Пока мы выбирались из поселка Черусти, ливень прекратился, хотя казалось, что он зарядит на целый день. Мокрое шоссе блестело и пузырилось. И почти на каждом метре оно было усеяно какими-то мелкими змейками, водянистыми, телесного цвета. Наверное, ураганный ветер нанес их сюда с торфяных болот из Шатуры. Такую гипотезу высказала Маша. Мы даже остановились, чтобы посмотреть поближе на это любопытное явление. Змейки оказались мертвыми или полудохлыми. И даже не змейки это были, а просто большие раздувшиеся червяки. Словом, обыкновенная гадость. Или необыкновенная? Теперь все вокруг виделось в странном свете. И продолжавшие стоять на обочинах иномарки. И невесть откуда взявшийся крестный ход, человек сто, с хоругвиями и песнопениями, двигавшийся в сторону МКАД. И даже то, что в конце процессии мы вдруг узрели… Якова.
Ехали мы медленно, потому что обогнать колонну, заполнившую все шоссе, не представлялось возможным. А он шел перед нашим жигуленком, оборачивался к нам, подмигивал, корчил рожи и размахивал крестом из двух связанных палок. Вместо веревки был использован его же французский дорогой галстук. Когда я показал ему рукой, чтобы он садился к нам, Яков еще усерднее замахал этим самодельным крестом, даже что-то там громко загнусавил, ну просто неофит из Газы. Наконец, и он сам не выдержал и перебрался к нам в салон, сунув свой крест какому-то заросшему до самых бровей синяку.
— Ты откуда здесь? — спросила Маша.
— О! — ответил он. — Это целая история. Мы с папой рано утречком за грибами собрались, в Черусти, — я помню, как еще в детстве сюда ездили — самые светлые воспоминания! 1975 год, начало строительства БАМа, Уотергейт, американцы бегут из Вьетнама, смерть Франко, Анатолий Карпов — двенадцатый чемпион мира! И — Полет над гнездом кукушки. Не только выход фильма, но — вообще… полет. А недоучка Билл Гейтс, между прочим, именно в это время со своим школьным приятелем основал фирму Майкрософт. Пока мы втихаря почитывали Солженицына… И грибов много. Эти-то ребята, друзья ваши, помнят, а вы, мадемуазель, нет. У вас уже никогда и ничего подобного не будет. Ни такой замечательной песни Давида Тухманова День Победы, ни нового Хельсинкского соглашения, ни олимпийских побед Санеева и Андрианова, ни полетов в космос, ни Саяно-Шушенской ГЭС. Ни-че-го. Останется только легкий пар и ирония судьбы. Жаль, право…
— Ну а тебе-то что за печаль? — спросил я. — Ты вроде уже давно в ином мире.
— Но ведь действительно жалко, — отозвался Яков. Сейчас он говорил серьезно. Это было заметно даже по выражению лица и интонациям в голосе. — Была такая удивительная и могущественная страна, держава, империя. Дух захватывало. Не важно: от страха или восхищения. Но ведь захватывало?
— Не думал, что вы такой апологет Советского Союза, — заметил Алексей.
— А я имею в виду не Советский Союз. Россию. Чудо поистине потрясающее. А теперь от нее остался один остов. Но зато — с банками, биржами и ресторанами. Как повсюду в мире, в других странах-остовах. И сейчас русским остается лишь любить эти останки и плакать над ними. За что мы это сделали? Пришли и съели ее, обглодали. За что? Не понимаю. Нет, понимаю, но… не понимаю.
Жигуленок наш продолжал плестись в конце колонны-процессии.
— Кто это мы? — задал вопрос я. — И почему это ты отправился за грибами во французском галстуке и штанах от Кардена?
— Ну… мы — евреи, в основном, — ответил Яков. — Но и вы сами нам здорово помогли. Впрочем, не важно кто. Пришли бы новые, иных времен татары и монголы. И вы бы им столь же усердно дань платили. Главное, что Святая Русь обречена на погибель. Вот что по-настоящему, в глобальном смысле ужасно. В смысле апокалиптическом. А дураки этого не понимают. Нет, понимают. Но опять же и не понимают. Вот, снова запутался.
— Распутывать тебя надо, — сказала Маша.
— Вот ты и займись, я не против, — нахально отозвался он. — А к штанам этим я привык и в самую торфяную топь за грибами лезть не собирался. Так просто, побродить хотел. И галстука мне не жалко. Что галстук — в сравнении с гибелью России?
— Ну, это мы еще поглядим, — произнес Алексей.
— Мерс мой почему-то заглох, — продолжил Яков. — Папа остался в машине, уснул, а я вижу: крестный ход, ну и присоединился. Не одному же до Москвы топать?
Опять врет, — подумал я. — Не за этим он в Черусти ездил. Наверное, побывал в приюте еще до нас. И тоже с носом остался, не нашел Ухтомскую.
— А что это за крестный ход? — поинтересовался Алексей.
— О! — снова произнес Яков. — Замечательный ход, я все выяснил. Во главе идет некий Игорь Жмык, иподиакон-расстрига, а за ним казачки ряженые, все обвешанные какими-то медалями да в лампасах. Потом — бородатые скитальцы по российским просторам двигаются, этих всюду навалом. Опять же бомжи с бомжатами, коим по стакану водку выдают на перевалах. Они будут идти долго, пока не свалятся. Очкарики в шляпах присоединились, васиссуалии, в поисках сермяжной правды. Старухи полубезумные, молодухи, младенцев несут. Ведут даже медведя на цепи, уж не знаю зачем? А направляются все прямиком в Кремль. Хотят его три раза, что ли, обнести хоругвями да окропить водицей. И то ли выгнать из него Путина с приспешниками, то ли, напротив, короновать его на царство. В этом я так и не разобрался. Словом, дурдом на марше.
