Когда мы покинули избу, провожаемые лающим псом, Алексей выглядел заметно разочарованным. Меня же больше всего поразил кровоточащий лик иконы, и я также был слегка не в себе. Не могла же старуха сделать это специально, к нашему приходу? А благоухание? А мой отчетливый страх и беспокойство, когда я стоял перед иконой, и какой-то жар в глазах, тяжесть в груди, томление сердца… Это необъяснимо. Только сейчас, на свежем воздухе, я обрел прежнее расположение духа и присущую мне насмешливость. А время подходило к девяти часам, уже совсем стемнело. Хорошо хоть что мы запомнили дорогу назад — мимо поля и через лесок — к станции.
— Ну что, старая ведьма не оправдала твоих надежд? — спросил я у Алексея, который шел впереди.
— Ну что ты городишь? — обернулся он. — Нормальная женщина, просто боится говорить правду. Напугана самой жизнью. Или не знает. Отец мог ей ничего не рассказывать.
— Или напугана не самой жизнью — чего ее бояться-то? — а теми, кто приходил до нас. А жизнь надо не бояться, а любить, как пел Марк Бернес. Впрочем, есть у жизни свои особые любимчики, которых она никогда не пугает по-настоящему.
— Ты говоришь верно, — согласился Алексей. — Те, кто приходил до нас, явно заняты поисками того же, что и мы. Попробуем проанализировать ситуацию. Двое вежливых, в белых рубашках — это наверняка какие-нибудь путинцы, из спецслужб.
— Ищут святые мощи князя?
— Да. Я уверен, что беседа в Оптиной пустыни, в скиту, не прошла для президента бесследно. Не тот он человек, чтобы не ухватиться за спасительную соломинку.
— Соломинку? Да скорее он ее изломает и искрошит по заданию вашингтонского ЦК или ЧК, ежели доберется, — фыркнул я.
— Это вопрос спорный. Я лично хотел бы думать иначе. Ну а двое других — колючих — это, разумеется, братки. Мощи им не нужны, они ищут драгоценный крест. Ты, кстати, положил его в банк?
— Нет, загнал барыге.
— А по адресам, которые я тебе дал, ездил?
Мы уже вошли в лес и теперь шли медленно, кругом были какие-то коряги и пни, будто из-под земли вылезли. Вроде бы прежде их не наблюдалось. Или мы сбились с пути? Да и луна как-то тускло и зловеще высвечивала всю эту лесную корявую нечисть.
— Ездил-ездил, — сказал я. — Только и делал, что носился из одного конца Москвы в другой, каблуки стоптал.
— Врешь ведь! — вздохнул Алексей.
— Богом клянусь! — ляпнул я, и тут же, где-то над нашими головами вдруг заухал филин: смачно и противно. Может и не филин, а еще какая-нибудь нетопырь, не знаю, я не орнитолог.
— Ну хорошо, — сказал я, останавливаясь и швырнув в филина палку. — А третий? Наш друг Яков Блюмкин? Этот-то откуда тут мог взяться?
— Самая большая для меня загадка, — пробормотал Алексей. Он тоже остановился, озираясь вокруг. — Мы не заблудились?
— Пойдем назад?
— Нет, вперед.
И мы вновь двинулись по лесу, рискуя каждую минуту запнуться о вытянувшиеся из-под земли корявые руки и сломать себе голову.
— Должно быть, пока мы сидели у старушки, тут славно поработали местные дровосеки. Не иначе как древесный спирт гонят, — сказал я. — А кто вообще этот Василий Пантелеевич? Откуда вынырнул?
— Откуда… Из союза воинствующих безбожников. Был такой в тридцатые годы. Справляли комсомольские пасхи в закрытых храмах. Иконы резали, алтари рубили. Шабаш, одним словом. Под руководством главного атеиста Емельяна Губельмана. Они обещали превратить Москву в главную безбожную столицу мира. А ко второй пятилетке покончить с православием окончательно. Это еще задолго до того, как Никита Сергеевич грозился показать по телевизору последнего попа. История всегда повторяется, тебе ли это не знать, как профессионалу!
— Повторяются люди, — уточнил я. — Потому что клонируют друг друга на протяжении всей истории. Впрочем, это черта обезьян, а не тех редких особей, коих действительно можно назвать человеками. И значит, Василий Пантелеевич был активистом-чекистом этого союза воинствующих безбожников?
— Тогда еще просто Вася Скатов. Агафья Максимовна несколько часов назад рассказывала мне, что именно он принимал самое деятельное участие в закрытии Свято-Данилова монастыря.
И вновь где-то рядом с нами — сбоку или за спиной — заверещала, залаяла, завыла какая-то выхухоль. Алексей перекрестился. И я, плюнув, сделал то же самое. Вообще-то было не то чтобы страшно, но как-то тревожно и нехорошо. Будто с тяжелейшего похмелья.
— Но потом с ним произошла самая крутая метаморфоза, — тихо продолжил Алексей. — Он стал очень набожным и благообразным. Как мы и видели на фотографии. Об этом мне тоже поведала Агафья Максимовна. Они даже частенько встречались.
— А у этой Агафьи ты не заметил случайно на тумбочке блюдца с оливками? — спросил я. — И где-нибудь на подоконнике опорожненной бутылочки вина из Каны?
— Нет, — вполне серьезно отозвался Алексей. — Это очень благочестивая старушка. Она кого попало на порог не пустит.
— Поэтому ты меня с собой и не пригласил. А заставил таскаться по совершенно бессмысленным адресам.
— Ты все равно никуда не ездил. Честно говоря, Агафья Максимовна сама уверена, что мощи святого Даниила Московского хранятся именно у Василия Пантелеевича Скатова.
— Почему?
— Потому что она знает, — тут Алексей придал голосу особую интонацию: — Знает, что в Свято-Даниловом монастыре их нет… Она ведь вместе с другими прихожанками присутствовала при закрытии монастыря. Видела, как сундучок с мощами переходил из рук в руки этих безбожников. Но сам Скатов ей позже об этом ничего конкретного не говорил, только полунамеками. Его тоже можно понять. Конечно, боялся, после всех этих лагерей и отсидок.
