Наступил вторник, 15 сентября. Пошли четвертые сутки с тех пор, как меня среди ночи разбудил телефонный звонок Маши. Все это время ко мне порой закрадывалась такая мысль: спал бы себе и спал и не подходил к трубке, разве мне больше всех надо? Нужны эти треволнения, к тому же сопряженные со смертельным риском? Вон уже три человека, имеющие отношение к Ольге Ухтомской и ее тайне, убиты. А кто следующий? Но с другой стороны, не появись у меня в квартире Маша и Алексей, я, возможно, так во сне и был бы погребен под развалинами дома. А даже если и нет, то все равно продолжал бы спать — духовно, с открытыми глазами, но запертым сердцем. Как тысячи, миллионы моих несчастных, обманутых и оболганных соотечественников. Так не лучше ли бодрствовать духом, чем пребывать в забвении разума, идти навстречу судьбе, а не ждать ее у порога твоего разрушенного дома? Впрочем, каждому, как говорится, свое.
Вот и теперь зазвонил телефон, почти под утро. Но не тот, который сидел в шкафу, а мобильный, оставленный Машей на столе в комнате. Все мы вновь, по-братски, спали на полу. И проснулись одновременно, кроме Владимира Ильича. Он продолжал громко храпеть.
Взяв трубку, я откликнулся в стиле Матвея Ивановича:
— Спасская башня на проводе, говорите.
После некоторого озадаченного молчания женский голос произнес:
— Мне нужна Маша, — и пару раз кашлянул. — Я туда попала?
Почему-то я сразу сообразил, что это Ольга Ухтомская. На меня внимательно смотрели две пары глаз, Алексея и Якова.
— Туда, — ответил я. Развернулся и вышел на кухню.
— Я по поводу сумочки, — продолжил голос. — Мне передали номер ее телефона. Можно с ней переговорить?
— Можно. Но я ее доверенное лицо. Личный юрист. О чем вы хотели ее спросить?
— Юрист? — наступила пауза. Я почувствовал колебания в ее голосе.
— Она сейчас отдыхает, — сказал я. — Говорите со мной. Вы Ольга Ухтомская?
— Да.
Опять пауза. Колебания достигли такой степени, что я испугался, не отключится ли она совсем?
— Нам надо встретиться, — торопливо сказал я. — Это в ваших интересах. И это не телефонный разговор, как вы сами понимаете.
— Конечно, — согласилась она. — Потому что не все вещи в сумочке оказались на месте.
— Пусть вас это не тревожит. Предмет, который мы оба имеем в виду, не пропал.
На кухню вошел Яков. Стал наливать воду в чайник.
— Где и когда? — коротко спросил я.
— У Матвея Ивановича, — ответила девушка.
— Это… неразумно, — я заметил, что Яков прислушивается к нашему разговору.
— Зато безопасно для меня.
— Как раз напротив. Насколько я в теме.
— А где вы предлагаете?
— Дайте подумать.
Меня смущал маячивший передо мной Яков. Он усмехнулся и спросил:
— Красивая пассия? Пусть подругу пригласит. Для меня. Устроим вечеринку.
Подруга уже на кладбище, — подумал я. — И, возможно, не без твоей помощи.
— Ладно, давайте у Матвея Ивановича, — вырвалось у меня, поскольку ничего лучшего не приходило на ум, к тому же я стал нервничать, — часа через полтора.
— Хорошо, — отозвалась Ольга Ухтомская, и связь прервалась.
— А я думал, что вы в Машу влюблены, — насмешливо произнес Яков. — А у вас с другими свидания…
— Думать — вредно, как учит Бахай-сингх. Спросите у своего отца, он подтвердит.
— А чья все-таки она невеста?
— Кто?
— Ну, Маша ваша. Папа говорил, что вы с ней в загс собирались.
— А вам дело есть? Какие реэмигранты пошли любопытные…
— Бросьте. Не пойму просто, как вы такую девушку упустили? И не боретесь. Типичная российская расхлябанность. В кармане дыра, через которую золотая монета проваливается, зато голова забита светлыми мыслями о спасении всего человечества.
— На все человечество мне начхать, — ответил я. Знал же, что он меня подзуживает, но ввязался в диалог.
— Будто?
— Будто. Потому что всего человечества нет, есть отдельные конкретные люди, которые мне дороги или нет. Одних я действительно готов защищать и спасать, а с другими — бороться.
— Не щадя живота своего, как на поле Куликовом? — он засмеялся и в который уже раз подмигнул: — Да вы сами не верите в то, что говорите. Это слова Алексея, а не ваши. А вот он взял да увел у вас девушку. А вы с носом остались. На поле, усеянном костями.
— А что это вы мне все время подмигиваете?
— Лицевой нерв застужен, тик. Холодно у вас в России. Совсем тут расхворался, — он кашлянул, но, кажется, нарочно.
— Лечитесь. Или уезжайте, — сказал я.
— Не могу. Еще не все выполнил.
— Много работы? Трудно, поди?
— Очень, — он поглядел на часы. — Однако мне пора. Чай пить не буду. У меня тоже свидание.
Яков пошел к двери, потом обернулся и добавил:
— А вы Машу-то все-таки не упускайте. Золотые монеты на дороге не валяются. А мысельки всякие — они ведь приходят и уходят, как муравьи, сыт ими не будешь, — и снова подмигнул мне.
Спустя некоторое время, когда я уже заварил целительный зеленый чай Тегуаньинь, на кухне появился Алексей.
— Не хотел вам мешать, — сказал он. — Чувствовал, у вас какой-то интересный разговор.
— Ничего существенного, — ответил я. — Зато звонила Ольга Ухтомская. Сама нарисовалась. Через час мы должны с ней встретиться в Кремле. То есть у Кремля. Ну, ты понял.
— Надо будить Машу.
— Пусть спит. Отправимся на встречу без нее. Еще неизвестно, что из всего этого выйдет. Нам лучше прийти пораньше, так что собирайся.
— А я готов. Чаю только попью.
Пока мы сидели за столом, выполз физик-ядерщик с бахаистским уклоном. Всем своим всклокоченным видом и застывшей в глазах думой он напоминал какого-то древнего философа после пира.