— Я слышал об этом Жмыхе, — сказал Алексей. — Прощелыга и провокатор. Но народ у нас всегда был слишком доверчивым. А ведь как вроде легко прикрываться словом Божиим? Только падать потом больно.
На развилке мне удалось обогнать колонну и оставить ее позади.
— А ты что же, и на литургии вчера был, в храме? — спросил я. — Не твою ли морду, пардон, лицо, я видел?
— Не скажу, — весело откликнулся Яков. — А вы сами-то куда направляетесь?
— А тебе знать не положено, — в ответ сказал я. — Ты и так прыткий очень. В приюте-то был?
— А в каком? Снова врет! — подумал я. Но он, кажется, решил сейчас и не скрывать этого. Подумав, произнес:
— Был, был… Собственно, грибы — это для отвода глаз, для папы. Он их большой любитель собирать. Меня другие подберезовики интересуют.
— Которые от Березовского наплодились? — не удержался я.
— Наплодились? — переспросил он, становясь вдруг вновь очень серьезным. — Может быть, ты и прав. Только наплодился-то всего один. И не от Бориса Абрамовича, а от меня. Ладно уж, скажу, как на духу. Чего теперь скрывать-то? Только пусть Маша ушки ладонями закроет, а то еще больше меня возненавидит.
— Не буду, — пообещала она.
— Ну, тогда слушайте. Я и в Россию-то приехал не только за тем… за чем приехал, но и за этим тоже.
— Очень вразумительное начало, — усмехнулся я.
— Короче, была у меня лет семь-восемь назад одна любовница. По молодости. Женщина и старше меня по возрасту, и некрасивая, и глупая, если разобраться, и с характером скверным да еще гулящая.
— Во как! — вырвалось у меня. — А за что ж ты ее полюбил-то, Яша?
— А кто тебе сказал, что мы любили друг друга? Так, жили-встречались. Но я почему-то был к ней очень привязан. Сам не знаю отчего. До сих пор понять не могу. Наваждение, что ли? Нет. Я человек неглупый, опытный, до нее у меня были одни красавицы, из богатых семей: женись — не хочу. А тут вдруг — как прилипло к телу.
— К сердцу, — поправил Алексей. — Вы, наверное, ее спасти хотели, вытащить?
— Типичная интеллигентская заморочка, — добавил я. — Так лейтенант Шмидт женился на уличной проститутке, а после семнадцати лет жизни с ней совсем свихнулся от ее бесконечных загулов и полез на крейсер Очаков, чтобы покомандовать флотом. Не везло парню в личной жизни, тут любой тронется. Другая его подружка, Зина Ризберг, которой он за три с половиной месяца накатал с сотню любовных писем, выходя из зала суда, где его приговорили к расстрелу, сумела сказать лишь одно: Чего-то я проголодалась, очень семги хочется. При этом еще и зевнув. Но ты продолжай, продолжай.
— Я и продолжаю, ты только не перебивай своими экскурсами и аналогиями. Никаким флотом я командовать не хочу, а такая Ризберг и у меня была. Даже не одна, а целая дюжина. Мама мне постоянно сватает. Каждые полгода пытается подсунуть какую-нибудь, которая без семги жить не может. Но я же не хозяин лавки с морепродуктами?
— А кто ты? — спросила Маша. Вопрос, конечно, был очень любопытный. Должно быть, не только в сфере человеческой, личностной, но и какой-то иной. Мне было трудно разобрать выражение Машиного лица, потому что я сидел спиной к ней, за рулем. Но по голосу понял, что спросила она не просто так.
— Сейчас не об этом, — отмахнулся Яков. — И ничего я ее не думал спасать или вытаскивать, как вы говорите. Может быть, я понять хотел: почему женщина доводит себя до такой низости, до такого предельного саморазрушения? Ну, веди ты себя прилично, коли уродилась страшненькой и бестолковой, верь, в конце концов, в Бога, но у нее и этого не было. Хотя… может и было, где-то в глубине души. Только под большим слоем пыли. А я хотел эту пыль с мусором разгрести да докопаться до сути, до истины.
— Докопался? — спросил я.
— Почти. Мамочка помешала. Вовремя увезла меня в сектор Газа, уговорила. А то бы я и впрямь женился на этой женщине. Я ведь сделал ей накануне отъезда предложение, да она отказалась.
— Почему? — задала свой вопрос Маша.
— Почему… — Яков задумался. И продолжалось это довольно долго. Я уж решил, что он уснул там. — Да потому… Она еще и расхохоталась мне в морду, как только что изящно выразился Александр. Потому что нашего ребенка, которого она родила за три года до этого, я отвез в приют. В Черусти. А ведь он не был таким уж идиотом, как казалось. Просто аутизм. Это не страшно. Жить можно. Можно даже стать гением, если заботиться. Но я этого не хотел. А ей было поначалу наплевать. Словом, обоим нам этот ребенок, мальчик, только мешал. Но что значит наплевать или мешал? Это ведь только кажется, что ты принимаешь какое-то верное решение, на самом деле — все не так, все оборачивается совсем иначе, все главное постигается лишь потом, спустя год, пять, десять лет, на исходе жизни. И уже понимаешь, где ты был не прав, но вернуть ничего нельзя. Поздно. Остается только вымаливать прощение.
— Если умеешь молиться, — добавила Маша. А Алексей слушал внимательно, не перебивая, напряженно.
— Я сказал, что поначалу она хорохорилась? — продолжил Яков. — Да, так оно и было. Но после-то взяла и повесилась. Через пару дней после моего отъезда в Израиль. Это я уж потом узнал, здесь, совсем недавно. Собственно, на вторые сутки, как приехал… Эх, матушка, матушка, зачем ты меня отсюда увезла? — последнюю фразу он произнес смешливо.
— А ребенок? — спросила Маша.
— А что — ребенок? Там, в приюте, много их, всяких и разных.