— А ты надеялся, что прямо вот сейчас приедешь в Ашукинскую и узнаешь от старика правду? Не больно ли прыток?
— Нет, я терпелив. Я знаю, что ничто не происходит без воли Божией, без его Промысла. Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия, потерплю и я.
Мне так понравилась его присказка, что я даже рассмеялся.
— Сам придумал?
— Амвросий Оптинский, — ответил Алексей. — А поскольку мы сейчас попали в совершенно мудреную ситуацию — и с нашими поисками и с этими лесными потемками, — то добавлю еще одно: где просто — там ангелов со ста, а где мудрено — там ни одного. Поэтому давай выбираться на Божий свет.
— Хорошо бы. Но я даже не слышу шума электричек. Куда мы вообще забрели? В Муромские леса? — я споткнулся и полетел на землю, ткнувшись носом в какой-то мох. Алексей помог мне встать на ноги.
— Бес водит, — коротко сказал он.
— Если вдруг выберемся, — произнес я, отряхиваясь, — ну, случайно, недели через полторы, ты женишься на Маше?
— Обязательно, — ответил Алексей, не задумываясь.
— Даешь слово?
— Конечно.
— И напрасно.
Меня что-то стало разносить изнутри, будто я раздувался от какого-то нехорошего газа, а слова сами собой, лягушками, попрыгали изо рта:
— Она ведь тебя непременно бросит, Леша. Полгода, год — максимум. Мне тебя искренне жаль, поскольку ты человек славный. Я уже как-то привык к тебе, хотя мы знакомы-то всего пару суток. Поэтому и предупреждаю. Пока еще не поздно. Ты думаешь, почему от нее мать с отчимом сбежали в Париж? Оставили одну, только бы не видеть? Да она их била! Молотила чуть ли не каждый день. Чем ни попадя, что под руку подвернется. Вадиму утюгом башку проломила. Неуравновешенный характер, истеричка. А еще точнее — просто обыкновенная маленькая стерва, дрянь. По ней дурдом плачет.
Тут Алексей схватил меня за плечи и так встряхнул, что у меня застучали зубы. Я и не предполагал, что он такой сильный.
— Понял. Отпускай, — сказал я. — Информация не прошла.
Мы двинулись дальше, на этот раз молча. Я думал, что Алексей на меня обиделся, но оказалось, что нет.
— Тут осторожней, коряга, — произнес он. И добавил: — Если не успеем сегодня попасть в больницу к Василию Пантелеевичу, придется ехать завтра с утра.
— Слушай, а ты ведь мне так и не сказал, кто был тот старец из скита, который беседовал с президентом? — вспомнил вдруг я. Алексей остановился и замер. Я налетел на него и уткнулся в спину. Перед нами маячила какая-то темная фигура. С рогами. Вот тут-то уж мне стало по-настоящему жутко. Не понимаю, почему я сразу же не развернулся и не бросился наутек. Возможно, меня остановило лишь спокойствие Алексея.
— Лось, — шепотом произнес он.
Действительно, перед нами стоял сохатый, методично и задумчиво пережевывающий что-то своими толстыми губами. Уставленные на нас глаза посверкивали.
— Выходит, мы уже вышли к Лосиноостровской, — сказал я. — Пойди, спроси у него: как покороче добраться до станции.
Я пошутил, а Алексей и в самом деле двинулся к сохатому.
— Эй, эй! — позвал я громко. — С ума-то не сходи. Он тебя так боданет — мало не покажется!
Сам я нашарил в сумке бутылку Жан Поль Шене, намереваясь врезать ею промеж рогов, если лось кинется на моего спутника. Но лесная корова стояла спокойно, продолжая жевать свои мухоморы или что там у нее сегодня было на ужин. Алексей подошел к сохатому почти вплотную. Он даже вытянул руку и дотронулся до его головы. Тут только лось мотнул мордой и величаво зашагал прочь.
Мы двинулись следом за ним. А позади нас что-то приглушенно похрюкивало и подсвистывало. Но нам уже не было интереса оглядываться. Самое удивительное, что через десять минут мы действительно вышли к станции Заветы Ильича.
Расстояние от Софрино до Заветов Ильича — километров двенадцать. Как мы прошли их за какой-то час, да еще блуждая в лесу, — непонятно. Но мой придворный физик-ядерщик Володя уверял меня как-то, что вокруг Москвы существуют некие сферомагнитные зоны, которые многократно спрямляют расстояние. И напротив, есть места с обратным магнито-сферическим знаком, где расстояние это увеличивается и расширяется чуть ли не до бесконечности. Ты можешь идти-идти, ехать-ехать, а все не попадешь в нужный пункт. Примерно так двигался Венечка Ерофеев до своих Петушков. Это ведь правда, он ничего не сочинил, хотя и был пьян. Впрочем, сейчас не об этом. Мы стояли на платформе, и Алексей спросил у меня:
— Ну что — в Москву или в Правду?
Получилось как-то двусмысленно, словно перед нами стоял выбор: ехать туда, где ложь, или за правдой? Хотя, если разобраться, столица наша действительно насквозь пропитана обманом, как вертеп вавилонской блудницы. Просто всероссийская врака.
— Чего уж! — отозвался я. — Двинули к этому, Василию Пантелеевичу, в больничку.
Мы сели в электричку и поехали назад от Москвы. Сошли на Правде вместе с еще одним сухоньким мужичонком, он и объяснил нам, как добраться до больницы-санатория.
— Только там сейчас карантин! — крикнул мужичонка нам вслед.
Однако нас уже ничто не могло остановить. Вскоре мы вышли к приземистым корпусам, обнесенным деревянным забором. Ворота были распахнуты настежь. Никаких вахтеров или охранников. У парадного подъезда горел фонарь. Дверь в здание также оказалась не заперта.