— Вот я уже четвертый год на паперти, — обратился он к Алексею, при церковных вратах, а к вере так и не пришел, почему? Напротив, то к кришнаитам загляну на огонек, то в Сторожевую башню к иеговистам, то Аум Сенрике подвернется под руку, теперь вот Бахай-сингх спать не дает спокойно, в башке сидит, как заноза.
— Ага, потому-то так и храпишь, — усмехнулся я.
— И все же. Ведь Бог един? Почему религий много?
— Бог триедин, — поправил Алексей. — Отец, Сын и Дух Святой, Животворящая Троица. Все остальное — от лукавого. Башни на песке извечного врага Господа, которые подобно Вавилону могут пасть в мгновение ока, стоит только дунуть как следует. И падают, но сатана тут же подсовывает новую игральную колоду карт, для искушения. Но выиграть у него в этот покер нельзя, даже не садись за стол. А гони шулера и обманщика прочь.
— Но ведь и в христианстве много течений-конфессий. Как тут разобраться? Вроде все они хороши. У православных — красочное благолепие, католики во время богослужения сидят, что весьма удобно, англикане независимы от папы, протестанты о материальном достатке заботятся…
— Есть такая современная притча, — ответил Алексей. — Звучит объясняюще. Когда Христа распяли, то с ним, в горе и страдании, до последней минуты оставались истинные верующие, которые до сих пор хранят Его Единую Апостольскую Соборную Церковь. Но некоторые устали ожидать, отошли в сторонку и сели на камни передохнуть. Как будущие католики. А первые протестанты и вовсе вернулись в Иерусалим и начали скупать дома с видом на Голгофу, чтобы брать потом за них арендную плату с паломников. Боялись опоздать. У них и сейчас считается, что если ты беден — значит, тебя Бог наказывает, а коли богат или провернул удачную сделку — то любимый сын Господа.
— Гм-м… Забавно. Ну а сам-то ты, праведник, как пришел к вере? — спросил Владимир Ильич, отпивая чай.
— Какой же я праведник? — возмутился Алексей. — Даже слышать такое вредно. Пришла одна бабушка на исповедь и говорит: У меня, батюшка, грехов-то уже и не осталось вовсе. Он ей отвечает: А чего пришла тогда? Ступай отсюда, святая, — и крестом по горбу напутствовал, для вразумления. Даже самые святые угодники Божии считали себя недостойными по грехам своим, огорчались и плакали, когда их превозносили за подвижничество. А уж какие столпники и молитвенники были! Серафим Саровский три года провел коленопреклоненно на камне, в неустанной молитве. Симеон Дивногорец с шести лет от роду начал поститься. Макарий Александрийский только одними сухариками всю жизнь и питался. А Марк Фраческий 95 лет не видел человеческого лица, уйдя в полный затвор, в пустынничество. И те пытались отмолить прощение. Это только один папа римский непогрешимый. Вот излишек его святости и продают в виде индульгенций. Расскажу еще одну историю. Некий монах так долго постничал и бил поклоны, что его все в округе уже стали почитать за угодника. Он и сам от этого возгордился, не выдержал. Возвращался как-то зимой в свою келью, а путь лежал через реку, уже покрытую толстым льдом. Спутники ему говорят: Обожди, давай до моста дойдем, мало ли что. А он отвечает: Нет, я теперь легонький стал, меня лист бумаги выдержит. И пошел. Вот лед-то под этим легоньким и проломился на середине реки.
— Утоп? — спросил Владимир Ильич.
— Вытащили. Тяжелые, которые не столь усердно постились. Но и не мнили себя выше высших. Тут ведь вот как получается. По-двоякому. Иному человеку излишнее рвение в постах и молитвах даже во вред идет, в соблазн особенный. Демоны тоже разные есть, у них своя иерархия. Одни, мелкие, отвечают за чревоугодие, пьянство, распутство, другие, градусом повыше, — за серьезный грех, смертоубийство, скажем. Приходит такой крупный бес к человеку и отгоняет от него мелких: Пошли вон от него, он мой, я теперь им займусь! И внушает ему, что тот будет великим аскетом, что он его освободит от желания пить и есть, от всех страстей, что наградит даром исцелять и творить чудеса. Только бей лбом в землю денно и нощно. И все. Человек, монах даже, даже особенно-то монах, пропал. Он и сам не знает, что уже не Господу молится, а бесу, сидящему в нем, его тщеславию и гордыне. Демоны именно любят принимать вид светлых ангелов, чтобы было удобно обманывать и обольщать.
— Так что ты, Вова, с этими бахаистами-иеговистами поосторожнее, — посоветовал я. — Еще неизвестно, какого они градуса. Напоят хуже паленой водки. Последние башмаки снимут, не поглядят, что на разную ногу.
— А к вере я пришел совершенно неожиданно и, можно сказать, случайно, — продолжил Алексей. — Хотя случайного у Господа, как я теперь понимаю, ничего нет. Дело было так. Почти двадцать лет назад. Я написал статью в один медицинский журнал, где была ссылка на Священное Писание. Как сейчас помню: …и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. Я эту цитату просто так ввернул, чтобы только показать свою ученость. Вполне можно было обойтись и без нее. Но тогда, в середине 80‑х, это уже считалось модным. И мне надо было проверить ее в корректуре. Я снял с полки Евангелие — а у меня там стояли и Махабхарата, и Конфуций, и даже Коран. Открыл, стал искать и читать, а потом так погрузился, что уже не смог оторваться. Все будто отодвинулось в сторону, на второй план. Читал весь день, на работу не пошел. Какая может быть работа, когда я как бы прозрел? Вечером я сказал сам себе: а Бог-то, оказывается, есть! И такая меня вдруг охватила блаженная радость, что я еще всю ночь перечитывал, а когда уснул под утро, то боялся лишь одного: а вдруг это чувство у меня при пробуждении пройдет? Исчезнет, и я опять стану прежним, безрадостным? Но нет. Проснулся через несколько часов — как заново родился. Мир иной, все другое. Это был уже тот мир, где есть Господь, который и сотворил его. Потом… Практически в тот же день я услышал по радио, что требуются работники для восстановления Оптиной пустыни. Чернорабочие, разгребать завалы. Это тоже было как Провидение, глас свыше. Я тогда толком даже не знал, где находится Оптина. Но написал в поликлинике заявление и уехал. Из Киева — через всю Украину. Добирался на перекладных. Один раз заблудился в лесистой местности, вышел к избе. Там ко мне бросились две огромные собаки, настоящие волкодавы. А я им: Собачки вы мои, собачки! Потому что радость во мне так и не проходила, я, должно быть, просто лучился этой небесной радостью. Собаки меня не то чтобы не тронули, лизаться стали, лапы на плечи положили. Хозяйка избы после мне говорила, что не понимает: они должны были меня просто разорвать. Видно, Божьи твари, как и люди, все чувствуют. Показала она мне, как идти к Оптиной, советовала переночевать. Но я пошел. Нетерпение сжигало. Наверное, шел бы так несколько суток, не останавливаясь. Ночь наступила. Поле какое-то. Костерок горит. Сидит возле него старец. Благообразный такой, с белой пушистой бородой. Глаза умные и веселые. Я с ним до самого утра проговорил. О многом. Кажется, обо всем. А когда проснулся — нет ни костерка, ни старца. Даже угольев нету. И главное — не помню, о чем мы с ним беседовали всю ночь? Но о чем-то самом простом и важном. Я лишь потом, спустя какое-то время сообразил, что это был Николай Угодник. Обидно только, что все забыл, все слова, которые в меня падали. А может быть, и вспомню еще? В нужный час, внезапно.