— Но можно же узнать, выяснить?
— Можно, — согласился Яков. — А нужно? Пока я этого не хочу… Может быть, потом, со временем. Не знаю.
— И вы сейчас так спокойны? — непонимающе проговорил Алексей.
— Я всегда такой, — жестко ответил тот. — Высадите меня на автобусной остановке. Я вижу, нам все равно не по пути. Вы куда-то торопитесь, да и я тоже.
Я остановил машину, Яков попрощался и вышел. Даже весело помахал нам рукой. Но в зеркальце заднего обзора я видел, что лицо его сумрачное и какое-то застывшее, словно венецианская маска, с оскалом карнавальной улыбки.
— Не понимаю, что это за человек? — произнес я.
— А я, кажется, начинаю догадываться, — сказала в ответ Маша. И добавила: — Нет ничего хуже одиночества.
Похоже, у Алексея во всех храмах, церквах, монастырях и обителях были свои знакомые дьяконы, монахи или пономари. Нашелся такой и здесь, в Троице-Сергиевой лавре. Иначе бы мы просто не смогли попасть на колокольню, осмотреть все ярусы и заглянуть в декоративные вазы. Но прежде всего, разумеется, мы помолились у гроба со святыми мощами преподобного Сергия Радонежского, светильника земли Русской… Выйдя из собора, Алексей разыскал звонаря, о чем-то пошептался с ним. Потом этот молчаливый человек, с простым и грубоватым лицом моряка, проводил нас в саму колокольню и запер за нами тяжелую дверь. Сказав лишь, что времени у нас ровно час.
Мы приступили к делу, постепенно поднимаясь от одного яруса к другому, на высоту почти в девяносто метров. В какой вазе нас ждет то, что мы ищем? Я почему-то не сомневался в успехе нашего начинания. Кроме того, мне казалось, что именно об этом со мной и говорила Агафья Максимовна. Я почти поверил в звучавшие во мне голоса, в ее слова, возвращавшиеся из памяти. Но ваз становилось все меньше, они уменьшались в размерах, а поднявшийся вдруг сильный ветер пронизывал нас насквозь. Если на первых ярусах нам приходилось приподнимать Машу и она рукой скользила по полой внутренности, ощупывала дно, то в конце мы уже и сами как могли исследовали оставшиеся двухвековые вазы, чья ощущаемая под пальцами пустота хранила тем не менее некую мистическую полноту и тайну. Будто мы прикасались не к шершавой поверхности, а к самому времени, к эпохам, к годам… И странно, но внутри не было никакой грязи и пыли. Подобно чистейшему морскому песку, только спрессованному тем же застывшим раствором времени. Это было удивительно.
Попробуйте хотя бы на два года забыть в квартире свои вещи, и во что они превратятся, когда вы вернетесь? Устанете прибираться. А тут, словно сами небесные силы и ангелы присматривали за чистотой и порядком. Конечно, если бы вместо декоративных ваз стояли статуи, как предлагал зодчий, нам было бы намного труднее. Тогда вообще непонятно: где искать? Но уже и так становилось ясно, что святых мощей Даниила Московского здесь нет, просто не может быть. Возможно, какое-то время их еще и могли укрывать от большевистского разгула на первом или втором ярусе, в самых крупных вазах. Но потом, очевидно, перезахоронили в другом месте. А может быть, это произошло и совсем недавно. Ответ могли дать лишь три человека: Василий Пантелеевич, Агафья Максимовна и Ольга. Но двое из них мертвы. Наверное, Ольга Ухтомская со своей тетушкой и увезли отсюда святые мощи две недели назад. К этой же версии склонялся и Алексей.
— Они были здесь, — произнес он. — Звонарь сказал мне. И Скатова он знал, и Агафью Максимовну. Они тоже тут появлялись.
Мы уже стояли на самом верху, а ветер все усиливался, становился просто каким-то ураганным, того и гляди закружит в беспощадном вихре и выбросит через арку с колокольни. Оставалось всего несколько ваз. Да и время поджимало.
— Странно, но когда мы были позавчера с Яковом в лавре, он тоже очень интересовался этой колокольней, — сказала Маша. — Даже спрашивал: а что в вазах? Пусты ли они или нет.
— Ты была с ним тут? — удивился Алексей.
Вот так. Все тайное рано или поздно становится явным. А я лишь несколько злорадно порадовался. Пусть теперь сама выкручивается, я умываю руки.
— Была, — призналась она. — И уже тогда поняла, что он, в принципе, очень запутавшийся и несчастный человек. Со вторым дном. У меня и сейчас не выходит из головы эта его история. Бедная женщина, бедный ребенок!
— Бедный Яша, — добавил я. — Погоди, он еще всем даст жару! Не верю я ему. Они только и умеют либо слезу, либо смех из других вышибать. И все это превращают в деньги.
— Ты не прав, — заспорила она. — Ох, как же ты не прав, если так думаешь… А Левитан, художник? А…
— Хватит, — остановил нас Алексей, поскольку мы были опять готовы сцепиться. — Давайте заканчивать. С Яковом вы потом разберетесь.
Мне показалось, что он несколько расстроился после слов Маши. А штормовой ветер уже буквально валил с ног. Кепочка моя куда-то улетела, сорвало и платок с Машиной головы, а бороду Алексея трепало, как разноцветное мочало. Люди внизу сновали словно букашки, будто стайки маленьких рыбок, ищущих спасения от приближающегося цунами. Думалось: вот сейчас первая гигантская волна накроет их, понесет и выплеснет — кого живым, кого мертвым — к неизвестному берегу. А мы сами стояли как бы на вершине маяка, но не ведали: суждено ли спастись и нам? На Москву, судя по всем признакам, надвигалась какая-то глобальная природная катастрофа. Что-то странное происходило в атмосфере, во всей.