— Хорош карантин! — проворчал я, пока мы шли по пустому длинному коридору и заглядывали то в одну комнату, то в другую. Нигде никого не было: ни врачей, ни больных, ни нянечек. Но на столах горели лампы, валялись всякие медицинские штучки, вроде клизм и стетоскопов.
— Может быть, их всех спешно эвакуировали? — предположил Алексей.
— Война, что ли? Враг подходит к столице. Нет, тут что-то другое.
Навстречу нам попалась лишь дымчатая кошка, да и та, жалобно мяукнув, бросилась наутек. Мы словно бы попали в царство мертвых. Не знаю, как Алексей, но у меня неприятно засосало под ложечкой. Вот вам и реформы здравоохранения. Вернее, итоги.
Но когда мы стали подниматься по лестнице на второй этаж, нас неожиданно остановил грозный окрик. Вниз спускался огромный мужчина в очках и белом халате.
— Вы чего тут? — громко спросил он. — Водку принесли?
Оба вопроса не совсем вязались друг с другом. На первый ответил Алексей, а на второй — я.
— Мы пришли навестить одного больного, Василия Пантелеевича Скатова.
— Вот это подойдет? Водка французская, с газами, — бутылка Жан Поль Шене пригодилась как нельзя кстати.
Врач-гигант поглядел на этикетку, кивнул головой и велел следовать за ним. Мы очутились в кабинете на втором этаже, где царил невероятный кавардак. Мужчина открыл бутылку, налил в стакан, залпом выпил и лишь потом произнес:
— Доктор Брежнев. Дежурный по отделению.
— А чего дежурить, коли никого нет? — заметил я.
— Да еще остался кое-кто. Не всех вынесли.
— Простите? — не понял Алексей.
— Ну не всех еще разобрали по родственникам, — ответил доктор, накатывая по второй. — Черт, Галка, зараза, ключи унесла, а там спирт. Ничего, сейчас вернется. Я ей голову оторву.
Поглядев на его огромные клешни, я поверил, что он вполне может оторвать не только голову, но и ноги из задницы. Не хотелось бы мне оказаться на месте этой Галки.
— А что у вас за эпидемия? — спросил Алексей.
— Птичий грипп, — буркнул доктор Брежнев. — Только вы никому не рассказывайте. Это секрет, государственная тайна. Я подписку давал о неразглашении.
— И насколько это серьезно? — продолжал допытываться Алексей.
— Серьезнее не бывает. Кранты, одним словом. Боюсь, эпидемия перейдет в пандемию. Перекинется на Москву. Мы тут пока локализуем очаг, но сил держаться больше нет.
Доктор ухватился за стол, потому что его качнуло. Однако, выпив прямо из горлышка, он вновь окреп.
— Я вам так скажу, — произнес Брежнев, уже весело: — Гори оно все синим пламенем! Денег на лечение все равно нет. Если не куры, так лоси.
— В каком смысле? — спросил я.
— Ну… лоси тоже птичьим гриппом заболели. Шляются тут. Повсюду. В поселке от них житья не стало. Суют всюду свои рогатые морды. Один ко мне в процедурную забрался и стоит. И ведь не выгонишь! Я как вас услышал, ну, думаю: опять лоси приперлись…
— А сами-то не боитесь заразиться?
Доктор снисходительно посмотрел на меня.
— Я ураном водку закусывал, — сказал он. — В Чернобыле. Так что мне все нипочем. А потом это еще неизвестно, что птичий грипп. Может, какая другая зараза. Но на всякий случай всех пришлось разогнать. Для профилактики. У нас морг и так переполнен, куда ложить-то? Вот новый могильник в карьере выроем, тогда другое дело. Тогда — милости просим.
— Так. Ладно, — произнес Алексей, которому, очевидно, надоело слушать всю эту медицинскую болтовню. — А Василий Пантелеевич Скатов на месте?
Он спросил так, будто пришел на прием к важному чиновнику, главе администрации поселка Правда.
— Тяжелобольных мы не трогаем, — ответил доктор Брежнев. — Палата номер шесть.
В этот момент в кабинет влетела шустрая крашеная девица и тоже в белом халате. Затараторила прямо с порога:
— Взяла пиццу, да ее лось по дороге сожрал, придется леденцами закусывать, но зато водка попалась на березовых бруньках, какую ты любишь, а спирт больше не пей, ты от него трезвеешь, а когда трезвый, ты совсем дурной делаешься, лечишь всех кого ни попадя, а нужно и о себе подумать, не маленький уже…
На нас она не обратила никакого внимания, словно мы и сами были тяжелобольные, которых лучше не трогать. Поэтому мы тихо покинули кабинет и отправились на поиски палаты номер шесть. Нашли быстро. В просторной комнате из восьми коек была занята лишь одна. На ней лежал старик под капельницей. Это и был Василий Пантелеевич Скатов, бывший воинствующий безбожник, чекист, смершевец, затем заключенный, ссыльный, рабочий с феонового завода и, возможно, хранитель святых мощей благоверного князя Даниила Московского. Непонятно, дышал он или нет, но глаза у него были открыты.
Алексей наклонился, провел ладонью перед лицом старика. Зрачки реагировали. Но вот мог ли он говорить? Вид у больного был совершенно скверный, понятно, почему его уже и не трогали. Хорошо хоть капельницу оставили.
— Сходить, что ли, за доктором Брежневым? — предложил я.
— Не надо, — ответил Алексей. — Я и так вижу, что он умирает. Василий Пантелеевич, вы можете ответить мне всего на один вопрос? Старик пару раз моргнул своими выцветшими глазками.
— У кого сейчас находятся мощи святого Даниила Московского?
Старик то ли задумался, то ли собирался с силами.
— Ух ты… — наконец выдохнул он, будто удивляясь заданному вопросу.
— У вас? Или нет?
— Ух ты… — повторил старик. В глазах его даже появилось некоторое любопытство.
