Разговаривали мы до самого утра, когда с рассветом стало исчезать гудение бор-машины. Зубная боль, должно быть, у невидимого пациента прошла, началась головная. Потому что чувствовалось какое-то сильное давление в атмосфере, на Москву будто бы опустился стеклянный колпак, прекратив доступ воздуха. Я открыл окно, но дышать было все равно трудно. Сизое марево висело повсюду, а сквозь него еле пробивались полоски света, словно первые проросшие ростки. А беседа наша шла не только о Никоне, его реформах и расколе.
Тут мы сошлись во мнении, что исправление богослужебных книг было необходимо. Слишком много ошибок и бессмыслиц допустили прежние переписчики. Они исправили те древние формы православия, которые ранее были заимствованы Русью у тех же греков и не нуждались в правке: двоеперстие, направление крестных ходов посолонь и так далее. Никон взялся за дело со свойственной ему недюжинной силой и рвением. Но натолкнулся на противников любой правки, которые питались недоверием к Флорентийской унии, считали, что нечто подобное готовится и в Москве. Однако патриарх смотрел куда дальше старообрядцев. Он видел упорядочение богослужения всего православного мира, не только одной Руси. Ведь разночтения в книгах вызывали уже волнения и на самом Афоне, этом горном и горнем оплоте Христовой веры. Словом, времена были почти апостасийные, как нынешние.
Никон мыслил Русскую церковь и Москву как светоч, озаряющий все другие, как действительно Третий Рим и столицу вселенского православия. Он и царя хотел воспитать как сильного благочестивого государя, служащего Богу и церкви — в роли Удерживающего. Но прямолинейность его и нетерпимость привела к перекосам, к превосходству священства над царством. Интриги бояр довершили дело. Однако не с Никоном, а с его преемниками надо связывать преследования раскольников. Он-то уже шел на уступки старообрядцам, разумно полагая, что старый обряд не следует объявлять еретическим, постепенно он и сам отомрет, так как разногласия не столь уж и существенны. Это без него пошли гражданские казни раскольников, что и надело на них мученический венец, а сам раскол закрепило официально. А в результате оказался утрачен абсолютный авторитет и царя и церкви в глазах огромной части русского народа. Это стало неким нервным срывом людей, не одних только староверов с их массовыми самосожжениями, а всех наиболее стойких и верных идее Святой Руси. Не российская, а вселенская драма…
От Никона мы перешли к другим фигурам, которых тоже либо оболгали, либо старательно замалчивают в русской истории. Эпоху Иоанна Грозного и его самого с помощью немецких историков и Карамзина обильно мажут черной краской. Пишут как о страшном злодее и реках крови. Но Иоанн IV положил конец Астраханскому и Казанскому ханствам, вернул оттуда сотни тысяч русских пленников, одержал победу над Ливонским орденом, возвратил старые русские города на Западе и присоединил Сибирь. При нем началась славная эпоха Земских соборов, угомонилось заносчивое боярство, народ благоденствовал, а Русь крепчала. За все время опричнины было казнено около трех тысяч человек (в поминальном синодике самого Иоанна Грозного нет имени митрополита Филиппа, смерть которого приписывают ему, как и убийство собственного сына). А в те же годы в Западной Европе католическая инквизиция 300 тыс. своих противников уничтожила, как нечего делать. За одну только Варфоломеевскую ночь в Париже вырезали не менее 3 тыс. гугенотов. Вот вам и глубинные истоки общечеловеческих ценностей для сравнения. Не было тирана на троне. Был первый русский царь, строивший Русь, как и его предки — Александр Невский, Даниил Московский, Иван Калита, Иоанн III… Они создавали не только Россию, но Дом Пресвятой Богородицы. И вот пришли в него в двадцатом веке творцы катаклизмов и беззакония и принялись его разрушать. Нет сейчас в нем Хозяина. Остались одни слуги да гости. Злобные, жадные и вороватые.
Поспорили мы и о Распутине, которого также очень любят представлять исчадием. Но многое известно уже о его двойниках, скандалящих в ресторациях и дискредитирующих царскую семью. Кому это было выгодно? Повесить на мужика-старца, молитвенного охранника наследника Российского престола самую грязную ложь? А потом еще и подло убить, как терзают мучеников, готовых принять венец? Безнаказанность этого злодейского преступления, да еще совершенного членами императорской фамилии, еще больше подорвало веру народа в своего царя, Помазанника Божия, и так расшатанную всевозможной клеветой и провокациями, подобно той, что учинил поп Гапон. Собственно, гибель святого старца — это был первый шаг к убийству самого Николая II.
Выгодно это, конечно, всем ненавистникам России и православия. От Маркса, который сказал, что русские — это варварская нация и с ними, со всем славянством необходима беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть, на полное уничтожение и беспощадный террор. (Перший друг Энгельс добавил, что во всем мире не сможет быть достигнута окончательная победа, пока существует русское государство). До нынешних бжезинских, бушей-маленьких и черных кондолиз. А между ними снуют местные иудушки гайдарики, чубайсики и палочки Коха, которые тоже заявляют в открытую, что Россия, как государство русских, не имеет исторической перспективы. Куда же нам деваться-то? На Луну, что ли, улетать?