— Вспомнишь, — сказал Владимир Ильич. — Хоть перед смертью, а всплывут в памяти.
Я взглянул на часы.
— Пора. Надо поторопиться. Ты, Володя, скажи Маше, чтобы она дома сидела. Мы скоро вернемся.
— Сказал бы, — усмехнулся он. — Да только это невозможно, еще раньше ушла, пока вы спали.
— Как это? — спросили мы оба.
— А так. Чуть ли не среди ночи. Я поднимаю голову — она проходит по комнате. Сделала мне: Тс-с!, и только замок в двери щелкнул.
— Вот еще новость… — произнес я, взглянув на растерянного Алексея. Но думать об этом сейчас было уже некогда.
До Уральской улицы мы шли молча, не разговаривая. Я корил себя за то, что проворонил Машу — не в том смысле, что вообще, как язвил Яков, а ночью, когда она куда-то ускользнула. Хотя и вообще тоже, поскольку он растеребил мою рану. Кроме того, я допустил еще одну ошибку: в телефонной беседе с Ольгой Ухтомской проговорился о месте и времени встречи. При этом хитромудром реэмигранте, который наверняка каким-то боком замешан во всех происходящих событиях. Он ведь тоже куда-то сразу заторопился, даже не попив чаю. Все очень странно и непонятно. Я чувствовал, что мы уже приблизились к какой-то запретной черте, а впереди нас ждет самая невероятная таинственная откровенность. Мог ли я об этом думать всего лишь четыре дня назад?
Дверь в квартиру Матвея Ивановича была приотворена. Это мне еще больше не понравилось, как и джип с тонированными стеклами неподалеку от подъезда. И двое подозрительных алкашей на лавочке. И даже дворник с метлой, который проводил нас внимательным взглядом. Все теперь вызывало мои опасения. Вплоть до бесприютной кошки на лестнице. Почему она так оглашенно мяукает? О чем хочет предупредить?
Мы вошли в темный коридор. Пахло какой-то гнилью.
— Матвей Иванович? — позвал Алексей.
Поскольку никто не отозвался, мы пошли дальше, в комнату. Там также царил полумрак, шторы были плотно задернуты. Но разглядеть хозяина труда не представляло. Полоска света как раз падала на его лицо с закрытыми глазами, а сам он неподвижно сидел в своем инвалидном кресле. Беспорядок в комнате говорил о том, что здесь кто-то уже побывал до нас. Да и сама восковая фигура Матвея Ивановича…
— У меня такое ощущение, что он мертв, — произнес я. — И даже успел испортиться.
— Сам ты мертв! — неожиданно проговорил господин Кремль и открыл глаза: — Сам испортился!
— Здравствуйте, — поприветствовал его Алексей. — А мы вот…
— Знаю. Мне звонила Ольга. Потому и дверь оставил открытой. А сам поспать решил.
— Странно вы как-то спите. Неподвижно, — заметил я.
— А ты что — дергаешься, корчишься, что ли, когда дрыхнешь? Так тебя связывать перед сном надо. Ремнями, как в психлечебнице.
— Это куда вы Агафью Максимовну определили? — мстительно ответил я. — Дорогой товарищ, с позывным Монах.
— И об этом уже пронюхали? — усмехнулся Матвей Иванович. — Что ж, я знал, я всегда знал, что рано или поздно это откроется. Даже лучше, если еще при жизни. Спокойней умирать стану. Никто не умеет хранить тайны, никто. Ни органы, ни друзья, ни ты сам. Даже у Господа Бога нет тайн, все написано в Библии и Откровении, каждый час, от начала и до конца расписан. Альфа и Омега. Все открыто, только умей читать. А люди не умеют. Главное, не хотят. Я вот хотел, да меня колесница переехала. А потом поздно стало и хотеть, и читать. Ушла жизнь.
— Почему в комнате такой кавардак? — спросил я. — Кто здесь был?
— Никто, — ответил старик. — Это я сам тут все перевернул. Со злости. После того как позвонил Агафье и все рассказал. А она… Она сказала, что прощает. Как Господь прощал. Вам, ребятки, этого, наверное, не понять.
— Ну почему же? — возразил я. — Чай, не совсем придурки.
— Он, может, и нет, а ты-то — точно, — сказал Монах. — Как простить то, что я сделал? Не с ней даже, не с ним, а со своей жизнью? Ведь по-другому все могло быть, иначе. Мучеником мог стать, или затворником, или пастырем добрым, или просто жить, хоть и без благочестия, но как тысячи людей — в вере. А вышло? Какое тут прощение, охламон ты этакий?
— Она же простила, — произнес Алексей. — А Господь — тем более.
— Вы еще не все знаете… Мощи святого Даниила я из монастыря вынес. И передал их гэпэушникам. Безбожникам этим.
— А потом?