— Мы только что были у вашей дочери, — продолжил Алексей. — Я знаю, что вы принимали участие в закрытии Свято-Данилова монастыря в тридцатые годы. Мне говорила об этом Агафья Максимовна. Вы ее помните?
Василий Пантелеевич снова моргнул.
— Она предполагает, что все это время святые мощи находились у вас. Это правда?
Старик моргнул и одновременно качнул в сторону головой. Понимай как хочешь: то ли да, то ли нет.
— А у кого они были?
Молчание. Взгляд старика становился тусклым.
— Где они сейчас могут быть?
— Ух ты… — в который уже раз выдохнул Василий Пантелеевич. И тут меня вдруг осенило.
— Ухтомские, — произнес я, стоя за спиной Алексея. — Он хочет назвать их фамилию.
Но проверить мою догадку мы уже не смогли — в палате неожиданно погас свет. Более того, свет, очевидно, вырубился во всем корпусе, потому что стало темно всюду: и в коридоре, и на улице, и в соседних домах. Опять проделки Чубайса, не иначе. Но, может быть, вмешались какие-то иные силы, потому что я вдруг ощутил их присутствие здесь, в палате, в кромешной тьме. Кто-то явно находился рядом с нами. Двигался. Сухо, приглушенно покашливал.
— Леша, ты где? — задал я вопрос в пустоту.
— Здесь, — из обволакивающей черноты отозвался он.
— Тут еще кто-то.
— Слышу.
Потом что-то опрокинулось, зазвенело, разбилось. Ни спичек, ни зажигалки у меня в кармане не было. Не вовремя я бросил курить. Хоть высекай искры из глаз. Через секунду именно это и произошло. Меня чем-то шандарахнули по голове, я полетел на пол, стукнувшись коленом о какую-то дрянь. Причем так сильно, что взвыл от боли. Что происходило вокруг, я уже не представлял, держась одной рукой за голову, другой — за колено.
— Саша? — донеслось до меня. — Ты-то где?
— В Караганде… — с трудом отозвался я. — Ты поймал его?
— Кого?
— Ну не Василия же Пантелеевича! Того, кто меня по башке тюкнул? Или это действительно старик? Тогда прыткий больно, уважаю. Наша закалка, советская.
Неожиданно темноту прорезал луч фонарика. Это в палату вошел доктор Брежнев.
— Ребята, вы как тут? — поинтересовался он. — Не буйствуете? Такое у нас в больнице частенько происходит. Ничего, сейчас Галка врубит запасной генератор. Потерпите.
— Доктор, нужна ваша помощь, — едва не простонал я. — У меня, кажется, голова пробита и нога сломана. Лоси напали.
— Это бывает, — сочувственно отозвался Брежнев. — Вы с ними поосторожнее.
В это время в палате как раз загорелся верхний свет. Наверное, крашеная сестричка добралась-таки до запасного генератора. Доктор склонился надо мной, ощупал голову, потом правую ногу. Крякнул. Я не видел, что в это время делает Алексей. Кажется, он поднимал капельницу.
— Голова не пробита, просто шишка, — вынес вердикт эскулап. — А вот коленная чашечка, похоже, вывихнута. Впрочем, я ведь не хирург, я кардиолог.
— Поглядите, — позвал доктора Алексей. — Старик умер.
Я с трудом поднялся и заковылял вслед за Брежневым к постели Василия Пантелеевича. Лицо у старика было искажено мукой.
— Ясно, — сказал Брежнев. — Птичий грипп его доконал.
— Никакого гриппа, — возразил Алексей. — Асфиксия. Его удушили. Я ведь тоже врач.
— Да? — Брежнев с любопытством посмотрел на него. — Жаль старика, он мне очень нравился. Но давайте, коллега, займемся другим больным, этому уже ничем не поможешь.
С этими словами он сгреб меня своими граблями, взвалил на плечо и понес в процедурную… Пока мне перебинтовывали голову и накладывали на ногу тугую повязку, я думал: Ну, Настя, ну, волшебница! Ведь именно на правой ноге коленная чашечка и пострадала! Упаси меня Бог обратиться к ней еще раз за помощью…
Домой, вернее в приютившую нас иудео-христианскую квартиру, мы возвратились далеко за полночь. Я опирался на сучковатую палку, которую от всей души презентовал мне доктор Брежнев. Раньше она как раз принадлежала Василию Пантелеевичу Скатову. По дороге я в который раз спрашивал у Алексея:
— Ты точно уверен, что это асфиксия, что старика удавили буквально на наших глазах?
Хотя глаза-то у нас как раз были выключены. Алексей либо отмалчивался, либо отвечал что-то медицинско-неопределенное: наличие отсутствия патогенеза… при дисфункции сердечной атонии… вскрытие покажет…
— Какое там к черту вскрытие в этой лекарне для инвалидов Петровских времен! — говорил я. — У них и патологоанатома-то, наверное, давно нет, а прозекторская под склад китайского ширпотреба оборудована. Нет, ты скажи точно.
Наконец он и сам не выдержал:
— Видел его лицо? Маска ужаса. Так не умирают. По крайней мере, не испускают дух естественным образом. И потом, кто-то ведь тебя двинул по голове? Не сам же ты башкой упал об пол.
На это мне было возразить нечего. И все же я пробормотал:
— Может, и сам, у меня с детства падучая. Эпилепсоид я, чтоб знал.
Ключ от квартиры был только у Маши, но, на счастье она оказалась дома. Впрочем, где бы ей еще быть, не в ночном же казино?
— Боже мой! Что с тобой? — воскликнула она. Но бросилась почему-то не ко мне, что было бы естественно, а к Алексею. У него оказался порван воротник рубашки и испачкан пиджак. Это во время блуждания по лесу. Или после приключений в больнице.
Наконец она обратила внимание и на меня. Перебинтованного.
— Ты тоже неважно выглядишь, — заметила Маша вскользь.