Вспомнили мы тут и слова Бенджамина Дизраэли графа Биконсфильдского, который еще в конце девятнадцатого века проговорился о том, что вся Европа покрыта сетью тайных обществ подобно тому, как поверхность земного шара покрыта сетью железных дорог, и это главная политическая сила в мире, редко когда упоминаемая, стремящаяся к уничтожению всех церковных христианских установлений. Он был прав. Современная Европа — уже пустое место. Христианство в ней закончилось, скоро придет конец и вообще. Европейцы думают, что они объединяются в единую цивилизацию? Под строгим присмотром Америки? Будет у них единая цивилизация. Но мусульмански. И Штаты со своим фашистским лозунгом: Делай, как я! Не то заговорят пушки! там же окажутся. То есть у разбитого корыта, как старуха из сказки Пушкина. Русские сказки — кладезь пророчеств и мудрости. Нет в них немецкого рационализма или французского нытья, а есть горшочек с неиссякаемой кашей, которой можно бесплатно накормить всех, есть воля и неуловимость Колобка, есть щучье веление и мое хотение и волшебное умение построить хрустальный мост через реку за одну ночь, не прикладывая к этому никаких сил. А другим цивилизованным народам этого не понять.
Поговорив о сказках, мы вспомнили и Нилуса с его Протоколами и согласились, что это уже быль, исполняющаяся наяву. Как и секретный доклад Аллена Даллеса, руководителя политической разведки США, заявившего, что мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России, посеем в ней хаос, подменим их ценности на фальшивые, будем прославлять самые низменные человеческие чувства, разовьем самодурство чиновников, взятничество, хамство, ложь, наглость, обман, пьянство, наркоманию, животный страх друг перед другом, предательство, национализм, вражду народов, и прежде всего — вражду и ненависть к русскому народу. Через пятьдесят лет после его слов такие единомышленники нашлись. Один из них, с кровавым пятном на лбу, начал перестройку, другой — пьяное туловище истукана — завершил дело, оставив после себя гору трупов в центре Москвы.
Но тут же нам обоим на ум и в беседу вошел святой проповедник и законоучитель Илларион, первый митрополит-русин. Когда он писал свое Слово о Законе и Благодати, еще живы были воспоминания на Руси об ужасах хазарского ига. Иго это, как живучая блоха, скакнула в двадцатый век, прыгает и в двадцать первом. Но: и Закона озеро пересохло, евангельский же источник наводнился. Прав он был, отмечая превосходство христианства над иудаистами-талмудистами, ибо вера Христова утверждает равенство всех народов перед Богом, а не одних избранных. Благодать и Истина — спасение всему миру, ибо благо и щедро простирается на все края земли, и человечество, приняв Христа, уже не теснится в Законе, а в Благодати свободно ходит.
Вот об этом-то бы и следовало прежде всего подумать нынешним управителям мира…
Долго мы еще беседовали и не могли наговориться, поскольку взгляды наши во многом совпадали, но из соседней комнаты вышла отдохнувшая и посвежевшая Маша.
— Едем в Новый Иерусалим, — сообщил я. — Алексей нашел ключ к шифрограмме.
— Я в этом не сомневалась, — ответила она. — А какой я сон видела!
— Какой?
— Не то смешной, не то страшный, так и не разобралась. Будто бежит по улицам столицы главный энергетик страны, а свет везде уже отключен. Он голый и в перьях, а повсюду толпы людей с кольями. Чубайс думает: И чего это я не в Лихтенштейне родился? Там бунт более осмысленный и совсем даже не беспощадный! Видит: на фонаре то ли Починок какой-то, то ли Греф висит. А на Грефе — грифы. Ухватился он за ноги и стал наверх карабкаться, но птицы его клюют, не пускают. И током почему-то бьет. Провода гудят. Весь сон гудели.
— Это какой-то сексуально-садистский сон, с внутренним электрическим напряжением, — заметил я.
— Слушайте дальше. Очнулся Чубайс в постели у Кондолизы Райс. Оказывается, ему все это тоже приснилось. А третьим там под одеялом лежал сам Путин, свернувшись калачиком, почти и незаметный. Черная пантера им и говорит: Вы, ребята, совсем оборзели, что ли? Я вам какие депеши из обкома посылала? Вы уж там поскорее разбирайтесь с этим вашим быдлом, да и сами сваливайте, а то я завтра бомбить начинаю. Встали они, горем гонимые, и пошли по Рублево-Успенскому шоссе, куда глаза глядят. А глаза-то глядели в сторону газовой трубы. Которая тоже гудела. Хотели они напоследок вентиль открутить, запастись газом в пластиковые бутылки да рвануть куда-то на баллистической ракете, а остальной весь газ взорвать, чтобы даже хохлам не досталось.
— Масштабно мыслят, — сказал я. — По-государственному.
Алексей молчал. Он даже особенно и не слушал, а как всегда думал о чем-то своем. Иногда он настолько погружался в себя, что будто отторгался от внешнего мира стеклянной стеной. Но это была не холодная отчужденность, а какая-то извиняющая, мол, простите, что я не могу участвовать в ваших озорных играх, есть дела и поважнее. Конечно, есть. Но без веселого озорства и доброй шутки тоже не прожить. Вон, даже старец Паисий Святогорец со священной горы Афон говорил своим ученикам, когда у него спрашивали, скоро ли наступит конец света: Ох, скоро! Мне Господь телеграфировал на днях, так что готовьтесь… А что еще ответить на подобный вопрос?
— Короче, ракета приземлилась в раскаленной Сахаре, совсем не там, где они рассчитывали, — заканчивала Маша, сладко потягиваясь, — Ни тебе баварского пива под боком, ни любимого Жванецкого, чтобы хоть поржать перед засухой горла. Тут саранча слетелась. Опять гул пошел. И идет вдали человек в белых одеждах. Удаляется. Эти двое бросились за ним, спасаясь от саранчи, но стали в песке вязнуть. Тут я и проснулась. Не досмотрела сон до конца.
— Ничего, это кино еще повторят, — утешил ее я. — Оно — лучшее в фильмотеке Истории.