— Потом они оказались у Васи Скатова. Он их подменил на другие. Успел. Потому что те хотели их совсем уничтожить, растворить в кислоте. И растворили, только зря радовались. Говорят, плясали даже возле бочки, у Кремлевской стены. А Вася ловкий, он мощи спас. Всех их обманул. Он уже тогда в Бога верил, только притворялся перед разбойниками. Пошел к ним служить лишь затем, чтобы упредить их планы. Чтобы знать, что они замышляют. Это ж какую надо выдержку иметь? Как Штирлиц прямо. Я в монастыре Монахом был, а он в НКВД — слугой Господа. Так вот бывает. Мне он обо всем этом через много десятилетий рассказал. Мы ведь с детства дружили, с одной улицы. Да и девушку одну и ту же любили. Агафью, как вы сами понимаете. Вот сказал вам — и на душе даже легче стало. А где ваша-то подруга? Вы ведь, поди, тоже за ней оба ухлестываете? Кому из вас двоих она предпочтение отдала?
— Это к делу не относится, — сказал я, подходя к окну и раздвигая шторы. В комнате стало гораздо светлее и уютнее. Даже несмотря на беспорядок: на перевернутые стулья, разбросанные книги и одежду, разбитые тарелки и чашки. Тепло солнечных лучей передалось и хозяину. Он, кажется, впервые за все время улыбнулся.
— Ну а после? — задал вопрос Алексей. — Что стало со святыми мощами? Василий Пантелеевич вам рассказывал?
— Об этом Ольга знает, правнучка, — ответил Матвей Иванович, подумав. — Она и тетка ее, Татьяна, в последние годы со Скатовым часто виделись. Но сам я с ним уже не общался.
— Татьяна мертва. Скатов тоже, — сказал я, продолжая глядеть на улицу. — Убита подруга Ольги. А самой ее все нет и нет. Она больше вам не перезванивала?
— Нет. Ждите, коли пришли.
— Как бы чего не случилось, — озабоченно промолвил Алексей. — А больше вам никто не звонил по поводу объявления?
— Еще два раза, — ответил старик. — Смешно даже. Сумочка уже нашлась, а они все звонят. Да Ольгой интересуются. Женихи, что ли? Вроде вас.
Опять он за свое! Но меня сейчас больше интересовало то, что происходило на улице. Из джипа высунулась какая-то морда, бросила окурок и скрылась обратно. Алкаши так и не прикоснулись к бутылке, зато достали мобильные телефоны (!) и стали куда-то звонить. Дворник продолжал мести уже совершенно чистый тротуар, как механический робот. Кошка неугомонно орала на своем языке, выскочив из подъезда. И тут я увидел, как из соседнего двора вышла Ольга Ухтомская и направилась к нашему дому.
— Вот она, — произнес я. — Сейчас будет здесь.
Однако напрасно я радовался. Случилось совершенно непредвиденное, чего не ожидал никто: ни я, ни подошедший к окну Алексей, ни подкативший на своем инвалидном кресле Матвей Иванович. Хотя ему-то как раз было затруднительно смотреть, как бы он ни пыжился, пытаясь приподняться на локтях.
Ольга пересекла детскую площадку и ступила на тротуар. Дворник облокотился на метлу, чтобы передохнуть. Алкаши спрятали мобильники и встали со скамейки. Из джипа вылезли три человека. Кошка замаяукала еще громче.
— Что она делает? — недоуменно спросил Алексей.
Вопрос относился не к голодной кошаре, а к девушке. Ольга вдруг круто развернулась и пошла обратно, почти побежала. Но дорогу ей загородил дворник. То ли случайно, то ли намеренно. А три человека из джипа бросились к ним. Но столкнулись с двумя алкашами, которые встали на их пути. Драка началась так стремительно, что мы не успевали следить. Фильм этот, из серии крутых боевиков, продолжался не более минуты. Правда, стрельбы не было. Орудовали голыми кулаками. Профессионально. С какими-то хитрыми японо-китайскими приемами и прыжками. Больше всего почему-то досталось дворнику, который, может быть, со страху или растерянности, полез в самую гущу. Один человек из джипа едва не схватил Ольгу, но был повержен самой девушкой, умудрившейся заехать ему в самое болезненное место коленкой. Остальные выясняли отношения пара на пару, лупя попутно и служителя метлы. Кошка прекратила орать и с восторгом наблюдала за происходящим.
Кончилось все так же мгновенно, как и началось. Из ДЭЗа напротив высыпала целая толпа дворников. Ольга исчезла, будто растворилась в воздухе. Должно быть, она очень хорошо знала местность. Алкаши побежали в одну сторону, их противники — в другую, к своему джипу. Машина тут же рванула и понеслась прочь. Поле боя осталось без костей. Только кошка вновь принялась мяукать, выражая тем самым свою досаду на двуногих идиотов. Нет чтобы покормить…
— Ну надо же! — прозвучал рядом со мной голос Матвея Ивановича. — Давненько такого не видывал.
Он повернулся и пошел к столу, с которого взял надкушенное яблоко, стал его грызть. Потом, опомнившись, поспешно вновь занял свое инвалидное кресло. Усмехнулся под нашими взглядами.
— Так вы ходите, — произнес я. — А я ведь это предполагал.
Это он убил Василия Пантелеевича Скатова. Хотя к чему нам было сейчас об этом знать? Мы и не просили его признаться. Он сам рассказал, как на последней исповеди. Вроде бы уже было некому, только двум совершенно посторонним людям. А нас теперь волновало совершенно иное: куда исчезла Ольга, удалось ей действительно скрыться? Кто были эти люди — те, из джипа, и другие, рядящиеся под алкашей? И где Маша? Но выслушать Матвея Ивановича все равно пришлось…
Он замыслил это очень давно. По его словам, чуть ли не с юности, когда дружил-враждовал с Васей Скатовым. А тут его еще и зверски избили на монастырском подворье, и друг принимал в этом участие. Матвей Иванович понимал, что это — для дела, что так надо и все равно не убьют до смерти, но обида не стала меньше. А там и общая любовь к Агафье, молодой синеокой красавице. Соперничество. Безверие. Ненависть ко всему. На фронте, когда балтийский десант бросили на подмогу пехоте, встретил Скатова, обнялись. А во время атаки стрелял в него. Выжил. Но ненависть не проходила. Так и жил с нею все время. Одна эта мысль и тешила. Думал: убьет его — и тогда только наступит облегчение. Будто вернется все на круги своя. Вернется и молодость, и Агафья, прежняя, и — смешно сказать! — вера в Господа. Словно через смертельный грех можно возвратиться к утерянной Истине. Кто знает, возможно, и так бывает. Покаявшийся разбойник первым вошел в Царствие Небесное. Но не тот, кто надеется обмануть Бога. И себя тоже. Это какие же душевные муки надо было терпеть всю жизнь, как изуродовать свое сердце, чтобы решиться на подобное?