— Спасибо, — фыркнул в ответ я, продолжая опираться на палку.
— Подрались с кем, что ли?
Мы прошли в комнату и, прежде чем рассказать все в подробностях, убедились, что в квартире больше никого нет. Ни Яков, ни Владимир Ильич так и не появлялись. Наверное, крепко обосновались в гостинице. Возможно, даже с девочками, подумалось мне.
Выслушав нас и никак в общем-то не прореагировав, Маша произнесла:
— У меня было не так весело, но тоже есть кое-какая информация. В Румянцевской библиотеке я выяснила, что Ухтомскую О. Д. зовут Ольга Денисовна, ей двадцать один год, как и мне, она студентка Православно-духовного университета, факультет журналистики, а проживает…
— В Опалихе, — перебил я. И начал поливать из чайника свою любимую герань.
— Откуда знаешь? — подозрительно спросила Маша.
— Оттуда.
— Надеюсь, ты не отправилась по ее адресу? — спросил Алексей.
— Зря надеешься, — сказал я. — Она еще и не туда способна отправиться.
— Короче, я действительно поехала в Опалиху. Не могла удержаться. Хотелось хоть издали взглянуть на домик Ухтомских.
— И?
— И оказалось, что его… нет. Сгорел дней пять или шесть назад, как и моя дача. Одно пепелище. Местные старушки поведали мне, что домик вспыхнул ночью и сгорел мгновенно. Явно поджог. Но жильцов там не было. Ни Ольгу, ни ее тетушку они не видели уже давно. Между прочим, дома в Опалихе горят довольно часто. Место выгодное, годится для новых коттеджей, а старожилы упираются. Вот их оттуда и выкуривают.
— Но Ухтомских наверняка подожгли не по этой причине, — заметил Алексей. — Либо путинцы, либо бандиты, из-за креста.
— А знаете, кого я встретила на обратном пути? Угадайте с трех раз.
Она хитро посмотрела на меня. Видно, думала, что я совсем уж тупой. Но у меня имелось на этот счет особое мнение. К тому же кое-какие мои подозрения начали прорисовываться более отчетливо.
— Хватит и одного раза, — мстительно сказал я. — Якова.
— Правильно, — несколько разочарованно ответила Маша. — Он-то что мог делать в Опалихе?
— А ты разве у него сама не спросила?
— Не успела. Он быстренько скрылся за деревьями. Словно сам не ожидал встречи со мной.
— Ну, положим, в Опалихе у него могут жить друзья, — произнес Алексей. Хотя, кажется, он и сам не верил в свою версию.
— Либо он также искал дом Ухтомских, — жестко сказал я. — Все как-то очень странно наворачивается одно на другое. Поистине, Промысел Божий. У меня лично такое ощущение, что все мы втянуты в какую-то огромную воронку, которая стремительно вращается и раскручивается. Втягивает нас и других в какую-то непостижимую глубину. Бездну. И что ждет в конце? Свет или полная темень?
— Поживем — увидим, — мрачно изрек Алексей.
В это время наружная дверь открылась и в квартиру ввалились сами хозяева, Владимир Ильич и Яков. Были они слегка навеселе, ступали обнявшись.
— Какая удивительная штука — жизнь! — с порога доложил нам папа. — Веселились мы в разных краях, а встретились только что, под домом. Сыночек мой ненаглядный пил с главными еврейскими банкирами, а я — с последними русскими бомжами на помойке. И через нас они протягивают друг другу руку дружбы. Это вам диалектика.
Яков засмеялся, галантно раскланиваясь перед Машей.
— Это нам наглядная иллюстрация к сегодняшнему диалогу о богоносности и богоизбранности, — сказал я, обращаясь к Алексею. — Два народа — одна семья.
На стол уже выставлялась всякая вкусная снедь и горячительные напитки, не хуже, чем у моего друга Евгения.
— Попируем? — весело предложил Яков. Он немного подкашливал. — А что это у вас с головой? Никак задел кто? Сейчас вы очень на Щорса похожи: он шел к Херсону, а вышел к Одессе. Надо было пить меньше. Вот в этом и вся беда русских — идут в одно место, а выходят в другом.
— Может быть, в этом-то как раз и спасение, — заметил Алексей.
Мне кашель Якова не понравился. Где-то я уже такой слышал. Не он ли меня и задел по голове там, в темноте, а теперь кривляется? Будто угадав мои мысли, Яков хитро подмигнул мне:
— Простыл в ваших климатах, — сказал он. — Наверное, птичий грипп прицепился. Говорят, он уже Москву со всех сторон окружает, только об этом пока все газеты помалкивают, чтобы не сеять панику. И вот что любопытно: люди от этого гриппа не умирают, а впадают в летаргический сон. Представляете, что будет, если начнется массовая эпидемия? Вся столица, все ее жители уснут. Как суслики. Как сурки, то есть. День сурка не за горами, ждите.
— Они и так спят, только некоторые еще бодрствуют, — вставила Маша. И спросила в лоб: — А что вы делали сегодня днем в Опалихе?
— Так это вы были? — засмеялся Яков. — А я и не признал.
— Потому и спрятались в зарослях черемухи?
— Потому и спрятался, — опять хохотнул он. — Боюсь красивых женщин, которые выходят на охоту. Словно пантеры. От них надо держаться подальше, чтобы не вцепились. Никогда не угадаешь время прыжка. Коварство их известно, никто спорить не станет. Не так ли? — Яша вновь подмигнул мне. Словно был в курсе наших семейных коллизий. — А в Опалихе я домик искал.
— Какой? — быстро спросила Маша.
— Да никакой конкретно! Просто хотел присмотреть что-то, чтобы потом поселить там отца. Да и самому жить. Я, может быть, в Россию перееду. Вернусь, то есть. Если, конечно, вы наведете порядок в канализации.