— Надо собираться, — произнес Алексей. — В электричках могут быть перерывы.
— А мы поедем на другом транспорте, — сказала Маша, подумав. — С комфортом.
Она стала набирать номер на мобильном и ушла обратно в комнату. Я вспомнил, что мне тоже надо позвонить и удалился в коридор, а потом и вовсе поднялся на четвертый этаж, подальше от всех. Потому что разговор предстоял серьезный и сугубо конфиденциальный. Тут нужно было быть предельно взвешенным и осторожным, как Рихард Зорге. Или уж Азеф, коли на то пошло…
Вначале я дозвонился до Олега Олеговича, со своего сотового.
— Ну и где вы пропадаете? — сердито спросил он. — Почему не информируете каждые два часа?
— А я спал. И что докладывать-то? Какие сны видел? Извольте: бежит по улицам Москвы главный энергетик, весь голый и в перьях, а света нет, зато есть люди с кольями…
— Не дребеденьте. Где Новоторжский?
— Здесь. Рядом. Ну, не у телефонной трубки, а метров за сорок. Мы на вокзале, он покупает билеты в кассе.
— Куда едете?
— Не говорит точно, но, кажется, в Лыткарино. Там есть Преображенская церковь, старинная. По-моему, у него в ней назначена с кем-то встреча. Важная. Словом, как приедем, все выясню и доложу.
— Только без самодеятельности, Александр Анатольевич.
— Хорошо. Все, отбой, он идет…
Я отключил сотовый и поздоровался с комендантом. Вид у него был опять очень озабоченный.
— Что на сей раз стряслось? — поинтересовался я.
— Да вот! — он ткнул пальцем в газету. — Прочитал только что. Ученые вживили ген паука в козу, и теперь она доится молоком с паутиной! Не ужас? А кто пить будет? И зачем, главное?
— А ради биологического совершенства, — отозвался я. — Будем улучшать коз, людей и тюленей. Не то компьютерные процессоры нас по уму к середине двадцать первого века обгонят. Они уже по интеллекту на уровне крыс, а это не самая глупая тварь. Напротив, очень даже сообразительная. Прогресс, Лев Юрьевич, это состязание с Богом. Правда, заведомо проигрышное. Вон, в Пентагоне объявили конкурс на исследование прионов. Большие гранты дают. Наши ученые, а они самые умные, рванулись исследовать. А прионы — это такая гадкая белковая инфекция, которая приводит к болезни Альцгеймера. К слабоумию, то есть. Ею еще ихний президент Рейган болел. Да и Ленин тоже. Зачем, спрашивается, это нужно именно Пентагону? Да это же замечательное биологическое оружие, куда там какому-то птичьему гриппу! И куда они его, по-вашему, направят?
— На страны-изгои и международных террористов, — ответил политически подкованный комендант.
— Международных террористов в природе не существует, — сказал я. — Это такая же занимательная выдумка, как и все другое, что исходит из США. Кому было выгодно взрывать их башни, чтобы начать передел мира? Самой Америке. А кому также было выгодно взорвать дома в Москве, чтобы начать вторую войну в Чечне? То-то. Но насчет стран-изгоев вы правы. Только под эту категорию прежде всего попадает Россия. Теперь представьте: огромная страна — и все население радостное как дети, со старческим слабоумием. Полный склероз и абсолютный маразм. На выбор. А наши ученые им еще в этом помогут. Вот вам и поединок с Богом в деле улучшения людей и коз.
— Я бы выбрал склероз. Тогда хоть не помнишь о маразме, — не без юмора ответил отставной майор. — А то уже пишут, что мужики должны регистрировать свой брак с собаками, а женщины — с шимпанзе, иначе животные ущемляются в своих правах и не могут претендовать юридически на свою долю в наследстве.
— Поменьше читайте россиянских газет, — дал я ему совет профессора Преображенского.
Комендант вздохнул и удалился, а я принялся звонить академику Кемеровскому.
— Ну? Че нового? — также сердито, как и куратор выставок, спросил он. Только пи-пи-пи добавил.
— Я нашел Машу Треплеву, — сообщил я не без гордости. — И Ольгу Ухтомскую тоже. Они вместе прячутся в Лыткарино, в Преображенской церкви.
— Молодец, бяша, хорошо, — похвалил меня Толян, словно за ухом почесал. — Сам к ним не суйся.
— Но тут возле храма какие-то подозрительные ребята крутятся, — предупредил я. — Поторопитесь.
— Разберемся, — ответил Кемеровский. — Как думаешь, крест при них?
— А я знаю? Я издалека наблюдал, через бинокль. Сейчас они снова из церкви вышли. Погляжу еще и перезвоню.
Передохнув с минуту, я опять стал набирать номер куратора.
— Олег Олегович? Я из тамбура говорю. Электричка сейчас тронется. У Алексея удалось выяснить самое главное: мы едем за каким-то сундучком. Возможно, это именно то, что вас интересует. Так что не теряйте времени.
— Отлично, Александр Анатольевич. Приятно иметь дело с творческой интеллигенцией. Постарайтесь пробыть в Лыткарино как можно дольше. Впрочем, надеюсь, что буду там даже раньше вас.
— По воздуху, что ли?
— Именно, дорогой мой, именно. И по воздуху и по морю, аки по суху. Мы тоже кое-что умеем, особенно если геликоптер под боком.
— Ну-ну. Вот только, кажется, за нами какие-то ребятки увязались. Не нравятся они мне что-то. Карманы оттопыриваются. Никак, с оружием.
— Не волнуйтесь. Ведите себя спокойно. В Лыткарино вас встретят.
