- Милостивый государь, двадцать лет тому назад я была чистой и честной девушкой, а виновной не была никогда. Однажды ночью, возвращаясь с тетушкой из Пиринеев, я сделалась в одной гостинице жертвой гнусного насилия, неслыханного зверства. Когда вы сделали мне предложение, я честно и откровенно рассказала вам всю правду, привела к вам этого ребенка, невинный плод преступления, и вы, взяв его на руки, сказали мне: «Я буду его отцом!»
- Ну, так что же, - возразил Бопрео, утихший гнев которого снова вспыхнул, - разве я не сдержал слова? Разве ваша дочь не считает меня и до сих пор своим отцом?
- Да, - отвечала Тереза, - но иногда бедная девочка спрашивает себя также, почему этот отец, которого она любит и почитает, относится к ней по временам с каким-то отвращением.
- Вы лжете! - вскричал он, - я люблю ее больше моего собственного сына, что вполне естественно, но…
Тереза остановила мужа презрительным жестом:
- Она задает себе этот вопрос точно так же, как часто спрашивала, о чем ее мать плачет тайком целыми часами, и человек, которого она считает и до сих пор своим отцом, был причиной этих слез, пролитых в безмолвии и уединении домашнего очага.
- Э, сударыня! - вскричал Бопрео, топнув ногой, - не прикидывайтесь пожалуйста жертвой, я не деспот и не палач. Вы принесли мне приданое, я этого не отрицаю, но за то я дал вам положение в свете и уважение, каким пользуюсь сам. Я прикрыл своим именем ваш позор. Мы с вами квиты!
- Вы жестоко ошибаетесь, потому что для матери есть нечто, выше ее спокойствия, счастья и репутации честной женщины… Это счастье ее ребенка! Так вот, милостивый государь, - продолжала Тереза, - вы нашли в жене терпеливое, покорное создание, преклонявшее голову перед вашими гнусными упреками и молившее Бога простить вас, когда ослепление вашего ревнивого бешенства доходило до того, что вы даже били меня. Но теперь перед вами не жена, а мать, и вы противитесь счастью ее ребенка! Знайте же, что эта мать поднимает голову и будет вам сопротивляться! Эрмина любит Фернана Рошэ. Он человек честный, трудолюбивый, вы сами еще вчера были того же мнения. Она будет с ним счастлива. Почему же вы препятствуете этому браку?
- Почему, почему! - пробормотал взбесившийся до пены у рта Бопрео, - да потому, что у него ничего нет!
- Вы были, милостивый государь, - холодно сказала Тереза, - совершенно в таком же положении, когда женились на мне.
- Но у вас был ребенок! - вскричал он, опьянев от ярости. - Слушайте, хотите получить мое согласие на этот брак?.. Это зависит от вас.
- Что же для этого нужно сделать? - спросила Тереза, сдерживая свои слезы и негодование, так как хотела сохранить свою твердость и силу, чтобы до конца бороться за счастье дочери.
- Что делать? - повторил Бопрео, садясь рядом с женой, - вот что: по смыслу нашего брачного контракта, вы имеете право располагать вашими деньгами, отдайте их нашему сыну Эммануэлю, и…
- Никогда! - вскричала она, - никогда я не соглашусь ограбить одного из моих детей в пользу другого!
- В таком случае, - холодно сказал он, - не стоит об этом и разговаривать. Женившись на вас, я признал Эрмину своим ребенком. По закону она моя дочь, а до совершеннолетия дочь не имеет права выйти замуж без согласия своего отца. Я отказываюсь дать согласие…
- Пусть будет так! Мы подождем, хотя бы мне пришлось для этого во всем признаться дочери, и если бы даже пришлось краснеть перед нею.
Но в эту минуту дверь отворилась, и на пороге появилась Эрмина, бледная и серьезная.
- Мама, - сказала она, - вы благородная, святая женщина, и вам никогда не придется краснеть перед своей дочерью.
Она подошла к матери и опустилась перед нею на колени.
- Милая мама, - прошептала она, взяв в свои руки исхудавшую руку Терезы и поднося ее к губам, - простите меня, я все слышала и знаю, что вы лучшая из матерей и благороднейшая из женщин^ Дочь ваша гордится вами.
Эрмина встала и посмотрела в упор на Бопрео.
- Милостивый государь, - сказала она, - мама не соглашалась меня ограбить, но сама я имею право отказаться от своего наследства и соглашаюсь на ваши условия. - Затем, холодно поклонившись ему, Эрмина подбежала к двери и закричала:
- Фернан! Фернан!
В дверях показался Фернан. Эрмина подвела его за руку к г. Бопрео и сказала:
- Не правда ли, вы возьмете меня и без приданого?
- Ах! - воскликнул молодой человек. - Я буду с гордостью работать, чтобы сделать вас счастливой. Мне ничего не нужно кроме одной вас.
- В таком случае, я буду вашей женой. Садитесь к столу и пишите расписку в получении моего приданого. Г. Бопрео соглашается на наш брак только при этом условии.
И молодая девушка бросила взгляд невыразимого презрения на начальника отделения, пораженного подобным самоотвержением.
VII. КОЛЯР
На другой день в воскресенье знакомый уже нам Коляр шел быстрыми шагами около восьми часов утра с озабоченным видом по улице Шоссэ-д’Антен.