А решился он, когда узнал от Ольги, что Василий Пантелеевич совсем плох, ложится в больницу. План-то Матвей Иванович состряпал давно, для этого и прикидывался парализованным. На инвалида в коляске никто не подумает, это — алиби. А так здоровья ему не занимать. Смолоду был силен, еще сейчас может железный прут согнуть. Выбрал нужный день. Сел на электричку, поехал в больницу. В электричестве разбирается, после войны монтером работал. Знал от Ольги — в какой палате лежит Скатов, на каком этаже. Когда прибыл на место, вырубил что надо, обесточил. В потемках хорошо видит, как кошка. Не иначе, как сам сатана наградил таким даром. А тут в палате двое торчат. Ну, одному пришлось посохом-то Василия Пантелеевича и поправить мозги. Потом подушку Васе на лицо и вся недолга.
— А ты, внучек, извини за то, что приголубил малость, — обратился Матвей Иванович ко мне.
— Ничего, дедушка. Спасибо, — ответил я.
— Он же уже был при смерти, — произнес Алексей. — Не понимаю.
— Сам бы умер, — добавил я.
— Э-э, нет! — громко, но в то же время горько возразил Матвей Иванович. В нем и сейчас бушевали страсти: это было видно по глазам, по искаженному гримасой лицу. — Нет, не дал бы я ему упокоиться с миром. Нет, не дал. Нет. Я должен был это сделать — я и сделал. На карачках бы приполз к нему. Прикатил бы на инвалидном кресле, если б был в самом деле параличом разбит. Хоть одной рукой бы, а дотянулся…
Слушать его было страшно. Хотелось поскорее уйти, забыть. В принципе, нам здесь и незачем было больше оставаться. Ольга Ухтомская сюда уже вряд ли вернется. Если вообще жива.
— Ну а что же теперь? — спросил у Матвея Ивановича Алексей.
— Теперь?.. Теперь. Вот теперь-то я и уйду к Господу. В монастырь пойду. И старик встал с ненужного уже инвалидного кресла. Он с силой оттолкнул его ногой, и оно покатилось к стенке, врезалось в нее, сбив по дороге торшер. А Матвей Иванович и торшеру поддал. Да так, что смял абажур всмятку. Но и на этом не успокоился. Взял и обрушил еще одну книжную полку. И на классиках попрыгал.
— Ну, хватит вам, — сказал я. — Что за ребячество в самом деле? Этак вы еще кого-нибудь придушите или зарежете.
— Нельзя вам сейчас в монастырь. И в храм нельзя с таким настроем, — произнес Алексей. — Выспитесь, угомонитесь. Утром решайте — что делать дальше? Правильные мысли сами придут.
— Не придут, — угрюмо обронил старик. — Никто больше не придет и не появится. Ни Агафья, ни Ольга. Ни мысли, ни Господь Бог. Один только Вася Скатов. Во-он он стоит в углу, видите?
Матвей Иванович показывал крючковатым пальцем. Затем начал хихикать.
— Неужто не видите?
Он живонько побежал в угол и попытался схватить пустоту, все время бормоча что-то себе под нос. Разобрать можно было только обрывки фраз:
— Не дается… скользкий какой… сейчас мы его… да обними же меня… я это… зачем пришел-то?..
Кремль, кажется, совсем обезумел, гонялся за призраком. Спотыкался, иногда падал на колени, что-то шептал, затем опять вскакивал и пытался поймать нечто, что не давалось в руки. На нас он уже не обращал никакого внимания.
— Пошли отсюда, — сказал я Алексею. — Ему сейчас хорошо… друг с другом, вдвоем.
— Нельзя его оставлять, — ответил он. — Как бы не натворил беды.
— Он уже натворил. Дальше некуда. Теперь остался только последний шаг.
— Вот этого я и боюсь.
— Брось. У всех у них одна судьба. И конец один.
Но я чувствовал, что Алексея не уговорить. Он бы все равно остался, даже если бы я ушел. Даже если бы сейчас появилась Маша и позвала его. Ну не силой же мне его тащить? Я вздохнул, сел в инвалидное кресло и стал молча наблюдать, как Алексей ходит за стариком, говорит ему что-то, уговаривает, пытается сам поймать. А тот ловко уворачивается. Так они и гонялись некоторое время друг за другом: Матвей Иванович за Василием Пантелеевичем, а Алексей — за Кремлем. И никто никому не давался.
Я откатился на кресле к окну, поскольку мне надоели эти дерби, и стал смотреть на улицу. Солнце стояло в зените, поливая землю красным огнем. Никогда не видел такого яркого и кровавого светила. Будто это была огромная незаживающая рана, сочившаяся возмездием. Сама улица на сей раз оказалась совершенно пустынна. Ни прохожих, ни мам с колясками, ни дворников, сбежавшихся совсем недавно к своему излупцованному товарищу, ни даже собак с кошками. Все словно вымерло, исчезло, растворилось в красноватую пыль на земле и асфальте. А были ли люди? — подумалось вдруг мне. Или всё и все вокруг — призраки? За одним из которых сейчас гоняется Кремль. И призрачна, нереальна сама наша жизнь, с ее утратами и находками, с любовью и ненавистью, с истиной и ложью. У меня не было ответа, да я и не хотел знать его. Просто сидел и мысленно собирал лучи солнца. В кроваво-красный букет.
После того как Алексей заставил-таки Матвея Ивановича проглотить какие-то таблетки, тот наконец-то угомонился, лег на кровать и уснул.
— Поехали, что ли? — спросил я.
— К Агафье Максимовне, — решил он. — Сюда вечером заглянем. Проведаем.
— Ну, это без меня. Я уже будто в богадельне работаю. Весь нафталином пропах. Давай сделаем так. Ты едешь к Сафоновой, дожимаешь старушку, тем более что она, кажется, уже созрела, а я иду поливать герань. И ждать Машу. Встречаемся в общежитии. Адрес у тебя есть. В квартире Владимира Ильича оставаться дольше нельзя, опасно, нутром чую.