Он отключился, а я стал звонить академику.
— Толяныч? — сказал я. — Ну, все в порядке, крест у них. Я сам видел. Сверкает на солнце. Они им полюбовались, потом опять спрятали и ушли в храм. Чего мне теперь-то делать?
— Найди какую-нибудь палатку и лакай пиво, — ответил Кемеровский. — Услышишь стрельбу — падай на землю и замри. Потом я тебя вознагражу.
Ага, дыркой во лбу! — подумал я, отключая сотовый. И поспешил вниз. Уже не как Азеф, а как Фигаро какой-то…
Алексей ждал меня в номере.
— Пошли, — сказал он. — Маша сейчас подгонит к общежитию машину.
Мы спустились и минут десять стояли возле подъезда. Наконец, появилось хорошо знакомое мне пежо. Маша сидела за рулем.
— Угнала, что ли? — спросил я.
— Нет, сам одолжил, — ответила она. — Даже предупредил, что с тормозами неважно.
А Алексею, кажется, было все равно, откуда появился этот автомобиль.
Когда Маша стала выруливать на окружную дорогу, я поинтересовался:
— Надеюсь, ты не проболталась у своего друга, что мы направляемся в Новый Иерусалим?
— Нет. Я сказала, что мы едем в другое место. В Лыткарино, — ответила она.
Как занятно! — подумал я. — Мы мыслим в одном направлении.
— Там очень красивая и теплая Преображенская церковь, — заметил Алексей.
— Скоро возле нее будет еще теплее, — отозвался я. — Просто горячо, надеюсь.
Путь наш лежал к Истре, на другой конец Подмосковья от Лыткарино. Пятые сутки мы куда-то ехали, мчались, попадали то в одни, то в другие происшествия, но искомая цель приближалась все ближе и ближе. Однако оставалось и совсем немного времени до окончания того срока, который обозначил таинственный старец в заброшенном скиту Оптиной пустыни. Еще два дня. Кстати, я так и не узнал у Алексея, кто он? Но едва я собирался об этом спросить, как Алеша начал рассказывать:
— Никон задумал строить Новый Иерусалим в точном соответствии с его восточным образцом. Это было не просто гениальное и провидческое соображение. Это было начало пути России к Иерусалиму Небесному, к тому, что отрывает от земли, что всегда вдохновляло и поддерживало Святую Русь. И это глубочайшее понимание вечности, места в нем русского человека. Мало скопировать. Мало переименовать реку Истру в Иордан, назвать истринские холмы Синаем и Фавором, а Воскресенский собор создать как храм Гроба Господня в Иерусалиме. Нужно еще предвидеть русскую Голгофу. Свою в том числе тоже, — добавил он, помолчав.
— Где нас будет ждать Агафья Максимовна? — спросил я.
— Точно не знаю. Думаю, в одном из приделов Воскресенского собора, всего их двадцать девять. Может быть, там, где покоятся мощи патриарха Никона.
— Собор, кажется, обрушился после его смерти? — задала вопрос Маша, лихо ведя пежо. Она обгоняла всех подряд. Скорость у нее в крови. Любит бегать и убегать.
— Ты о тормозах помни! — посоветовал я. — Не то сами обрушимся.
— Новый Иерусалим и не был достроен при его жизни, — отозвался Алексей. — Еще бы! Тут работы на сто лет. Нужно было повторить все святые места с родины Христа. Гефсиманский сад, Вифлеем, Елеонскую гору, Саулов источник, словом, все. Специально ездили в Палестину и делали замеры. Сам Никон со всей своей страстностью копал и таскал кирпичи. А Воскресенский храм, между прочим, воздвигали белорусы и украинцы, наши братья-славяне, во главе с Аверкием Мокеевым. Так что в Новом Иерусалиме — еще и единство нации. Но он все-таки вышел не совсем восточным. Центральная часть собора — совершенно русская, с большим барабаном и главой, а колокольня с юга и вовсе напоминает Ивана Великого. Да, лет через тридцать после смерти Никона шатер в круглом зале внезапно обрушился. Случилось это, как ни странно, когда Петр I умер. А может быть, в этом и нет ничего странного, — подумав, продолжил он. — Все имеет свой тайный смысл, я это не устану повторять. И еще лет двадцать пять церковь лежала в руинах, пока ее не восстановила самая благонравная императрица на троне Елизавета.
— Немцы в сорок первом тоже пробовали взорвать монастырь, да не очень-то получилось, — добавил я.
— Фашисты своих-то пасторов поубивали и пересажали, чего ж им с православными святынями церемониться? — отозвался он. — Гитлер на деле ставил задачу уничтожения христианства. Был у него всего один умный советник — Шойбнер-Рихтер, который призывал к воскрешению заветов Тройственного Священного Союза и дружбе с Россией, да и того убили якобы шальной пулей во время мюнхенского пивного путча. А на его место идеологом пришел Розенберг. Ну, это известный певец превосходства германской крови… Как еврей, только наоборот. Плюсы и минусы совпадают, как сказал бы наш друг Владимир Ильич. Любопытно, что еще в 1918 году блаженный старец схимонах Аристоклий говорил в Москве пророческие слова, что, по велению Божию, немцы со временем войдут в Россию, наделают много бед, но уйдут, а тем самым спасут ее от безбожия. И ведь верно. Что творилось после Гражданской войны и позже, вплоть до нападения Гитлера? Преследования христиан можно сравнить только с эпохой Нерона, да и то мало.