Отставной унтер-офицер не был, как обыкновенно, одет в однобортный синий сюртук и гусарские панталоны. Он был в синей блузе, а на голове вместо лихо надвинутой набекрень высокой шляпы, была надета фуражка. Костюм этот дополнялся коричневыми панталонами из грубой шерстяной ткани и черным галстуком, свернутым жгутом.
Он дошел по улице Шоссэ-д’Антен до улицы Виктуар, которую только что начинали проводить позади огороженных от пустопорожних мест заборами обширных домов улицы Сент- Лазар.
Дойдя до одного из заборов, Коляр пролез в него через отверстие, образовавшееся от выломанной доски, и направился к маленькому павильону, находившемуся в конце сада старинного дома.
Дом этот, принадлежавший одному старому англичанину, очень богатому и большому оригиналу, был совсем необитаем. Присмотр за ним был поручен привратнику, тоже англичанину, занимавшему небольшое помещение над воротами.
Позади дома тянулся большой сад, в конце которого находился павильон, состоящий из двух этажей. По довольно оригинальной странности характера, лорд Мак-Ферл, не соглашаясь сдать дом в наймы, предоставил привратнику сдавать павильон и пользоваться получаемой за него платой.
Однажды утром, месяц тому назад, когда привратник сидел у ворот, покуривая с чисто британской флегмой свою трубку, к нему подошел молодой человек лет двадцати семи, который заговорил с ним по-английски и выразил желание посмотреть павильон.
Тщательно осмотренный, он понравился иностранцу главным образом за свое уединение. Они сошлись в цене, кстати сказать, довольно высокой, и новый жилец перевез в тот же вечер свои сундуки и поселился в павильоне с единственным слугой.
Иностранец этот был никто иной как капитан Вильямс, и когда Коляр явился к своему начальнику, тот был уже на ногах и занимался своим туалетом.' У капитана Вильямса были черные волосы и такого же цвета усы; он был очень красивый молодой человек с изящными манерами.
В Лондоне, где капитан был начальником шайки воров, он носил титул баронета, успев узаконить его покупкой недвижимой собственности. Он был принят в высшем обществе и занимал прекрасный дом в Бельгрэв-Сквэре.
Долго ему удавалось выдавать себя за сына одного аристократа какого-то северного графства, жившего в деревне и имевшего две тысячи фунтов стерлингов годового дохода. Он пользовался репутацией светского человека, безукоризненного джентльмена и замечательного спортсмена.
Потом, в один прекрасный день, капитан исчез неизвестно куда, и на его счет ходили разные подозрительные слухи. В Нью-Маркете говорили, что благородный баронет был просто мошенник, отважный начальник шайки воров, и что, несмотря на его чисто английское произношение, он был француз, а может быть даже и итальянец.
Как бы то ни было, но в Лондоне у капитана Вильямса были рыжевато-белокурые волосы и английские баки. В Париже он выкрасил волосы, сбрил баки и отрастил усы.
В ту минуту, как Коляр вошел в комнату, капитан сидел в халате у камина перед зеркалом, занимаясь прической своих курчавых волос. На лице его выражалось видимое удовольствие, и он с важностью курил сигару, говоря сквозь зубы:
- В тот месяц, что я прожил в Париже, мне уже удалось кое-что сделать, и мои дела идут очень недурно. А если дьявол не откажется продолжать оказывать мне помощь, то двенадцать миллионов барона Кермора де Кермаруэ, будут мои.
Вильямс затянулся еще два раза и, выпустив клуб серого дыма, продолжал:
- Бедный Арман де Кергац… Несмотря на вашу филантропию и силу, с вами сыграют отличную штуку и вам предстоит неудовольствие предоставить баронету сэру Вильямсу врученное вам на хранение богатство. И, - добавил он, рассмеявшись, - благодаря теперешнему цвету моих волос и усов, а особенно усвоенному мною английскому акценту, вы никогда не узнаете во мне вашего возлюбленного брата графа Андреа, которого вы обобрали под тем бессмысленным предлогом, что его отец украл ваше наследство.
И Андреа громко расхохотался.
- Коляр положительно ловкий парень и у него есть, некоторые достоинства, - продолжал он. - В Лондоне он действовал с большим усердием, но там он был не на своем месте и ему недоставало самоуверенности. Тогда как в Париже, напротив, он чувствует себя дома и дает волю своей смелости. Набранная им шайка очень не дурна: стряпчий и Бистокэ уже оказали мне некоторые услуги. Слесарь довольно искусен, а что касается Николо, то и он еще пригодится.
Два удара в дверь прервали монолог сэра Вильямса, и в комнату вошел Коляр.
- Здравия желаю, капитан, - сказал он, подняв по-военному руку к фуражке.
- Здравствуй, Коляр.
- Аккуратен я?
- Как нельзя больше. Садись.
Вильямс закурил новую сигару и посмотрел на Коляра.
- Ну, - сказал он, - как наши дела?
- Я могу вам сообщить нечто новое.
- Посмотрим! - спокойно произнес Вильямс.
- Моя полиция работает как нельзя лучше, и это большое счастье, потому что мы и теперь еще не знали бы, как нам быть.