— Это он имеет в виду то, — пояснил Владимир Ильич, — что сейчас вся Москва-река стремительно дерьмом наполняется, фекальными водами. Еще вчера хлынуло с Дербеневской набережной, а потом как цепная реакция пошла: прорвало трубы на Симоновской, Даниловской и Краснохолмской. На Бережковской набережной тоже. Кажется, и на Лужнецкой. Словом, прет со страшной силой, с песней. Износ металла, что ли?
— Износ человеческого материала, — добавил сын. — Папа, ты наливай, наливай. Пока мы еще полностью в летаргический сон или в фекальные воды не погрузились. Тогда уже не попируешь. Тогда пойдут другие праздники, каких ни небо, ни земля еще не знали… Так что вы там говорили о богоносности и богоизбранности? — обратился он вновь ко мне, но сам лукаво посматривал на Алексея, будто именно его намеревался втянуть в спор-беседу. — Меня эта тема тоже всегда живо забавляла.
— Ничего забавного тут нет, — ответил за меня Алексей, не удержавшись: — Речь идет о неразрешимом симбиозе — противоречиях. Может быть, я и не слишком удачно выразился. Но два этих народа — это действительно как одна семья, как Каин и Авель.
— Каин — это, конечно, евреи, а Авель — русские, — усмехнулся Яков.
— Ну почему же? — серьезно отозвался Алексей. — Может быть, даже совсем и наоборот. По крайней мере, в истории эти категории часто меняются местами. В России сейчас количество каинов уже превзошло критическую массу. Две трети, а то и больше. Дело в другом. Богоносность русских — это в некотором роде незаслуженный дар Бога, это милость Христа к разбойнику, который вопиет к Нему на кресте. А богоизбранничество — это любовь изначальная, которая была отвергнута и предана. Но ветхозаветный еврей живет в каждом из нас, каждый получил частицу богоизбранности, но не всякий знает, как ею нужно распорядиться. Знаете о пророчестве Ноя?
— Ну-ка, расскажите, — в который уже раз подмигнул мне Яков. Что он во мне союзника нашел, что ли?
— Ноя напоил вином его младший сын, Ханаан. Насмехался над ним. А двое старших, Сим и Иоафет, прикрыли наготу отца плащом. Когда Ной проспался, он проклял Ханаана и сказал, что тот будет рабом у братьев своих. От них заселится вся земля. Но со временем Иоафет вселится в шатры Симовы. Что это означает? Симу и его потомкам был дан великий жребий первородства. Из этого корня предстояло выйти величайшим святым — пророкам, Иоанну Предтечи, Богоматери и Самому Христу, Тому, Кто сотрет главу змия. Потомкам же Иоафета предсказано подхватить выпавшее избранничество от еврейской ветхозаветной церкви, закончившей свою историческую миссию с воплощением Христа, создать церковь новозаветную. Оплотом ее сначала стали европейские народы, потом — Россия, русские. Дальше пути нет. Дальше конец истории.
— Звучит несколько грустно, — заметил Яков, подливая всем вина. — Папа, если ты сегодня нарежешься, как свин, я обещаю тебе отдать свой плащ. Хочу быть Иоафетом.
— Спасибо, сынок, — отозвался Владимир Ильич, который действительно выглядел уже довольно косо. Но тем не менее высказал свою мысль еще вполне ясно: — Иначе не пощажу тебя, ибо ты пережег кости царя Едомского в известь… Так, друзья мои, у пророка Амоса записано. Я ведь теперь только Библию и читаю, но с чисто физико-математической точки зрения. Хочу понять тайный смысл букв. Он зашифрован, как клинопись. Как секретное донесение от центра главным резидентам на земле. Я уже близок к разгадке. Но для этого надо предельно упроститься. Стать последним. И неважно, к какому народу ты принадлежишь. Кто считает себя лучше других, тот будет худшим. Надень на ласты два разных башмака и ступай искать Истину.
— У любой нации, — вставил я, — будь то евреи, русские или китайцы, есть конечно же своя высшая цель и предназначение. Но национальная идея не та, что думает о себе сам народ во времени, а та, что определяет ей Бог в вечности.
— Ребята, а может, хватит? — перебила нас Маша, зевнув украдкой. — Не пора ли спать?
— Нет-нет, мы только приступаем к разминке! — зашумели все разом. — Все только начинается!
— Ну и оставайтесь со своей вечностью в разных ластах, — ответила она и ушла в облюбованную комнату, оставив аромат женщины.
Нам всем только на пару секунд стало немного грустно, но это скоро прошло.
Яков, пытливо поглядывая на Алексея, спросил:
— А вы что же, общечеловеческий гуманизм заменяете исключительно христианством? Даже в узком смысле только лишь православием, насколько я понимаю?
— А вы, видимо, совсем не признаете искупительной жертвы Христа? — в тон ему отвечал Алексей.
— Я прежде всего стою за права человека.
— Какие еще права? Которые выше прав общества?
— Разумеется. Слезинка ребенка и так далее.
— Так о слезинке рассуждал Иван Карамазов, который потом стал с чертом беседовать. Отцеубийца и богоборец. Это талмудизм чистой воды. Личность, выходит, права, если она одна владеет всей российской нефтью, доставшейся ей даром — и неподсудна, и ее не трожь?
А все общество, не со слезинками даже, а с целым морем слез, пусть спокойно загибается? Это ваши либеральные права человека?
— Каждому есть шанс спастись по-своему, — спокойно отвечал Яков. А вот Алексей, как я заметил, напротив, стал нервничать.
— Знаете, мне ваши слова напоминают историю, когда один еврей послал своего раба-гоя на дно колодца, забрать какую-то вещь, а сам убрал лестницу. Он ведь не убил его, просто не спас. Даже оставил ему право попытаться выбраться. И умереть. Может быть, даже толковал ему сверху об уникальности каждой отдельной личности. Хотя вряд ли.
— Я там не был, не знаю.