Мы мчались вперед со скоростью больше ста двадцати километров в час, нарушая все правила, а Алексей продолжал рассказывать:
— Это был подлинный пир сатанистов. В Твери, кажется, поставили памятник Иуде Искариоту — от освобожденного человечества, а хотели вначале самому Люциферу. В карательные органы хлынул весь маргинальный сброд, деградировавшие русские солдаты, матросы, крестьяне, местечковые евреи, поляки, латыши, китайцы, чехи, настоящие маньяки и садисты. Некая Роза Шварц в Одессе особенно любила сладострастно измываться над молоденькими юнкерами, в сфере половых органов, какие-то ритуальные мучения, от которых те умирали медленно и страшно, с искаженным до неузнаваемости лицом от боли. Таких Шварц было множество во всех отделениях ЧК. А другие сидели и любовались казнями, пили вино, курили и играли на фортепьяно.
— Да, Октябрьская революция завершилась небывалым иудейским триумфом и разгулом еврейской мести, — согласился я. — Это было явление, не имевшее прецедента в мировой истории. Хазарский каганат отдыхает. Даже нынешние времена более тихие. Сейчас уничтожают цивилизованно.
— А тогда — сотни тысяч, миллионы ученых, инженеров, врачей, писателей, профессоров, крестьян, самих же рабочих, я уж не говорю о духовенстве. Весь цвет и генофонд нации, народа. На одном полигоне в Бутово под Москвой расстреляли десятки тысяч священнослужителей. А Соловки? Митрополита Владимира в Киеве душили цепочкой от креста, а до этого из пушек обстреляли Печерскую лавру. Потом его искололи штыками, он плавал в луже крови. Престарелого протоиерея Петра Скипетрова убили прямо на паперти другой лавры — Александро-Невской. Даже над мощами невинного отрока Артемия, почившего в 1573 году, и то надругались, изрубили на куски и бросили в колодец. Вот какова сила злобы! В реке с камнем на шее утопили епископа Тобольского Гермогена, а с ним и всю делегацию верующих, пришедших просить за него. Владык Феофана Соликамского и Андроника Пермского связали за волосы, продели под узел жердь и обнаженными окунали в прорубь, пока тела их не покрылись льдом. Епископа Амвросия в Свияжске замучили, привязав к хвосту лошади и пустив ее вскачь. В Самарской губернии владыку Исидора предали самой мучительной смерти, посадив на кол. Епископа Никодима в Белгороде забили железными прутьями, а тело бросили в выгребную яму и не разрешили хоронить. Платона Ревельского, тоже епископа, обливали холодной водой на морозе, пока он не превратился в ледяной столб. Прямо в церкви на царских вратах повесили архиепископа Воронежского Тихона. А с ним вместе замучили еще до двухсот иереев. В Юрьеве топорами зарубили 17 священников. Раздавили жерновами пресвитера Андрея Зимина в Уссурийском крае. Духовника монастыря святой Магдалины схватили прямо в церкви во время богослужения и выстрелили прямо в рот, с криком: вот тебе твое святое причастие! Но у многих извергов при этом у самих мутился рассудок, сходили с ума или стреляли в своих же. В городе Богодухове всех монахинь согнали на кладбище к глубокой яме, надругались, вырезали груди, еще живых побросали вниз…
— Ну, хватит! — подала голос Маша. Она вдруг так резко вывернула руль, что мы едва не угодили под колеса встречного грузовика.
— Эй, мадемуазель, ты там поосторожнее, — похолодев, произнес я. — Самой жить надоело, так мне еще внуков нянчить.
— Ты сначала детей заведи, — огрызнулась Маша.
А Алексей вроде бы даже не заметил этого инцидента.
— Я просто хотел показать, что творилось в те годы, — спокойно отозвался он. — Троцкий признавался в своих мемуарах, что расправа над русским народом и царской семьей была нужна не просто для того, чтобы напугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что впереди полная победа или гибель. Они прекрасно знали, на что идут. И их ненависть имела какой-то явно мистический, иррациональный характер. Это противоречило не только христианским, но и всем человеческим принципам, морали и нравственности. Характерно, что у Ленина самые грязные ругательства обращены не к политическим противникам, а к Богу. Даже патриарха Тихона пытались постоянно убить, выпустили однажды пять пуль, но все они попали в его келейника Якова Полозова.
— Значит, и Яковы не всяковы, — заметил я.
— Ну, разумеется… А потом зашли с другой стороны, начали создавать под крылышком ГПУ всех этих обновленцев, сергианцев, Союз воинствующих безбожников и прочее. Не в лоб, так по лбу. Цель одна — уничтожить, вытравить православие. И вновь — раскол. Зарубежная церковь, катакомбная… А церковь — едина, это как корабль во время шторма, некоторые прыгают в воду, садятся в шлюпки, плывут куда-то. Но кормило патриарх Тихон держал твердо. Он не дал себя увлечь гражданской войной, не благословил братоубийственную смуту, ни белых, ни тем более красных. Он говорил народу, что для христианина идеал — Христос, не извлекающий меч в свою защиту, но утихомиривающий сынов грома, не дай посрамить цену твоих страданий от руки насильника и гонителя, не дай увлечь себя страстью отмщения. Его молитвенное служение — это своеобразная вершина русской святости, а все то время — массовый подвиг за Христа, слава и величие Русской православной церкви.