И началось это шесть суток назад. Когда в моей квартире появились ночью Алексей и Маша. Нет, даже раньше. Не двенадцатого сентября, в день церковного поминовения святых мощей благоверного князя Даниила Московского, а в тот час, когда Алексею в Оптиной пустыни открылась истинная правда о них. И с тех пор два встречных движения устремились друг к другу — ручей людских поисков и страшный поток воды и огня, грозящий возмездием. Осень мира уже наступила, земля покрыта погребальным дымом и города грешных падут, исчезнут в пучине. Я вдруг отчетливо представил себе Москву, словно она вся сейчас лежала у наших ног, сверкающая в елочной мишуре витрин и зазывных вывесок, с ростовщическими банками и жульническими казино, со сладострастными домами терпимости и обжорными ресторанами, с подлыми чиновничьими заведениями и нечестивыми теремами богатеев, с толпами обслуживающих холопов, охранников и пыточных мастеров, — такой город должен погибнуть. Пусть он будет погребен в руинах, на дне морском. И пусть на его месте возникнет другой, как сказочный град Китеж — из праведных вод Светлояра, с колокольным звоном — как символ Святой Руси.
Маша подошла к последней вазе, ухватилась за горловину, чтобы ее не унесло ураганным ветром, а я, стараясь преодолеть рев стихии, прокричал в лицо Алексею (мы еле удерживались на ногах, нас швыряло из стороны в сторону):
— Кто был… тот старец… из скита… в Оптиной?.. Кто?.. Он что-то прокричал мне в ответ, но я не расслышал.
И повторил, схватившись за его плечи:
— Кто?.. Кто?
Хотя лица наши были почти рядом, но голос его прозвучал словно издалека:
— Серафим… Саровский…
И почти тотчас же мы услышали крик Маши:
— Нашла!..
Она что-то держала в руках и показывала нам. Какой-то небольшой предмет, шкатулку из темного дерева. Ее едва не вырвало ветром, но она прижала найденную вещь к груди. Уже ничего не было ни видно, ни слышно — ураган достиг небывалой силы. Оставаться здесь было просто нельзя, невозможно. Помогая друг другу, мы еле добрались до лестницы и начали спускаться вниз.
Звонарь уже отпирал кованую дверь.
— Прямо нашествие какое-то, — сказал он, выпуская нас. — Вон, еще двое просятся на колокольню.
Невдалеке стояли доктор Брежнев и Лариса Васильевна Скатова. Они зябко ежились на пронизывающем ветру. Но здесь он был все-таки гораздо слабее, чем на пятом ярусе. А вскоре и совсем стал затихать, будто выполнил свою миссию-предупреждение. И солнце уже засветило ярче прежнего.
Маша держала найденную шкатулку под кофточкой.
— Вы? — удивленно спросил доктор Брежнев. — Нам надо бы объясниться.
— Ну, идете, что ли? — поторопил их звонарь.
— Идем, — отозвалась женщина. И они скрылись за тяжелой дверью.
— А вы их хорошо знаете? — спросил я у служителя.
— Еще бы! У доктора многие лечатся. Он и статьи разные в православные журналы пишет. И женщина эта, Лариса Васильевна, часто тут бывает. Иначе бы не пустил.
Мы попрощались, и он ушел, позвякивая ключами. Нам не терпелось поскорее взглянуть на то, что нашла Маша. Но делать это на виду у всех было неразумно. А где найти укромный уголок? И стоит ли ждать Брежнева с дочерью Скатова?
— Ну, ладно, Яков и его черненькие, ладно, брателлы, — сказал я. — Тут все более-менее ясно. Я могу понять и доктора Брежнева с Ларисой Васильевной, наверное, им действительно что-то удалось узнать от самого Скатова или Агафьи Максимовны. Но Путин? Этот-то какое поручение дал своим службакам? Или он как всегда говорит одно, а делает совершенно другое? Или хочет перехитрить своих хозяев из Вашингтона? Или слуги у него самого такие купленные-перекупленные, что дурят и его тоже? Кто с кем и в какие игры играет?
— Не знаю, но в любом случае до святых мощей еще никто пока не добрался, — ответил Алексей. — А вот что в шкатулке — надо посмотреть. Думаю, мы близки к разгадке.
— А знаешь что? — меня вдруг осенила одна мысль, я решил высказать ее вслух. — В Оптиной-то ночью, когда ты слушал их разговор… знаешь что…
— Ну?
— Ведь слова эти относились не к Путину, нет. Он лишь миф, оболочка. Из них двоих гораздо реальнее тот, кто пришел сейчас. И его откровение… — я не мог всуе произнести имя великого праведника и заступника, — было направлено именно к тебе! Вот. Ты должен знать. И открыть вновь для России святые мощи Даниила Московского. А Путину — лишь последнее предупреждение. Последний для него шанс… Но, видимо, не в коня корм. Эти люди, которые пришли к власти, как в казино, всегда будут преследовать только свою выгоду, надеясь набить мошну. Но уйдут ни с чем. Их со временем не только из России, из казино-то даже вышвырнут, пинком под зад. Со всеми их фишками в карманах. И они пожрут сами себя. Теперь я в этом абсолютно уверен. Да… Видимо, не случайно ты стал орудием Промысла Божия.
Алексей промолчал, ничего на это не ответив. Зато слово взяла Маша, которая продолжала прятать шкатулку под кофточкой.
— Вроде бы легкая, а тяжесть невыносимая, — призналась она. — Пойдемте скорее к машине, там поглядим.
— А доктор Брежнев, а Скатова? — спросил Алексей.
— Ждать не будем, — решительно отозвался я. — Дудки! Тут тот единственный случай, когда я с Машей полностью согласен. Нас двое, а ты один. И мы более практичные в мирских вопросах. Особенно когда дело касается клада.