— Суть мирового процесса, — продолжил Алексей, — не в демократии и свободе, не в гипергуманизме или правах человека, о которых нам уже все уши прожужжали. Дай волю, из всего этого набора идеологем разовьется такой страшный тоталитаризм, что будет похуже фашистского или сталинского, которым теперь детей пугают. Вот тогда уж точно будет как в сто тридцать шестом ветхозаветном псалме: Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень! О слезинках моментально забудут. Фарисейство, возведенное в куб. Сказала же Мадлен Олбрайт после бомбежек, что гибель пятисот тысяч иракских детей вполне оправданна. Для них есть лишь одна уникальная жертва — Холокост. Все остальные, даже Распятие Спасителя, — лишь разжигание национальной розни. В вашем новом обществе христианин сможет надеяться только на должность мусорщика.
— Так в чем суть-то мирового процесса? — спросил Яков, опять подмигнув мне. С ума он сошел, что ли? Или у него такой тик нервный? Я вдруг почувствовал, что и у меня начинает дергаться веко. Прицепилась зараза.
— Суть не в противостоянии евреев и неевреев, а в разделении некогда богоизбранного народа на две церкви, как я уже говорил. На апостольскую, православную, новозаветную, которая приимет человека любой крови, и ветхозаветную, талмудическую, с печатью богооставленности, отрицающую искупительную жертву Христа и ожидающую своего Мессию. Мессия этот придет вслед за лжехристами и лжепророками, которые прельстят многих. Будет даже восьмой вселенский собор как сборище разбойников и безбожников, чтобы объединить церкви и верования. И будет восстановлен храм Соломонов, перед пришествием антихриста — в последние времена, когда часть ветхозаветных талмудистов вновь обратится ко Христу, спасется. Это станет искупительной жертвой всего Израиля. Но часть эту следует понимать не в количественном смысле, а в качественном, как святой остаток. Когда он созреет, то тайное станет явным. А до тех пор каждое личное, индивидуальное обращение иудея-талмудиста в православие имеет пророчески-преобразовательное значение. Господь не отвращается ни от кого. Он ждет и отечески взирает на каждого. Даже на тех, кто является бичом всех христианских народов.
— На меня, то есть? — усмехнулся Яков.
— Но бич тоже может быть целительным, — продолжил Алексей. — Он и в наказание, и в возмездие. Чтобы не забывался гнев Божий. Вы можете спросить, почему именно православные, а не католики, скажем, особенно радостно ждут каждого новообращенного иудея как совершительный факт, как поступок?
— Не спрошу, пожалуй.
— И не надо. Я все равно скажу. Потому что на православных, как истинных сынов церкви, первых ежегодно сходит чудо Небесного огня в Пасху у Гроба Господня в Иерусалиме. И этим Благодатным огнем, который не жжет, можно умываться. Пытались как-то, в 1580 году, вытеснить православных верующих из храма — и вытеснили, их место заняли, кажется, армяне-католики. Закрыли перед ними двери. Православные стояли на площади и молились в печали Богу. Тогда треснула одна из колонн у входа в храм, и из нее к ним вышел Святой огонь. С тех пор никто уже не дерзает оспаривать у православных права получения этой Небесной Благодати. А треснувшая колонна до сих пор стоит на том же месте.
— Я знаю, видел, — кивнул Яков. — Вы еще скажите, что русский человек без православия — дрянь человек, как писал Достоевский. Тот еще был фрукт. Или овощ.
— А почему же тогда не привести слова Гоголя, что надо поблагодарить Бога прежде всего за то, что ты — русский, потому что тебе более чем кому-либо иному открыт смысл жизни и смысл истории. Нужно только его рассмотреть внимательно, и тогда становится ясно, почему Русь назвали Святой.
— Шовинизм. Махровый.
Тут я обратил внимание, что и у засыпающего вроде Владимира Ильича вдруг тоже начинают дергаться веки. Он стал усиленно подмигивать то мне, то Алексею, то своему сыну. Прямо поветрие какое-то нашло. В ответ я также мигнул Якову, Алексею и Володе. Причем против своей воли.
— Последний земной путь Гоголя лежал в Оптину пустынь, — тихо произнес Алексей. — Это был не просто великий писатель, но человек, заколдованный Святой землей. И для него православие было не только в священном Иерусалиме или в Оптиной пустыни, но в самом его сердце. Он шел с одним ручным чемоданчиком — сундучком, и ему вдруг встретилась девочка с блюдечком земляники. Представьте себе: солнечная дорога, благодать и умиротворение вокруг, утомленный, измученный внутренней борьбой путник и — маленькая девочка с красными сочными ягодами. Как сколько? — сказала она ему, отвечая на вопрос. — Разве можно брать со странников? И отдала ему всю землянику. Это сама Россия, Русская земля подала ему ароматные ягоды в прощальный путь, под стрекотание кузнечиков и шум ветвей. И Вий с мертвыми душами вокруг сгинули. Все чары мира рассыпаются в прах перед этой маленькой девочкой, простодушно протягивающей блюдечко с земляникой, — перед православной Россией.
Он замолчал. Но, собственно, и говорить больше было не о чем. Все сказано этими его последними фразами. И все же спустя некоторое время Яков промолвил:
— Мощи Гоголя, кажется, также покоятся в Свято-Даниловом монастыре?
— Почему также? — спросил я, насторожившись.
— Потому что их вроде бы тоже расхитили в свое время? Кто-то писал, что и голову отрезали… Или сюртук.
— Что вы имеете в виду? — задал вопрос и Алексей.
— А то, что и мощи святого Даниила Московского как будто вывезли да до сих пор прячут.
— Кто вам сказал? — при этих словах у самого Алексея глаз тоже дернулся.
— Не помню. Кто-то, где-то, когда-то.
И Яков деланно засмеялся.