— Интересно, как бы повел себя патриарх Никон на его месте? — вслух произнес я. — Наверное, меч-то все-таки обнажил…
— Не знаю, не знаю, — ответил Алексей. — Так вот, в эти сатанинские годы было официально заявлено, что в течение второй пятилетки религия будет уничтожена вообще, а Москва станет самым безбожным городом мира. И дело к этому шло. Сам местоблюститель Сергий говорил протоиерею Виноградову, что, возможно, церковь доживает последние дни. Но… Началась Великая Священная война. И, по пророчеству схимонаха Аристоклия, немцы вошли в Россию. А ход истории круто изменился. Безбожие отступило. Сталин возвратил патриаршество. Вернулись из лагерей священники. Открылись храмы, семинарии, духовные академии. На Россию вновь снизошел Дух Святой. Само то, что война началась в День Всех Святых в земле российской просиявших, а закончилась в празднование Георгия Победоносца, уже имеет промыслительное значение. Как и то, что икона Казанской Божией Матери была обнесена вокруг Москвы и Ленинграда, и эти города выстояли. А ведь Волоколамское шоссе, например, было уже совершенно открыто, и немцы могли свободно промаршировать до столицы. Почему же они в панике бежали, гонимые ужасом, бросали военную технику и оружие? Сами гитлеровские генералы не могут этого объяснить. В Сталинграде иконы привозили на самые отдаленные участки фронта, то же было под Курском, на Прохоровском поле. И везде крепли вера и дух русского солдата, солдат всех наций, российских. А сколько мне приходилось слышать рассказов от фронтовиков о чудесных явлениях во время войны! Об этом еще книги не написаны. Нет, недаром бывший семинарист Сталин поднял после Победы тост за великий русский народ! Пути Господни поистине неисповедимы. Конечно, сейчас Россией опять правят богоборцы, космополиты и русоненавистники. Но Русь, ведомая непостижимым Промыслом Божиим, хранит в своей душе тот луч света, который не погасить всем силам зла. Русская православная церковь всякий раз спасала страну в годины самых смутных бед и несчастий. Корабль плывет. Корабль будет плыть, пока жива Христова вера в народе.
Проповедник, вот он кто, — подумал я с легкой долей зависти. — Ему бы самому книги сочинять. Хотя… Кто умеет говорить, тот не умеет писать.
Мы сейчас проезжали мимо усадьбы Никольское-Урюпино. Половину пути уже проделали. Даже больше.
— А знаете что? — предложил вдруг Алексей. — Давайте заедем в местную Никольскую церковь. Тут есть удивительный источник с целебной благодатной водой. Подлинная агиасма!
— Святыня, — перевел я последнее слово для Маши.
— А то бы не догадалась! — фыркнула она и стала сворачивать к усадьбе.
Не знаю, каким образом мы смогли уцелеть после той страшной аварии, случившейся на самом подъезде к Новому Иерусалиму? Наверное, только потому, что останавливались в Никольское-Урюпино и по очереди омывались и окунались в священный источник, агиасму! Это была словно живая вода, придающая телесные и духовные силы, оберегающая от всяких житейских бед. Как та, которую дал Господь пришедшей к колодцу самаритянке. И сказал ей, что она не будет жаждать вовек. Он говорил о вере. И колодец тот стал после живоносным источником. И женщина эта — проповедницей Слова Божия — Фотиной. И икона есть чудотворная, которая так и называется — Живоносный источник. А уж в России святых ключей и родников — не перечислить: и источник святого Никиты Столпника, и Никандров ключ, и чистые колодцы села Большое Нагаткино, и родник под Журавлиной горой в Пюхтинском женском монастыре, и в обители преподобного Давида Серпуховского, и Саввы Сторожевского, и конечно же Серафима Саровского в Дивеево, и на Валдае, и в Самарской, Рязанской, Псковской, Новгородской областях, — где только нет…
Действительно спасительная вода. Потому что ничем иным я это объяснить не могу: после таких автокатастроф не выживают. Соскребают по частям и увозят в пластиковых пакетах. А мы — все трое — нисколько не пострадали! И мальчишка, перебегавший дорогу. Я не представляю, каким был тормозной путь, наверное, очень длинным (Яков оказался прав, не сам ли и развинтил что-то, гад заморский?), но машину еще и крутило на шоссе, как юлу, она врезалась боком в фонарный столб, потом полетела в кювет и перевернулась раза два-три. Маша после утверждала, что пять. Но это не важно. Главное, когда мы выбрались, ни у кого не оказалось никаких серьезных травм, только небольшие синяки, шишки да царапины. А вот пежо можно было отправлять на кладбище автомобилей.
Оставив искореженную машину на обочине и чтобы не привлекать больше ничьего внимания, особенно гаишников, которые должны были появиться с минуты на минуту, мы, как партизаны, скрылись в лесу и добирались до Нового Иерусалима уже пешком, окольными путями. А настроение после аварии было не нервически-подавленным, как должно бы быть, а напротив, бодрым и боевым. Раз Господь сохранил нам жизни, то ради каких-то главных и высших целей, которые мы обязаны выполнить. Теперь уже ничего не страшно.
В Воскресенском соборе мы первым делом направились в тот придел, где под простым белокаменным надгробием покоились мощи патриарха Никона, а над ним — тяжелые вериги, которые он носил на себе двадцать пять лет. (Естественно, вначале помолившись в храме перед иконами и поставив свечи.) Агафьи Максимовны Сафоновой здесь не было. Но Алексей был уверен, что она где-то тут, рядом, если не в самом соборе, то на территории Нового Иерусалима. А обойти его — понадобится весь день, до вечера. А есть же еще подземные церкви…
Мы решили разделиться, так будет сподручнее. Встретиться же вновь договорились у входа в собор через два часа. Я направился в Гефсиманский сад, где среди вековых деревьев находилась Силоамская купель — еще один живительный источник. Разумеется, я не преминул воспользоваться и окунуться снова. Так будет надежнее, запас прочности не повредит. Чувствуя себя совершенно окрыленным, я с особым рвением пустился на поиски Агафьи Максимовны. Исходив весь Гефсиманский сад, я вышел к Елеонской горе, где столкнулся с Машей.
