуя, что повредилось что-то внутри, кость сломалась или жила лопнула. Боль адова. Слуги еле стащили с Ивана Михайловича коня, а тот уж и мертв. Да и князь, чай, отходит. Белее снега. Ни вымолвить ничего не может, ни перекреститься перед смертью. Спешил-спешил злокозненно, вот и доспешился. Но Бог милостив.
— Пусть закажет панихиду по князю Даниилу Московскому и молебен о здравии, — молвил человек-незнакомец. — Тогда и исцеление получит. И до конца жизни почитает Хозяина Москвы.
А потом снова исчез в метели. В это же время на Иоанна был возложен митрополитом крест царский, венец Мономахов и барма. Стал он первым Помазанником Божиим на русском престоле, первым нашим государем, при венчании которого на царство над ним было совершено церковное таинство Миропомазания. Над каждым верующим это таинство совершается лишь единожды — при крещении. Начиная же с Иоанна IV Васильевича, русский царь был теперь единственным человеком на земле, над кем Святая Церковь совершала этот обряд таинства дважды — свидетельствуя о даровании ему особенной благодати, необходимой для нелегкого царского служения.
И юный царь отчетливо понимал это как никто другой. После обедни и молебна он вышел из Кремля вместе с духовенством, с боярами и воеводами, с дружиной, взошел на лобное место и обратился к молчаливо застывшему народу своему:
— Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели обо мне: хотели быть самовластными. Моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ — и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали, что хотели, злые крамольники, судии несправедливые! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сия крови! А вы ждите суда небесного!
Голос его дрожал и возвышался, становился все грознее и раскатывался по Красной площади:
— …Люди Божии и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет, оставьте ненависть и вражду, соединимся же все любовию христианскою. Отныне я — судия ваш и защитник.
В этот день будто бы вся Россия сошла к Иоанну на лобное место, внимая каждому слову и обету юного, но умудренного не по летам венценосца, начавшего править в любви и великодушии. Высокий и стройный, со светло-серыми глазами, исполненными огня, знал ли он то, что скажет под конец жизни, принимая монашескую схиму: Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого; утешающих я не нашел — заплатили мне злом за добро, ненавистью — за любовь.
Минуло тринадцать лет. Уже были взяты Казань и Астрахань, уже прошел царь через горнило смертельной болезни и измены близких, уже начал войну с Ливонией за древние славянские земли, затмив предков своих могуществом и добродетелью. Но в тот 1560 год почила кроткая и нищелюбивая Анастасия, отравленная злоумышленниками, надеявшимися сломить дух Иоанна. Но стал он еще более грозен к неправде и радетелен к народу своему и Отечеству, требователен к совести. Явился к нему в то время некий купец Петр Новоторжский и рассказал следующее: плыл он вместе с сыном своим по Москве-реке из Коломны в Первопрестольную. Когда барка их поравнялась с местом бывшего монастыря Даниилова, купеческий сын почувствовал вдруг приближение смерти от нестерпимой боли в животе. Отец, по совету спутников, перенес болящего к могиле московского благоверного князя Даниила, отыскав ее по Провидению Божиему. Положили на каменную плиту, позвали священника. И — после молебна о здравии — поднялся сын на ноги, стал полностью здоровым. Это ли не чудо чудное?
Выслушав купца, царь Иоанн Грозный в благочестивом порыве велел возобновить древнюю обитель, долгих два века остававшуюся в запустении. Построить каменные кельи и каменный же храм во имя Святых Отцов Семи Вселенских Соборов, ежедневно совершать службы и каждый год идти к этому месту из Кремля крестным ходом — с митрополитом во главе — к могиле благоверного князя Даниила…