— Не шути так! — погрозил пальцем Алексей. Но все-таки сдался, и мы направились к выходу из лавры. Жигуленок был припаркован у ситных рядов, где торговали туземными матрешками и прочими балалайками для колониальных туристов в пробковых шлемах.
Пока мы шли, Алексей сказал, развивая мою мысль о власти:
— Любят у нас ссылаться на известные слова из Священного Писания, что всякая власть от Бога. Но это не совсем так. Иосиф Болоцкий досконально изучал этот вопрос по святоотеческим источникам, и вот что он говорил. Если некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи — сребролюбие, гнев, лукавство, неправда, гордыня, ярость, а злее же всего — неверие и хула, то такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь он вовсе, а мучитель и хитрая лисица. Пойдите, — говорит Сам Христос, — и скажите этой лисице. Царь надменный погибнет, потому что пути его темны.
— Пути Путина, — вставила Маша.
— Этому учат нас все пророки, апостолы, мученики, убиенные нечестивыми правителями, — продолжил Алексей, — но не покорившиеся их повелениям. На таких царей падет гнев Господень, потому что из пастырей они обращаются в волков, расхищающих стадо Христово. А ведь они действительно должны быть наместниками Бога на престолах своих. Чего же не хватает-то?
— А ума и не хватает, — вновь добавила Маша.
— Души, скорее, — возразил он. — Ума-то у них у всех в избытке. Мы приближались к стайке ссорящихся нищих: были они не так уж дряхлы и убоги, а, напротив, крепки мослами и красны рожами. Таким в темном переулке не попадайся…
— А в России — по всем пророчествам Боговдохновленных людей — непременно возродится монархия и православный царь, — закончил свою мысль Алексей. — И будет это незадолго до пришествия антихриста и конца мира. Тогда вновь во всей славе расцветет Святая Русь, и событие это станет не обыкновенное, историческое, а необычайно чудесное. Но в то же время оно будет зависеть и от самого русского народа, так как Бог действует здесь через свободную волю человека. Пока же воли этой нет, погашена. Но невозможно же, чтобы кровь стольких бесчисленных русских мучеников лилась напрасно! Она несомненно станет семенем последнего и яркого расцвета православия в России. Каждой христианской души. В каком бы рассеянии она ни находилась, здесь и по всему свету. Среди лета запоют Пасху! — как прозорливо восклицал преподобный Серафим Саровский. Сегодня, между прочим, праздник иконы Божией Матери Неопалимая Купина, — добавил он. — Так и Россия не сгорит в огне огненном, а страданиями очистится…
— Ну, эти-то вряд ли запоют! — сказал я, кивнув в сторону уже начинавших пихаться ряженых нищих. — А ежели и запоют, то лишь к вечеру, когда окончательно нажрутся.
— И такие — человеки, — отозвался Алексей. — Вспомните Амвросия Оптинского: всем прощение — никому не осуждение, а без ласки — у того такие и глазки.
Достав из кармана деньги, он стал раздавать нищим, отчего те мгновенно успокоились.
— Этак нам самим на ужин не хватит, — сказал я Маше. Она лишь толкнула меня локотком в бок, чтобы я умолк.
Один из нищих показался мне странно знакомым. Он был в темных треснувших очках и с веревочными дужками, замотанный в рваный шарф и в какой-то глупой тирольской шляпе, в длинной хламиде, подпоясанный галстуком. Но главное — в разных башмаках на босу ногу. Я зашел сзади и ткнул его посохом пониже спины.
— Вова! Ты чего опять придуриваешься? — шепнул я ему на ушко. — Твое место на другой паперти. Пошто чужой хлеб отбираешь?
— Тс-с! Тихо, — мгновенно отреагировал он. — Я сменил дислокацию, не надо меня рассекречивать.
Мы отошли в сторонку. Маша тоже узнала его и присоединилась к нам, пока Алексей раздавал нищим пироги, заботливо данные нам в дорогу матушкой отца Сергия. Деньги у них уже есть, а закуска сама приплыла в руки. Вот это сервис.
— Владимир Ильич, ну чего ты это самое? — спросила и Маша, не сумев сдержать смеха.
— Я расшифровал код Библии, — авторитетно заявил он. — Бога нет. Но нет и бахаистов. Нет никого и ничего. Только одна большая космическая дыра.
— Дыра у тебя в голове, — сказал я.
— Это само собой. Но она и у тебя тоже. У всех. Не это главное.
— А что же?
— Говорю же тебе: вся Вселенная утягивается в космическую дыру-хаос. Причем стремительно, со скоростью триста парсек в квадрате… впрочем, тебе не понять, это физическая формула. Остаются считанные месяцы. Может, недели.
— Исправить ничего нельзя? — деловито спросила Маша, перестав хихикать.
— Поздно. Негатив критической массы достиг предела. Да и незачем уже. Пора подводить итоги. Считать бабки.
Он потряс мелочью в кармане, а из хламиды ему под ноги посыпались деньги. Очевидно, дыра у него была не только на верхнем этаже.
— А кроме того, — добавил Владимир Ильич, — я тут со спецрасследованием. Слежу за Яковом. К тому же опять без пристанища. Квартиру-то нашу вы зачем сожгли?
— Стоп, — сказал я. — Вот с этого момента давай поподробнее.
— Ну… что вам сказать, дети мои? Прихожу я вчера вечером домой, а половины дома-то и нет. Опять рухнул. То ли вновь взрыв бытового газа, то ли еще какая-то хрень. Не ты ли, Сашок, вентили в самом деле крутишь?
— Не я, — сказал я, а сам подумал: Работа либо кураторов, либо академиков. В ответ за Лыткарино.