— Ну? — спросила она.
Я развел руками.
— Вот и у меня тоже.
— А Алексей?
— Был в Вифании, отправился в Капернаум. Пока безрезультатно.
— А может быть, мы напрасно ищем? — задал вопрос я. — И ее здесь не было и нет?
— Он никогда не ошибается, — заявила Маша.
Она была так уверена в правоте Алексея, что мне даже стало ее чуточку жаль. Слепая вера опасна. Особенно в человека.
— А тебе не кажется, что все это немного нереально? — спросил я.
— Что именно?
— Да все! — я обвел взглядом окружающее нас пространство. — Фавор, Иордан, Капернаум… Спаситель шел по святым местам дни и месяцы, а мы — за два-три часа. Как мотыльки. Фантастика.
— В мире вообще много чудесного, — высказалась Маша. — А уж таинственного, так даже через край. Чего тебе не нравится?
Я держал в запасе один сильный аргумент. Сейчас подошло время его выложить.
— У меня есть сведения, — начал я осторожно, — что Алексей — душевнобольной человек. Бежал из больницы. Его ищут. Может, маньяк.
Не понимаю, зачем я это сказал? Черт за язык дернул. Я подумал, что Маша сейчас мне в глаз вцепится. Но она, как ни странно, спокойно и холодно ответила:
— Я знаю. Ну, не маньяк, конечно, и не сумасшедший. Но хохлы держали его в лечебнице. Даже два раза. Сначала, еще при советской власти, когда он активно выступал против безбожников. Потом — уже нынешние самостийники. Поскольку Алексей за воссоединение Украины с Россией. И те и другие — изрядное дерьмо! — вынесла она свой вердикт. — А такие, как Алексей, им будут неугодны и опасны всегда.
— А дальше?
— Вступилась общественность, и его выпустили. А откуда у тебя эти сведения? — подозрительно спросила Маша. — Из газет? Об этом писали.
— Есть источники, от одного куратора синедриона, — смущенно ответил я, кляня себя за свое врожденное тупоумие.
И тут мы оба увидели, как с холма по тропинке к нам спускается Яков. При этом весело улыбается и даже распахивает руки, словно для объятий.
— Вот-те на! — воскликнула Маша. — Он что, из багажника, что ли, выпал?
Признаться, я подумал о том же самом. Иначе как объяснить его сверхстранное появление в Новом Иерусалиме? Но и сам Яков был, кажется, удивлен не меньше нас.
— Ты откуда, друг ситный? — спросила Маша.
— Я на экскурсии, — отозвался он. — А ты же сама в Лыткарино поехала? И что?
— Ехала-ехала, да не доехала.
Они уже на ты, — подумал я. — Славно. Решил, что и мне нечего особенно церемониться.
— Что-то ты часто на экскурсии по святым местам шастаешь, — сказал я. — Задание такое?
— Хочу познать православие, — ответил он. — А ты против?
— Да нет. Валяй, познавай.
— У меня в планах давно было посещение Нового Иерусалима. Хотел сравнить с тем, Палестинским. И знаете, что я вам скажу? Этот ничуть не хуже. А в некотором роде даже еще и лучше. Мне нравится. Правда, я еще не все тут осмотрел. Но красиво! А главное, как саккамулированная история раннего христианства. Я имею в виду путь Христа. Тут многое открывается заново.
— А ты на чем прилетел? — вновь спросил я. — Не на истребителе?
— Нет, взял у друзей мерс и приехал. Пежо-то я Маше одолжил.
— Кстати, твоя машина вдребезги, — сказала она. — Но ты не волнуйся. Я позвоню маме, и она пришлет из Парижа деньги. Тогда отдам.
— Плевать. Так это свой пежо я видел у обочины? — он усмехнулся, подмигнул нам обоим и добавил с каким-то двойным смыслом: — Но это будет тебе дорого стоить…
А Маша лишь норовисто передернула плечиками.
— Вообще-то это ты нам должен еще приплатить за то, что подсунул такой гнилой автомобиль, — нахально заявил я. — За моральные переживания, лечение и все такое прочее.
— А ты сильно головой ушибся? — в ответ спросил он. — Тогда я готов тебе даже часть своего мозга отдать.
— Не надо. Обойдусь.
— Я же предупреждал, что тормоза плохие.
— Да обошлось все! И хватит, — сказала Маша. — Лучше помоги нам отыскать тут одну старушку.
Я стоял возле Маши, и мне не составило труда незаметно ущипнуть ее за локоть. Она поморщилась, но поняла, поскольку я еще и выразительно повращал глазами.
— Какую старушку? — охотно поинтересовался Яков.
— Так. Проехали, — ответила она.
— Это последствия аварии, — пояснил я. — Ей сейчас все какие-то старушки мерещатся. Посттравматический синдром. Мы еще тут погуляем немного, а потом я отвезу ее в Склиф.
— Можно на моем мерсе, — предложил Яков. Он озабоченно приподнял Машин подбородок и стал изучать глазное яблоко. — Я сам врач, по первой профессии, — добавил он, манипулируя руками.
— А по второй? — спросил я.
— По второй — я спецагент Моссада и ЦРУ. Да ты и сам знаешь.
Маша брыкнула головой и прекратила врачебный осмотр.
— Да все вроде в порядке, — сказал Яков. — Жить будете долго и счастливо. Оба. Потому что родились заново. Примета такая. Так что это с вас причитается, а не с меня. Я вас, можно сказать, вновь породил и даже соединил.
— Ну, спасибо тебе, благодетель! — кисло усмехнулся я.