Сквозь время — в вечность
…Хоронясь на окраине Костромы, в Ипатьевском монастыре, ни сам благословенный Богом отрок, ни мать его, великая старица Иоанновна, еще не знали, что знатное посольство из Москвы уже прибыло. Обитель эта была устроена еще в 1330‑х годах татарским князем Четом, предком Бориса Годунова, гонителя Романовых. Чет тот тяжко тут заболел, дал обет креститься, ежели выздоровеет, и впрямь и исцелился, и Христа принял всей душой, и камнем стал в непреложном пути Промысла Божия. Кончилась Смута — Земский собор месяц назад избрал царя для осиротевшей земли Русской.
Вначале указывали то на одного боярина, то на другого… Князь Мстиславский по возрасту да бездетности сам устранился, Воротынскому нельзя было простить смерть на пиру всеобщего любимого заступника Скопина, Трубецкой почитанием не пользовался, Пожарский, хоть и спаситель Отечества, да родом худ, а Голицын и умен, а поднаторел в крамоле и каверзах. Тут какой-то мелкий дворянин Новоторжский и подал письменное мнение, что ближе всех по родству с прежними царями — Михаил Феодорович Романов. Отец его, митрополит Филарет, томящийся сейчас в Мариенбургском плену, приходится племянником добродетельной любимице народа, первой жене Иоанна Грозного Анастасии. Вспомнили, что и покойный святейший патриарх Гермоген называл это имя. Вышел и донской атаман, подал от всех казаков такое же мнение. Решили на Соборе: иных немецких вер никого не выбирать, а только своего, природного русского, и чтобы он был в родне Даниилу Московскому и Иоанну Калите, и чтобы на нем желания всея земли сошлись. Выходило, что достоин восприять царский скипетр отрок Михаил. Но ждали еще две недели… Пока архиепископ рязанский Феодорит, келарь Троицкой лавры Авраамий Палицын и боярин Морозов не вопросили громогласно с Лобного места у народа, заполнившего всю Красную площадь: кого они хотят в цари?
— Михаила Феодоровича Романова! — единый ответ был, как глас Божий.
И тогда пошел колокольный звон по всем церквам, и благодарственные молебствия о здравии Богом избранного государя, и всенародная присяга ему, как вечная печать и клятва.
Дело оставалось за малым: сам новоизбранный царь еще ничего не ведал о своем державном достоинстве…
Именитые послы, ступив под сень Ипатьевского монастыря, долго вели уговоры старицы Марфы и ее юного сына. У обоих у них были не радостные, а скорбные думы. Марфа Иоанновна отвечала келарю Авраамию:
— …сын-то еще не в совершенных летах, а русские всяких чинов люди измалодушествовались и прежним государям не прямо служили; тут и прирожденному государю трудно с ними справиться, а что будет делать с ними отрок?
А архиепископу Феодориту говорила:
— …Московское государство теперь вконец разорено, будущему царю и своих служилых людей нечем пожаловать да противу своих недругов стоять. К тому ж и отец его ныне в плену у короля в Литве, в большом утеснении, и как сведует тот король, что сын Филарета на Москве государем стал, так сейчас же над ним велит сделать какое-либо зло.
Тем временем все улицы Костромы уже были покрыты толпами народа. С крестным ходом шли в Ипатьевский монастырь, к юному избраннику, на ком покоились теперь все надежды многострадальной земли Русской. Духовенство несло чудотворную Феодоровскую икону Богоматери. Навстречу им из святых врат обители скромно вышли старица-мать и сын ее Михаил.
Однако ответ их был тверд: нет. Не желает Михаил Феодорович быть государем, и не будет на то от Марфы Иоанновны родительского благословения. Едва не сделался в толпе плач, но московские послы упросили войти с ними в соборную церковь Пресвятой Троицы. Здесь все присутствующие стали бить челом Михаилу и просить сжалиться над остатком рода христианского, не презреть всенародного слезного рыдания, принять многорасхищенное от врагов царство Российское под свою высокую государеву десницу…
Шесть целых часов продолжалось. Наконец архиепископ Феодорит сказал:
— Не противься, государь, воле Божией! Не мы предприняли сей подвиг — Сама Пречистая Матерь Божия возлюбила тебя: устыдись Ее пришествия!
А когда святитель указал на чудотворный лик Царицы Небесной на Феодоровской иконе, очами ожившей, то дрогнуло что-то в сердцах и юного Михаила, и старицы Марфы.
Оба они с рыданиями поверглись ниц пред иконой Богоматери. В слезах старица говорила:
— Видно, дело сие — Божие, чадо мое, надобно покориться воле Всевышнего!
И сын, также в слезах, отвечал:
— Аще есть на то воля Твоя, я — Твой раб! Спаси и соблюди меня!
Никто в соборе в эту торжественную минуту не в силах был удержаться: плакал архипастырь, плакали послы, плакал простой люд. И совсем тихо воззвала к Царице Небесной старица-мать:
— В Твои пречистые руце предаю чадо мое; настави его на путь истины, устрой ему полезная, а с ним и всему православному христианству!..
Кострома в тот час и дни ликовала велико. И по всей России быстро разнеслась радостная весть. Пасху 1613 года, по дороге в Москву, новоизбранный царь встречал в Ярославле, в Спасском монастыре. День Страстной субботы клонился к вечеру. Церковь была полна таинственных, необъяснимых, радостных надежд и ожиданий. Народу было столь много, что даже все паперти оказались заполнены молящимися до тесноты такой, что как единый могучий человек стоял, в преддверии Священного мгновения… После крестного хода и заутрени, когда духовенство вышло из алтаря на солею христосоваться с народом, царь Михаил первым приложился ко кресту и троекратно облобызался с игуменом. Государь намеревался далее приложиться к Евангелию, но престарелый настоятель монастыря взял его за руку, возвел на ступеньку солеи, поставил рядом с собой и, обратясь к народу, величественно и промыслительно повторил праздничное приветствие:
— Христос воскресе!
Трудно описать то, что произошло в храме после этого возгласа. Под сводами гремело:
— Воистину воскресе!
И звучало это с такой силой и верой, что всем было ясно: пришла на Русь Святую весна нового духовного расцвета, весна преображения и благодати…