— Однако это становится уже привычным, — продолжил Володя. — Потому что за последние сутки в Москве еще домов шесть-семь уже рухнуло. Один, кстати, высотный, у Красных Ворот. Да вы что, ничего не знаете, что ли? Мэр уже никуда и не ездит, рукой махнул. Говорят, даже скрывается. То ли в госпитале, то ли за границей. И президент молчит, как воды в рот набрал. Может, и он тоже уже из Кремля двинул. На запасные квартиры. А то, по слухам, и по Боровицкой башне пошли трещины. Словом, массовая просадка фундаментов. Утечка цемента в космические дыры. В столице наблюдается тихий скулеж и паника. И как всегда: нет соли и спичек. Одного не пойму — кому нужны эти спички с солью в глубоких дырах?
— Ладно, — сказал я. — А с Яковом что? Почему за сыном следишь? Мы его видели утром.
— Почему? Потому, — ответил Владимир Ильич, поправляя французский галстук на своей хламиде. — Отправились мы с ним ранехонько в Черусти за грибами. Ну а что еще делать-то? Хоть грибков без соли поесть. Пока не утянуло в…
— Вова, хватит о дырах, — предупредил я и постучал посохом.
— Так вот. Я и говорю. Спал я всю дорогу, ничего не помню. Словно в какую дыру провалился. Прости. То ли доехали мы до Черустей, то ли нет — не знаю. Машина заглохла. Яша с кем-то по телефону разговаривает. Сквозь сон слышу его слова: надо, дескать, ехать в лавру, там они. Он вообще, по моим наблюдениям, что-то или кого-то ищет. А не найдет — плохо будет. Ему в первую очередь. Бросил меня, поганец, в мерсе и слинял. А я что — дурак? Поспал еще немного и тоже сюда отправился. Одежонку эту на мерседес у одного бродяги выменял. Думаешь, продешевил?
— Думаю, нет. А Якова уже засек здесь?
— Покуда нет. Но он ведь тоже маскироваться умеет. Это у нас в крови. Я с детства его учил играть в прятки.
— Научил! — вздохнула Маша. — А что он вообще-то за человек, папа?
— Странный, — коротко ответил Владимир Ильич. — Как ты и я, как Саша и Алексей. Вы, кстати, оттащили бы его от этих придурков, а то он без последней нитки останется.
Слова его имели жизненный смысл. Рука дающего, конечно, не оскудеет, но порой ее могут попросту оторвать.
— Стой на посту, — сказал я. — Когда будет надо — свистну. Или ты нам. По обстоятельствам.
— Ага, дыркой в боку свистну, — кивнул он. — Космической воронкой отзовется. Идите, не мешайте работать!
Оставив Владимира Ильича, мы с Машей врезались в толпу нищих, которые, кажется, сбежались к Алексею со всего Сергиева Посада. Он уже ничего не раздавал, а только громко говорил, пытался донести какие-то вещие слова до калек и убогих, действительно сирых и искусных притворщиков, старых и малых, всяких. Слушали его внимательно, но с каким-то глухим ропотом. С пчелино-осиновым растревоженным гулом. И атмосфера вокруг сгущалась, становилась все более напряженной, наэлектризованной.
Мы успели как раз вовремя, пробив сужавшееся вокруг Алексея кольцо. А кольцо это стало показывать свою явную агрессивность. Мне думается, что кто-то даже подзуживал их, подуськивал, шныряя за спинами и между раскачивающихся тел. Я не помню, о чем говорил Алексей да это и не важно. Что-то о вразумлении и любви, о воздаянии и спасении, о душе и Боге. Сам он потом признавался нам, что и слова-то его лились чуть ли не помимо собственной воли, как бурливый ручей, а вот что именно — тоже не помнит. Одна фраза только закрепилась в сознании, выкрикнутая им из Книги пророчеств Даниила: А ты иди к твоему концу, и успокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней! Может быть потому, что фразу эту он повторял несколько раз, как рефрен в своей неожиданной площадной проповеди перед воротами лавры.
А из толпы уже неслись недовольные крики и возгласы. Народ отчего-то возмущался и негодовал еще больше, сильнее, словно бациллы безумия стали замутнять мозги.
— Ишь, выискался!
— Чего говорит-то, чего?
— Да несет всякое… Слышали!
— Еще один проповедник выискался!
— А рожа-то румяная! Небось одни калачи жрет!
— Знаем таких! Насмотрелись!
— Да ткни ты его в бок! Дай в рыло, чтоб не гундосил!
— А сщас вот и дам!..
Ситуация принимала совершенно угрожающий оборот. В Алексея уже вцепилось несколько пар рук с разных сторон, стали тянуть и пихать. Посыпались удары. Я замахал посохом, Маша заработала своими крепенькими кулачками, да так, что только визг пошел: и от мужиков и от баб. Вмешался и еще кто-то, третий, я не успел разглядеть, кто? Он бил наотмашь, по боксерски, поскольку Алексея уже повалили и начали потаптывать ногами. Медлить было нельзя, критическое положение грозило обернуться смертью. Толпа могла разорвать нас всех.
Но этого не случилось. Может быть, именно потому, что она не ожидала встретить такой решительный отпор. Прошло несколько мгновений — и весь этот вал схлынул, откатил назад, рассеялся и попросту бежал с площади. Теперь в центре ее оставались лишь мы четверо, да невдалеке — Владимир Ильич в своей дурацкой хламиде. Алексею помогли подняться с брусчатки, Маша вытерла ему своим платком кровь с лица.
Четвертым оказался Яков. Он слегка посмеивался, словно ничего серьезного не произошло.
— Никогда не мечите бисер перед свиньями, — сказал он. — Отечественное краеведение так вас ничему и не научило.
— Вот, черт! — вырвалось у Алексея. Впервые я услышал от него черное слово. Но тут же поправился: — Ничего, ничего, это пройдет! — и стал отталкивать Машины руки с платком.
— Ну, блудный сын, здравствуй, — подошел к нам Владимир Ильич, также улыбаясь. — А я уж хотел в пожарную часть звонить. Да вы и сами справились. Без брандсмейстеров.
— Ребро болит, — признался Алексей. — Кажется, сломали.