— А где Алексей? — он начал озираться. — Вы же неразлучная троица? Как Отец, Сын и Дух Святой.
— Плохо ты еще влез в православие, коли кощунствуешь, — заметила Маша. — Да еще у монастырских стен.
Яков засмеялся. Он поднял вверх обе руки:
— Виноват, исправлюсь.
Мы еще поговорили некоторое время, а потом разошлись. Все равно встретимся, никуда не деться. Яков присоединился к группке иностранных туристов, Маша пошла направо, а я — налево. В этот будний день народа в Новом Иерусалиме было не так уж и много. Ходили богомольцы, встречались монахи и священнослужители, попадались просто праздношатающиеся. Кто в одиночестве, кто семейными парами, с детьми, некоторые кучками, а один раз мимо меня прошла даже целая толпа, человек в тридцать. Должно быть, выездное мероприятие неофитов какой-нибудь префектуры Северного округа. Хорошо, конечно, когда люди этакой стаей идут в храм или обитель, тянутся ко Христу, но посещение подобных духовных мест все же требует некоего уединения, душевного затвора, чтобы мыслям твоим ничто мирское не мешало, не отвлекало. Все помыслы должны быть устремлены единственно к Богу, к вечности, к Его непреложной Истине. Впрочем, я ведь и сам тут не столько молился и скорбел душой, сколько торопливо сновал туда-сюда в поисках Агафьи Максимовны.
Осень в Новом Иерусалиме наступила раньше, чем в Москве. Желтые листья уже лежали на дорожках, а бордовые трепетали на ветках деревьев. Но теплота стояла необыкновенная. Даже ветерок был нежным и ласковым. И повсюду разливался покой, тишина и умиротворение…
Сквозь время — в вечность
…Блаженная Параскева Саровская еще не начала говорить, а государыня уже была бледна и почти близка к обмороку. Император же сохранял рассеянное спокойствие, смущенно оглядываясь: где бы присесть? Более всего тревожился за Алекс, поддерживая ее под руку. В келье была всего одна кровать и никаких стульев. Лицо у блаженной казалось чересчур хмурым, сумрачным, ничуть не просветленным, а напротив, будто грубо вырезанным из куска темного дерева, чуть склоненным набок.
— На пол, на пол садитесь! — сказала она. И добавила: — На дно, на дно самое.
Великие князья, три митрополита, игуменья и другие — все ожидали возле домика, у входа. Они не слышали того, о чем в течение двух часов говорила государю и государыне Параскева Ивановна. До этого матушка игуменья уже вручила Николаю Александровичу запечатанное мягким хлебом письмо от преподобного Серафима Саровского, на чье всероссийское прославление 20 июля 1903 года вся царская семья и приехала — к открытию его святых мощей. Царь успел прочесть. Он знал, что ждет его, династию, Россию, церковь. Два года назад о том же было записано и в рукописи монаха Авеля, которую вскрыли в Гатчинском дворце. Но вот и третье свидетельство, третье Откровение, уже живой провидицы, уже близкое — на расстоянии вытянутой руки. Нельзя было только подвергать Алекс такому испытанию… — подумал он, глядя на плачущую супругу. А ведь еще даже не рожден наследник…
Ему вдруг вспомнилось, как всего шесть с половиной месяцев назад, на Иордане у Зимнего дворца при салюте из пушек от Петропавловской крепости одно из орудий случайно оказалось заряжено картечью. Залп пришелся по окнам и по беседке, где находилось все духовенство и свита. Картечь просвистела совсем рядом, но — не чудо ли? — никого не задела. Только как топором срубило древко церковной хоругви над его головой. Хоругвь не упала, ее успел крепкой рукой подхватить протодиакон Новоторжский, и тотчас же могучим голосом запел: Спаси-и, Господи, люди Твоя-а… Пока все приходили в себя, он спросил ровным голосом:
— Кто командовал батареей?
Бросились выяснять. Офицер 11‑го гренадерского Фанагорийского генералиссимуса князя Суворова полка Дмитрий Карцев сам был напуган до смерти. Жалко было смотреть, он решил не наказывать его: да ведь и не пострадал никто! Кроме городового Романова, получившего самое легкое ранение в руку. Вот ведь как: Романова заряд задел, но не того, не вышли еще времена и сроки — далеко еще до 1918‑го года. А до тех пор бояться нечего. А уж там — тот крест, та жертва, которую возложит на него Господь… лишь бы спасти Россию.
Николай Александрович очнулся от тихого вскрика блаженной Параскевы, которая смотрела куда-то позади них и причитала:
— Царевен штыками! Царевен штыками, жиды проклятые!
И тотчас же вдруг другая картина совершенно ясно привиделась императору, словно пелена спала — или как в синематографе замелькало: не келья перед ним, а подвал с сырыми стенами, не Паша Саровская руку тянет, а какой-то черный и вертлявый, прячет пистолет за спину… И сразу же — грохот выстрелов, дым, крики, кровь, кровь всюду, на убийцах, на детях, но более всего — на высоком ужасном старике с длинной бородой и в круглой черной шляпе…
Николай Александрович смахнул прочь видение, перекрестившись. Услышал голос супруги:
— Я вам не верю, этого не может быть!
Чего больше было в этих словах: материнской муки, женской слабости, отчаяния, надежды, упования на Господа, на народ российский, на него, Николая? Бедная, бедная Алекс… Господи Боже, все в руцех Твоих, как выдержать это?!
Параскева Ивановна достала откуда-то с кровати кусок красной материи, протянула ей:
— Это вот твоему сынишке на штанишки, а когда он через год родится, тогда и поверишь тому, о чем говорила…