Бастиен проводил его до кабинета.
- Вы, я полагаю, ляжете теперь спать?..- спрашивал он.
- Нет еще, мой милый Бастиен, мне нужно написать несколько писем, - отвечал Арман, садясь перед бюро, - дело прежде всего.
- Но ведь вы убьете себя этой работой…- заметил старик отеческим тоном…
- Господь милостив! Я служу Ему, и Он сохранит мне на долго силы и здоровье.
В эту минуту тихо постучали в дверь.
- Войдите, - сказал молодой человек, удивленный таким поздним посещением.
На пороге, в сопровождении лакея, появился незнакомый человек, которого по одежде можно было принять за уличного комиссионера.
- Граф де Кергац? - спросил он.
- Это я, - отвечал Арман.
Комиссионер неуклюже поклонился и подал Арману письмо, которое тот сейчас же распечатал. Почерк был незнакомый, он взглянул на подпись и прочел имя: К е р м о р.
Это имя, также как и почерк, не пробудили у Армана никакого воспоминания.
- Посмотрим, что это, - прошептал он, и начал читать:
«Господин граф!
У вас великодушное и благородное сердце, вы употребляете все ваше огромное состояние на добрые дела. Теперь к вам обращается человек, терзаемый угрызениями совести и чувствующий близость смертного часа. Доктора назначили мне шесть часов жизни: поспешите ко мне, я хочу вам поручить благородное и святое дело. Вы один можете его исполнить».
Арман внимательно посмотрел на комиссионера.
- Как вас зовут? - спросил он.
- Коляр, - отвечал тот, - я живу в отеле г. Кермора и швейцар поручил мне отнести вам это письмо.
Коляр принял глупый вид, который как нельзя лучше шел к нему и превосходно скрывал лейтенанта капитана Вильямса.
- Где живет особа, приславшая вас?
- На улице Сент-Луи, - отвечал Коляр.
- Лошадей, - приказал Арман.
Через двадцать минут карета графа де Кергац въезжала в ворота старинного Отеля, мрачного и угрюмого вида, походившего на необитаемое жилище; на дворе между камнями мостовой росла трава, а так как верхушки кровель начинали уже белеть под светом зари, то Арман мог рассмотреть герметически запертые окна первого и второго этажей, не пропускавшие ни малейшего света.
Отворивший ворота старик - слуга без ливреи и в одежде, которая была также ветха, как и наружность отеля, - сказал Арману:
- Не угодно ли будет графу следовать за мной?
- Пойдемте, - сказал Арман.
Слуга со свечой в руке поднялся с Арманом на восемь ступенек крыльца и ввел его в обширную переднюю; затем, проведя через несколько зал, с вылинявшими обивками стен и мебелью прошлого века, он приподнял портьеру, из-за которой блеснул свет.
Арман очутился в спальне в стиле рококо. Стоявшая посредине кровать, с позолоченными колонками и балдахином из полинявшей шелковой ткани, была прислонена изголовьем к стене, и на ней лежал худой, высохший старик, с пожелтелым лицом и совершенно лысой головой; глаза его сверкали каким- то странным блеском.
Он приветствовал Армана движением руки и указал на стоявшее у его изголовья кресло, потом сделал слуге знак удалиться. Тот вышел, тихо ступая, и запер за собою дверь.
Арман смотрел с глубоким удивлением на старика, спрашивая себя, - неужели этот человек, с таким блестящим взглядом, так близок к смерти.
- Милостивый государь, - сказал старик, угадав мысли Армана, - я не похож на умирающего, а между тем это так. Мой доктор, человек очень искусный, объявил мне, что около восьми часов утра у меня лопнет сосуд в груди, а в девять я умру.
- Медицина часто ошибается…
- О! - сказал старик, - мой доктор не может ошибиться, но не в этом дело.
Арман продолжал смотреть на старика.
- Милостивый государь, - продолжал тот, - я - барон Кермор де Кермаруэ. Умру я и вместе со мной угаснет мой род, по крайней мере, в глазах света, но у меня есть тайное предчувствие, что какое-то существо моей крови, мужчина или женщина, существуют в этом мире. Я не оставляю после себя ни родных, ни друзей, и вообще меня некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не переступал за порог своего дома. В последние часы моей жизни мне сделалось грустно при мысли, что никто, кроме виденного вами старого слуги, моего единственного собеседника в течение пятнадцати лет, не закроет мне глаза, и что, за неимением наследников, все мое состояние перейдет в казну… Между тем, - продолжал старик, остановившись на минуту, чтобы перевести дыхание, потому что голос его часто прерывался сухим, свистящим кашлем, - у меня огромное, почти несметное Состояние, и происхождение этого богатства так же странно, как ужасна кара, посланная мне Богом за мои грехи.
Арман слушал с возрастающим удивлением,
- Выслушайте меня, - продолжал барон де Кермаруэ, - я похож на семидесятилетнего старика, а между тем мне только пятьдесят три года.
«В 1824 году я, бедный бретонский дворянин, был только гусарским поручиком, и вся моя будущность заключалась в моей шпаге.
Началась испанская война; полк, в котором я служил, стоял в Барселоне.