— Это могут, — кивнул Яков. — В России, когда начинаешь читать проповеди, не забудь надеть бронежилет. А чего это ты на амвон полез, Леша?
— А ты-то сам как тут? — вмешался я. — Ну просто в каждой дыре затычка, куда ни плюнь.
— Я космическую дыру затыкаю. Вам папа уже говорил о своей новой теории? Кроме того, поскольку я — блудный сын, то вот и происходит мое духовное переосмысление. Возвращение к истокам.
— Не верю, — сказал я. — Это ты сначала толпу подзуживал, а потом спасителем прикинулся. Враг ты. Я тебя насквозь вижу.
— А ты дурак, — хладнокровно ответил он.
— А ты сволочь. И негодяй.
Я хотел кинуться на него, потому что у меня все запылало перед глазами, но Яков опередил. Второй раз за время наших с ним отношений он мне мастерски врезал. Только теперь не в челюсть, а в солнечное сплетение. Я согнулся пополам, потом сел на брусчатку.
— Так. Драка-то, выходит, продолжается, а зрители уже покинули галерку, — произнес Владимир Ильич, присаживаясь рядом со мной. — Дыши глубже, пройдет. Он и меня в детстве бил. Мухаммед Али хренов.
Маша почему-то тоже оказалась на брусчатке. Но она что-то искала. А Алексей стоял молча.
— Мадемуазель, не это ли вы потеряли? — произнес Яков, протягивая ей шкатулку. — Папа, пойдем в какую-нибудь чайную, что ли? Зальем горечь победы и радость поражений.
— Пошли! — охотно согласился тот.
Они стали удаляться по площади, а мы все трое смотрели им вслед.
— А ведь мог бы не возвращать… — задумчиво произнесла Маша.
— Просто он не знает, что там! — сказал я, уже оправившись от боли.
— А ты знаешь, да? — Маша вновь спрятала заветную шкатулку под кофточку. — И впрямь, дурак ты, Александр Анатольевич.
— Никто ничего не знает, — подытожил Алексей. — Нам бы тоже хорошо бы чайку попить.
— Только в другой пельменной, — добавил я. — И вообще в Москве. А то сейчас еще доктор Брежнев появится. Ему я тоже не верю. Никому. Тебе, Маша. И даже тебе, Алексей.
Непонятно, что на меня нашло. Какая-то злость и ярость буквально бурлили внутри, выпирали в словах. Не мог объяснить причину. Хотя… Мог, но не хотел. Не хотел признаться себе в том, о чем уже начинал догадываться. Один Алексей ничего не видел и не замечал. Не чувствовал. Что волны тихо и незаметно уже разносят нас в разные стороны. Впрочем, хватит об этом! Пока что мы еще были вместе. Хотя бы на один последний день. До истины.
— Пошли! — сердито сказал я. — К машине.
Они послушно двинулись за мной, а я не переставал думать: что же это такое происходит? Бьют меня уже на протяжении шести дней все, кому не лень, а я от этого вроде бы только улучшаюсь. Ну, не в физическом смысле, а в ином, в духовном, становлюсь как-то нравственно мудрее, что ли, взрослее внутренним зрением, отбрасываю шелуху прошлой кожи, и с себя, и с других. Да и те, кто рядом, также меняются, преображаются. Даже Яков. Маша права. Она своим женским чутьем видит и слышит. И не волны уже вокруг нас поднялись, а настоящий шторм. Море житейское и людское, собственно, никогда не бывает спокойным. Это ведь не мертвая вода в болоте. Там-то уже окончательный конец всему, оттуда не выберешься, если засосет и затянет. Но к болоту и подходить близко не стоит, только последний дурак без царя и Бога в голове сунется. Хотя гнилушки болотные и светлячки манят. А я имею в виду море жизни, где есть и глубина, и простор, и островами берег. Где плыть можно, а пока плывешь, по своей воле или по воле волн, то и спасаешься. Более того, даже погибнув — спасешься. Если, конечно, без труса в душе, без злобы в сердце, без гнева на это море и небо над ним. Но оно, повторю, никогда не будет тихим и неподвижным. Шторм всегда. Просто не всегда мы его видим.
Когда мы шли к жигуленку, нас кто-то окликнул. Оборачиваемся, смотрим: стоит мой друг и директор Женя Артеменко и его дочь Настенька, волшебница-чародейка. Но оба какие-то странные. Сразу и не поймешь, но тоже преобразились.
— Вы как тут? — спрашиваю я.
После пяти минут разговора все стало ясно. Настя, пояснил нам ее отец, вот уже трое суток либо молчит, либо вдруг начинает говорить мужским голосом, басом, либо — вообще… лает, как собака. А то и захрюкает. Вот посоветовали ехать в лавру, на отчитку к отцу Герману, поскольку врачи тут бессильны. Даже медицина катастроф.
— Ну, понятно, — сказал Алексей. — Я вас в прошлый раз предупреждал, да вы не слушали. Волхование до добра не доводит. В древности рыбью печень сжигали в курильнице и тем изгоняли злых бесов. Так Товий излечил Сарру, дочь Рагутала, которую семь раз выдавали замуж, и все семь женихов в первую же брачную ночь испускали дух. По очереди.
— Прямо синяя борода какая-то, только наоборот, — уточнил я.
— А Товий, по Божией благодати, выгнал демонов и прожил с Саррой счастливо много лет, — добавил Алексей.
На что Настя вдруг выпалила ему прямо в лицо:
— А иди ты…пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи!.. — выдав целую тираду такой отборной нецензурной брани, какой я не слышал даже в самых темных притонах Марьиной Рощи. А лицо ее хоть и исказилось гримасой, но продолжало сохранять подобие некоей ангельской красоты.
— Настя, ты чего? — опешила Маша.