На том и договорились. Расставшись на улице с Алексеем (он пошел в метро, а я — к 9‑й Парковой), мне пришла в голову одна мысль: а что, если и Маше все это уже осточертело и она решила улизнуть с крестом? Это только Алексей такой твердокаменный, а мы-то с ней обычные земные люди. Нам кушать подавай, а не идеи. Идеи тоже, но желательно на десерт, после обеда. Может быть, прав Яков: золотую монету в дырявый карман не кладут. Теряем все, а гоняемся за призраками. Если так, то Маша поступила хоть и жестоко, но мудро. Обоих нас кинула. Впрочем, ей не впервой. Ну а мне-то, старому дураку, что теперь делать?
Идя по 9‑й Парковой, я подумал, что пора со всем этим кончать. Надоело. Надо остановиться. Пока еще не стало поздно. Сбросить карты и сказать: пас. Кругом одни трупы и привидения. Да сумасшедшие. Алексей тоже безумен. С той ночи, как встретил в поле у костерка Николая Угодника. Потом ему и Путин в Оптиной привиделся. И Лев Толстой в гостинице. Он просто одержимый со своей идеей фикс. И никакой он не потомок Даниила Московского. И мощи благоверного князя находятся там, где им и положено быть: в Свято-Даниловом монастыре. И напрасны все эти поиски. И Машу он не любит, иначе не таскал бы ее за собой повсюду как чемодан. Словом, счастливого тебе одиночного плавания, Алексей!
Открывая дверь, я уже твердо решил, что пора сматываться. Только заберу герань и уеду в Хабаровск, где у меня еще осталась родня. Буду там преподавать в школе, женюсь на какой-нибудь китаянке и стану вполне счастлив, упокоившись с миром в 2034 году, когда столбик термометра подскочит до сорока градусов мороза. К тому времени Сибирь станет одной из провинций Китая, Поволжье — Исламским халифатом, а Москва — вольным городом, под юрисдикцией Эстонии. И чего здесь ждать?
С таким настроением я вошел в квартиру. И едва очутился в коридоре, как тотчас же попал в чьи-то цепкие клещи. Чтобы я особенно не брыкался, меня угостили хорошим ударом в печень. Потом тепло и аккуратно препроводили в комнату, где сидел средних лет мужчина в очках, с самой обыденной внешностью. Двое державших меня молодцов напоминали недавних алкашей. Впрочем, это могли быть и другие, похожие на них.
— З-здрасьте! — сказал я, начав вдруг заикаться.
— Оставим приветствия, это пустое, — ровным голосом отозвался мужчина. — У нас не так много времени. Практически, его вообще нет. Особенно у вас, Александр Анатольевич. Вы гуляете по Москве уже лишних три дня. Многовато. И то только потому, что вы любопытный экземпляр. Но когда мы потеряем к вам интерес, гулять вы перестанете. Будете лежать. И хорошо еще, если в больнице. Я понятно излагаю?
— В-вполне. Я должен сохранять для вас интерес к-как можно д-дольше.
— Он умен, — обратился мужчина к молодцам. — Я это всегда говорил. Схватывает с полуслова.
— А вы к-кто будете? — спросил я.
— Нет, не умен, — вздохнул мужчина. — Я поторопился.
На сей раз мне достался удар по почкам.
— Ответ внятный, — через силу проговорил я. — Больше вопросов нет.
— Чтобы сразу покончить с формальностями, считайте, что мы работаем на государственные структуры, — произнес мужчина. — Меня можете называть Олегом Олеговичем.
— Неплохо, — сказал я. — Легко запомнить.
— Вот вы уже и перестали заикаться. Даже пробуете шутить. Но шутить с нами не советую. Это для здоровья вредно.
— Я постараюсь.
— Вам надо будет просто четко выполнять все мои пожелания.
— А если вы пожелаете чего-нибудь невозможного?
— Невозможного ничего нет. Все имеет свою степень доступности. И цену, в той или иной мере. Поверьте, никто от вас не потребует прыгать выше головы. Мы знаем реальный потолок ваших способностей.
— Скажите, сколько метров? Самому любопытно.
— А с вами приятно вести беседу, — усмехнулся Олег Олегович. Он кивнул молодцам, и те меня отпустили. Но стояли где-то за спиной. — Присаживайтесь.
Я выбрал стул и приготовился слушать. Все это мне категорически не нравилось, но выхода не было. Главное, убивать меня, кажется, не собирались. По крайней мере, в ближайшие полчаса.
— Я готов, — сказал я. И добавил зачем-то: — Пустыня внемлет Богу. И звезда с звездою говорит. Говорите.
— Врезать ему еще? — деловито предложил один из молодцов.
— Потом. Если не прекратит ерничать, — ответил шеф. — Вы догадываетесь, чего я от вас хочу?
— Даже представления не имею. Но надеюсь, что вы не гей.
— Не волнуйтесь. Наши интересы должны будут совпадать в другой плоскости. Более в духовной, нежели плотской.
— И дом разрушил не я! — торопливо вырвалось у меня. Хотя я и не надеялся, что они пришли именно по этому поводу. Олег Олегович явно принадлежал к каким-то спецслужбам, а не к милиции, где на меня лежала ориентировка.
— Мы знаем, — отмахнулся тот. — Это все мелочи. Мало ли домов взорвалось за последнее время?
Особенно с приходом к власти Путина, — подумал я. — Ничего себе мелочь! Горы трупов. Но от высказывания вслух воздержался. Печень и почки уже вкусили царской ласки. Бить молодцы умели, хорошая школа. Не иначе как питерская. Теперь я стал лихорадочно соображать: какие же еще грехи за мной водятся, что им может быть от меня нужно? И, кажется, угадал.
— Вы знаете такого человека — Алексей Данилович Новоторжский? — спросил мужчина.
— А кто это? — задал я встречный вопрос. И тут же получил удар в ухо. Прямо гестапо какое-то. Если так пойдет и дальше, то очень скоро я перестану представлять для них интерес.
— Знаю, — сказал я. — Встречались.
— Нам нужно, чтобы вы информировали нас о каждом его шаге, — продолжил Олег Олегович, улыбаясь. И ведь такая симпатичная интеллигентная внешность! Да еще в очках. Никак не подумаешь, что ему доверена такая лютая власть над людьми. А впрочем, спецслужбы во все времена одинаковы.