Я был в отпуску и, пробывши шесть месяцев в Париже, возвращался к месту своего служения в обществе двух офицеров. Мы ехали верхами, останавливаясь на ночь в городах или деревнях, а иногда и в трактирах, стоявших при дороге. В тридцати двух километрах от Тулузы, почти у подошвы Пиренеев, нас настигла ночь около дрянной гостиницы, посреди дикой и безлюдной местности.
В окрестности не было никакого жилья. Перед нами были горные ущелья, позади бесплодная долина. Нечего было и думать ехать дальше.
Мы покорились необходимости провести ночь в гостинице, не имевшей иной вывески, кроме ветки остролистника, и хозяева которой были два старика, муж и жена.
Но в этот вечер, сверх обыкновения, в гостинице собралось много посетителей. За час до нас приехали туда же на ночлег две женщины в сопровождении испанского погонщика мулов. Одна из этих женщин была морщинистая старуха, другая - молодая красивая девушка лет двадцати. Они возвращались из маленькой пиренейской долины на границе Испании, куда доктора посылали старуху на воды; об этом мы узнали из их разговора во время нашего общего ужина.
Наш мундир с самого начала внушил им доверие, которое женщины имеют к честности военных, и они спокойно удалились в две единственные жилые комнаты; мы же довольствовались охапкой соломы и улеглись на ней в конюшне.
Мы были молоды, порядочно подвыпили и притом считали себя как бы уже в завоеванной стране. Красота молодой девушки произвела какое-то странное впечатление на наши двадцатилетние головы.
Один из нас, бельгиец по происхождению, и не особенно щепетильный относительно чести, осмелился предложить нам гнусное дело, которое мы, будучи в нормальном состоянии, с негодованием отвергли бы; но мы были пьяны и со смехом приняли предложение, о бедной девушке, поверите ли? Бросили жребий, и она досталась мне.
Тогда в этом почти заброшенном доме произошла страшная, позорная сцена. Погонщик мулов и хозяева гостиницы были подкуплены; и в то время, как мои сообщники отвечали смехом на крики старухи, я проник через окно в комнату молодой девушки».
Умирающий умолк на минуту, и Арман видел, как по его бледным щекам, скатились две жгучие слезинки.
«К рассвету, - продолжал он, - мы отъехали уже двадцать пять километров, оставив за собой гостиницу и бедную опозоренную девушку, о которой я не уносил другого воспоминания, кроме ее имени «Тереза», да медальона, сорвавшегося у нее с шеи во время отчаянной борьбы со мной. Я никогда не мог себе объяснить, каким образом этот медальон попал ко мне в карман.
Мы приехали в Барселону накануне сражения; на следующий день мы принимали участие в бою, и оба мои сообщника были убиты. Я увидел тогда, что эти две смерти были тяготеющей над Нами десницей Божией, и почувствовал в сердце своем угрызение Совести за мой гнусный поступок…
У меня даже явилось убеждение, что смерть пощадила меня только потому, что Провидение готовило мне более тяжелое возмездие, чем Мгновенная смерть.
Потом было еще несколько сражений и стычек, но я оставался жив и невредим. Шли дни, месяцы, и воспоминание о моем преступлении начинало понемногу изглаживаться, как вдруг мне неожиданно досталось огромное богатство, которое теперь некому оставить.
В Мадриде я жил у одного старого еврея, торговавшего кожами. Этот еврей, французского происхождения, приехал в 1789 году из Ренн.
Когда, я поселился в его доме, он был сильно болен. Через два дня у него началась агония, и я был разбужен посреди ночи его служанкой, звавшей меня на помощь, потому что у больного сделался страшный бред.
Я вошел к нему полуодетый и начал за ним ухаживать. Увидев меня, он немножко оправился, к нему вернулось сознание; поблагодарив за попечение, он спросил, как меня зовут.
- Кермор де Кермаруэ, - отвечал я.
- Кермаруэ! - вскричал он странным голосом, - ваше имя Кермаруэ?
- Да!
- Перо! Скорее перо! - умолял он меня, указав на старое бюро, где я действительно нашел перо, чернила и бумагу.
Положив все это перед ним, я положительно не знал, что он хочет делать. Старик написал дрожащей рукой две строчки:
«Я завещаю все мое состояние г-ну Кермаруэ» и подписал свое имя.
Через десять минут он умер.
В бумагах еврея я нашел объяснение его поступка. Дед мой, барон де Кермаруэ, эмигрируя из Франции, оставил ему на сохранение двести тысяч ливров. Террор принудил этого еврея, заподозренного в сношениях с роялистами, покинуть родину.
Он переселился в Испанию, занялся торговлею и при помощи денег моего деда нажил огромное состояние.
Дед доверил ему двести тысяч ливров, а он возвращал мне двенадцать миллионов.
Вы поймете, какой переворот в моей жизни произвело это богатство; и как я был счастлив, - мне было тогда только тридцать лет, - если бы надо мной не тяготело ужасное воспоминание!
Я, вскоре покинув Испанию, вернулся в Париж и готов был Перевернуть весь мир, чтобы, найдя Терезу, предложить ей свою руку… Но здесь меня ожидало должное возмездие… Едва я успел приехать и поселиться в этом старом, выкупленном мною доме, принадлежавшем прежде нашей фамилии, я заболел странным, ужасным недугом, уложившим меня в постель, с которой я не встаю уже двадцать лет. Бог, наконец, покарал меня.