— И ты, сучка подзаборная, пошла… пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи!.. Я решил не вмешиваться и промолчал. Однако Настенька и меня тоже облаяла, причем в буквальном смысле.
Женя схватился за волосы, один только Алексей сохранял спокойствие, словно ничего не произошло, будто именно так прелестные молодые девушки и должны изъясняться на великом и могучем, к тому же шаляпинским басом.
— Так вот, — продолжил он. — Мага и волхва Валаама даже его любимая ослица стала укорять человеческим голосом, чтобы он бросил свое дурное ремесло и прекратил ее бить. Битьем тут действительно не поможешь. Надо идти к отцу Герману или к иеромонаху Анатолию, на Крутицкое подворье. Тут вы решили поступить совершенно правильно. А пророк Даниил использовал против демонов сваренные вместе смолу, жир и волосы, которые надо бросить в пасть беса…
— Хрю! — прервала его Настя. — Сщас к-а-ак дам в глаз!
— Она может, — предупредила Маша. — Мы с ней вместе на айкидо ходили. У нее даже еще лучше получалось — пяткой, с разворота. Ты бы, Леша, отошел подальше.
Но удар конечно же достался мне. А кому же еще? Я привычный. Как громоотвод. Поднявшись с земли после трехминутного лежания, я увидел, что Евгений уже уводит хохочущую Настю в сторону ворот в лавру.
— Тебе больно? — заботливо спросила Маша. Глупее вопроса не придумаешь. Но спасибо и на этом.
— Мне хорошо, — отозвался я. — Мне очень хорошо в этом мире.
Сквозь время — в вечность
…Американский посол хлестал Президента России по щекам, чтобы привести его в чувство, тянул за уши, дергал за мясистый нос, но все напрасно. Тот был пьян, совершенно невменяем да еще напуган до такой степени, что готов был спрятаться в любую щель. Из его штанины вытекала желтая струйка мочи. Сам он лишь что-то мычал и пытался встать с кресла. Все ближайшее окружение стояло в сторонке, уступив место послу, глядели на него как преданные голодные собаки. Ждали команды хозяина. По телевизору уже в который раз передавали пресс-конференцию ГКЧП, потом следовало Лебединое озеро. Вот и сейчас в комнате лилась прекрасная музыка Чайковского, но никто ее не слышал. Посол достал белоснежный платок и брезгливо вытер мокрые, пузырящиеся от слюней губы президента. Потом бросил платок на пол.
— Надо ему укольчик сделать, — посоветовал один из клевретов. Посол хорошо говорил по-русски, прошел школу в Лэнгли.
— Через десять минут этот идиот должен быть на ногах, — ответил он. — Делайте с ним что хотите, но по сценарию ему нужно влезть на танк и сказать речь. О свободе, демократии, конце тирании и так далее. Текст у него в кармане. У вас, в России, любят, когда кто-то взбирается на танк и что-то орет. Что — не важно. Главное, чтобы не упал.
— Он ГКЧП испугался, вот и нажрался, — сказал другой клеврет.
— Шутка ли! — добавил третий. — Захотят — всех положат. Видно было, что они и сами сильно напуганы.
— Не положат, — устало возразил посол. — Сколько раз вам всем объяснять, что с ГКЧП мы обо всем договорились. Это — ширма. Акция прикрытия. Завтра к вечеру их уже никого в Москве не будет. У них у самих руки дрожат.
Голубой экран вновь стал показывать пресс-конференцию. Действительно, зрелище гекачепистов было довольно жалкое.
— Ну что вы за народ такой? — продолжил с презрением посол. — Простого дела сделать не можете!
— Это потому, что крови нет, — снова выступил первый клеврет. Была бы кровь — все бы пошло легче, как по маслу. От крови русский человек распаляется, теряет голову, и ему уже все до фонаря.
— Будет кровь, — сказал второй и заглянул в какую-то бумажку. — По согласованному плану — в ночь на третий день, троих дурачков. Один из них будет обязательно еврей. Чтобы русские каялись перед тем, кто пролил кровь за их свободу.
— Это правильно, — кивнул посол. И вновь начал хлестать Президента России по щекам. Еще один клеврет сделал пьяному борову какой-то укол. Тот наконец-то начал осоловело моргать глазками. Даже членораздельно произнес:
— Вывезите меня отсюда. В Америку.
— Боб, ты нужен сейчас здесь, — с металлом в голосе ответил ему посол. — Иначе я тебя сам убью. Ты хоть понимаешь, что можешь сорвать великую операцию? Где мы сейчас найдем тебе замену? И кого? Поздно. Как там у вас: коней на переправе не топят.
— А если — меня? — с надеждой произнес первый клеврет и шагнул к послу. — У меня тоже — харизма.
— А этого тогда куда? — насмешливо спросил посол. — Опять с моста сбросить? Нет уж. Департамент утвердил все кандидатуры, на каждую должность.
— Только что звонил Горбачев, — деловито сообщил второй клеврет. — Интересуется: скоро ли? Когда ему ждать гостей? Нервничает.
— Я сам с ним свяжусь. Пусть не мешается под ногами. Президента стали переодевать в чистые брюки и рубашку — те были в рвотной массе и испускали сильное зловоние.
Так творится история в этой стране, — подумал посол, отходя к окну. — Ничего, скоро она вообще прекратит свое существование. Жалкий народ, слеп, глух и немощен.
Внизу на площади плыли толпы людей, охваченные эйфорией. Что-то кричали и скандировали, размахивали триколором.
Ублюдки, — вновь подумал посол с ненавистью. — Не знают еще, что всем им уже конец. Все они — мертвы.
…В толпе шли два человека, но они не кричали и вовсе не радовались, а обменивались короткими замечаниями.
— Будто хануку пляшут, — сказал один из них. — Эти, которые теперь придут, еще похлеще большевичков будут. Пропала Россия.
— Зубы обломают, — ответил Алексей Новоторжский…