— А что он натворил? — спросил я, потирая ухо.
— Вопросы здесь задаете не вы. Хотя отвечу. Он опасный психический больной, сбежал из клиники. Чрезвычайно умный, хитрый и изворотливый. За ним несколько трупов. Одержим специфической манией. Этого вам достаточно?
— С лихвой. Теперь не засну. А что же вы его сразу не возьмете? Насколько я понимаю, для этого у вас были все возможности.
— Правильно понимаете. Но нам этого пока и не нужно. Могу даже объяснить. Подобные больные обладают способностью находить самое правильное и верное решение, то есть находить путь. Как дети-индиго или страдающие аутизмом. Они видят и знают то, что недоступно обычным людям, простым смертным. На уровне подсознания.
— Значит, вы держите его на поводке.
— Примерно так. Но поводок этот очень длинный. И нужно, чтобы с ним рядом находился еще кто-то.
— И я подхожу для этой цели лучше всего? Как вторая, служебная собака.
— Умница, — похвалил меня Олег Олегович, словно бросил косточку.
— Но зачем он вам вообще нужен?
— Он занят поисками, которые могут увенчаться успехом. Потому что Алексей Данилович — индиго. Тайновидец, если по-церковному. Ну, вы понимаете, о чем я.
— И вы тогда прилетите на жареное, — сказал я, ожидая нового удара. Но его не последовало. Наверное, потому, что Олег Олегович не подал знак. Он лишь опять улыбнулся. Зубы у него были ровные, белые. Наверное, хорошие дантисты в ЦКБ.
— Повторяю: мы работаем на государство, — ответил он. — А значит, на Россию.
Вот только на какую? — подумал я. — Вашу? Она совсем иная. Я почему-то не верил ни единому слову Олега Олеговича. А если он и прав, то все равно отвратителен. С этой своей белозубой улыбочкой и маленькими очечками. Должно быть, сам преуспел в заплечном мастерстве, прежде чем достиг высоких погон. Я решил запустить пробный шар и произнес:
— А девушка-то от вас ускользнула…
И попал в лузу.
— Не беда, — махнул он рукой. — Поймаем в другой раз.
— А если я не соглашусь?
— Тогда, — и Олег Олегович вновь очаровательно улыбнулся. — Тогда я тебя живым в землю зарою, говнюк этакий. Ход мыслей ясен?
— Ясен, — сказал я.
— Вот тебе мой телефон, — он протянул карточку. — Будешь звонить по каждому поводу и даже без повода. Но чтобы я был в курсе всего, что происходит. И не надейся выйти из игры. Скрыться. Я тебя и в могиле достану. Оживлю, по методу господина Грабовского, порежу на кусочки и снова похороню.
— Вы, часом, не из янычар?
— Из тамбовских мы, — весело отозвался Олег Олегович. — Так что, Александр Анатольевич, выбора у вас нет. Или — или.
— Тогда, конечно, или.
— В смысле?
— В смысле, я ваш, Дуся, как говорила одна моя старая подруга.
— Не Маша Треплева? — с намеком спросил он. Чтобы показать, что и она находится у них на крючке.
— Другая, — ответил я.
— Не забудьте полить герань, — улыбнулся он. — Это ведь единственное, что у вас осталось, не так ли?
Я промолчал, поскольку ответить мне было нечего. Да и незачем. Я уже понял, куда он клонит.
— Или Маша также представляет для вас какую-то ценность? — продолжил Олег Олегович.
— Я ее терпеть не могу, — отозвался я.
— Не смешите. У вас же все на лице написано.
— А вы умеете читать не только шифровки от тухлой агентуры?
— Нас хорошо обучают, в том числе и психомоторике. Хотите получить вашу Машу обратно? Тогда сделаете все, что я вам прикажу.
Это был сильный ход. В самое яблочко. Гораздо сильнее, чем удар по печени.
— А если не хотите — то и Машу больше никогда не увидите. Я обещаю. Надеюсь, вы мне верите?
— Верю, — пришлось согласиться мне. Я чувствовал, что этот человек способен на все, ясно без всякой психомоторики. Ему, должно быть, поиграть с судьбой человека — все равно что с тараканом. Надоест — прихлопнет. Ай да Олег Олегович! Ай да сукин сын!
— Ну и ладненько, — сказал он и поднялся со своего кресла. — Пошли, ребята.
Проходя мимо, он похлопал меня по плечу. Нежно-напутственно. Потом в коридоре хлопнула дверь. И я остался один в квартире. Но так и не встал со стула, а продолжал тупо смотреть в окно. Там отчего-то начали сгущаться сумерки, хотя время было еще далеко не позднее. Не вечер.
— Нет, не вечер, — произнес я вслух. — Еще далеко до темноты.
И словно в ответ на мои слова в комнату сквозь тучи пробилась полоска света. Как тайный животворящий луч, знак или символ, который я был обязан понять.
Сквозь время — в вечность
…В особом зальце Гатчинского дворца был разлит красноватый свет. Восковой паркет Гварнеги блестел изящными линиями, на расшитых золотыми и серебряными нитями гобеленах с библейскими мотивами отгорал закат. Все вокруг излучало тишину, покой и торжественность. Пристальный взор императора Павла Петровича встретился с кроткими и какими-то измученными глазами стоявшего перед ним инока Авеля. За спиной того высилась гренадерская фигура обер-офицера Ивана Новоторжского, затянутая в темно-зеленый мундир с красными обшлагами, в сапогах с раструбами и с белоснежными штибель-манжетами, на поясе — железная спичка — шпага. Сам император с муаровой лентой через плечо, на которой горит Мальтийский орден, а сверху — далматик из пунцового бархата, в жемчугах и позументах. И трость вместо шпаги.
— Иди, братец! — сказал преданному преображенцу новый властитель России. — Да смотри там, чтобы никто не смел сюда… Пока не закончу.
Ему хотелось казаться как можно более строгим и суровым, но в глазах монаха, привезенного прямо из темницы, отражались, как в зеркале, такие любовь и мир, что император сам растерялся. Ему вдруг сразу полюбился этот смиренный и загадочный провидец, о котором накануне напомнил Куракин сразу же после похорон матушки. И ведь узрел смерть ее день в день! — подумал Павел, продолжая разглядывать худо одетого человека с бледным болезненным лицом. Теперь, когда обер-офицер, позвякивая шпорами, удалился, они остались одни. Нет, не совсем одни. В нише, за портьерой, к прорези прильнул князь Куракин и тоже пристально изучал странного монаха-инока. Потом они должны обменяться впечатлениями от увиденного и услышанного. И вместе решат судьбу острожника: дать ли волю или упрятать еще поглубже.
Надо было с чего-то начинать, а император все медлил. Не решался приступить к Таинственному.
— Эх, батюшка-царь! — упредил его монах, покачивая головой. — Почто себе печаль предречь меня понуждаешь? Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец неправедных и жестоких. Число лет твоих подобно счету букв изречения на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о Царственном доме твоем: Дому сему подобает твердыня Господня в долготу дней…
Авель начинал говорить тихо, а закончил голосом все нарастающим и пронзительным, будто метал не слова — стрелы. Кровь бросилась в голову императора, лицо стало малинового цвета, как муаровая лента под далматиком. Краем глаза заметил шевеление портьеры. Только бы Куракин не вышел, не натворил сгоряча беды. Странно, но, услышав это, он почувствовал, испытал неожиданное облегчение, будто гора с плеч рухнула. И сразу нашлись слова, ускользавшие до сих пор.
— Честной Отец! — промолвил Павел, услышав свой собственный голос как бы со стороны. — О тебе говорят, да я и сам вижу, что на тебе явно почиет благодать Божия. Благослови меня и весь дом мой, дабы твое благословение было нам во благо. Скажи, что зришь ты прозорливыми своими очами о роде моем во мгле веков и о державе Российской? Назови поименно преемников моих на престоле Российском, предреки и их судьбу.
— Было мне в молитве откровение о трех лютых игах: татарском, польском и грядущем еще — жидовском, — вновь тихо произнес монах.
— Как? — нахмурился Павел. Не смог сдержать кольнувшего гнева: — Святая Русь под игом жидовским? Не быть сему вовеки! Путаешь ты, черноризец…
— Нет, — кротко и печально ответил Авель. — Но о том не скорби: и татары где, и поляки? И с игом жидовским то же будет. Христоубийцы понесут свое.
Император задумался, прошелся по начищенному до блеска паркету, поскрипывая сапогами бутылочками.
— Что ждет преемника моего, цесаревича Александра? — наконец спросил он.
— Француз Москву при нем спалит, а он Париж у него заберет и Благословенным наречется. Но тяжек покажется ему венец царский, и подвиг царского служения заменит он подвигом поста и молитвы и праведным будет в очах Божиих.
Говорит как по писаному, — подумал император и задал следующий вопрос:
— А кто наследует Александру?
— Сын твой Николай…
— Как? У Александра не будет сына? Тогда цесаревич Константин, а не Николай, по моему закону о престолонаследии, который хочу закрепить первым делом моим.
— Константин царствовать не станет, не восхочет, памятуя судьбу твою… Начало же царствования сына твоего Николая бунтом вольтерьянским зачнется, и сие будет семя злотворное, семя пагубное для России, кабы не благодать Божия, Россию покрывающая. Через сто лет после того оскудеет Дом Пресвятыя Богородицы, в мерзость запустения держава Российская обратится.
— После Николая на престоле кто будет?
— Внук твой, Александр II, царем-освободителем преднареченный. Твой замысел исполнит — крестьян освободит, а потом турок побьет и славянам тоже свободу даст от ига неверного. Но не простят жиды ему великих деяний, охоту на него начнут, убьют среди дня ясного, в столице верноподданной отщепенскими руками. Как и ты, подвиг служения своего запечатлеет он кровью дарственной, умрет в красных сапогах.
— Почему в красных?
— Оторвут их бомбою, раскрошат.
— Тогда-то и начнется тобою реченное иго жидовское?
— Нет еще.
Император продолжал ходить, потому что не мог стоять на одном месте, внутри все дрожало и клокотало. А монах, напротив, был почти неподвижен, только голову поворачивал вслед за вышагивающим перед ним Павлом.
— А когда же? Кто наследует внуку?
— Другой Александр, сын его, царь-миротворец. Славно будет его царствование. Осадит крамолу окаянную, мир и порядок наведет.
— Кому передаст царство?
— Николаю II — святому царю, Иову многострадальному подобному. Претерпит самые ужасные испытания, на венец терновый сменит он корону царскую, предан будет народом своим, как некогда Сын Божий. Война будет, великая война, мировая… По воздуху люди как птицы летать будут, под водою, как рыбы плавать, серою зловонною друг друга истреблять начнут. Измена же будет расти и умножаться. Накануне победы рухнет трон царский, кровь и слезы напоят сырую землю. Мужик с топором возьмет в безумии власть, и наступит воистину казнь египетская…
Тут Авель вдруг сам не выдержал и зарыдал, размазывая кулачком по лицу слезы. Но речь свою не унимал:
— А потом будет Жид скорпионом бичевать землю Русскую, грабить святыни ее, закрывать церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от святого царя. О нем свидетельствует Писание. Псалмы девятнадцатый, двадцатый, девяностый открыли мне всю судьбу его.
И Авель, утерев окончательно слезы, нараспев заголосил:
— Ныне познах, яко спасе Господь Христа Своего, услышит Его с Небесе Святаго Своего, в силах спасение десницы Его… Велия слава его спасением Твоим, славу и велелепие возложиши на него… С ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое… Живый в помощи Вышняго, Возсядет Он на Престоле Славы. А брат Его царственный — сей есть тот, о котором открыто Пророку Даниилу: И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего… Свершатся надежды русские. На Софии, в Царьграде, воссияет Крест Православный, дымом фимиама и молитв наполнится Святая Русь и процветет, аки крин небесный…
Монах, на которого падали закатные лучи кроваво-красного солнца, еще долго говорил-голосил, а в глазах его горел пророческий огонь неземной, нездешной силы.
Взгляд императора Павла был устремлен вдаль, туда, где над верхушками деревьев висела свинцовая пелена, пока далекая, но страшно и неумолимо надвигающаяся, сквозь которую просматривалось и открывалось грядущее, как в Книге судеб…