Бастиен выразил удивление.
- Беги к Эрару, - продолжал граф, - и спроси фортепьяно старинной формы, что-нибудь вроде семилетней давности.
- Я начинаю понимать, - проговорил старый солдат со слезами на глазах. - Вы благородны и добры, только как отдать ей фортепьяно? Она должна быть горда. Эта бедная барышня, как вы думаете, ведь дочь полковника!..
- Совсем не то, - сказал Арман, -ты понял меня только вполовину. Поставь это фортепьяно в свою квартиру, но только устрой так, чтобы у тебя оказалось слишком много мебели, и притворись, будто не знаешь, куда его девать…
- Но, - перебил Бастиен, - когда имеешь фортепьяно, так надо иметь и вид, будто играешь на нем…
- Опять-таки не то. Это фортепьяно, старинное по форме, есть для тебя святыня: оно принадлежало твоей единственной дочери, которую ты потерял. Конечно, это маленькая ложь, но Бог простит нас… И кто знает, не согласится ли твоя соседка перенести его к себе на несколько дней, пока ты отправишь Ненужную мебель в деревню?
- А! -вскричал Бастиен, - славно придумано, дорогой господин. Браво!
- Сначала это послужит тебе средством познакомиться с ней, через посредство привратника; а потом ты скажешь ей, что дочка, которую ты оплакиваешь, любила такие-то пьесы, и ты желал бы почаще слушать их. Понимаешь?
- Да, да! Я бегу к Эрару.
- Ступай! - сказал граф де Кергац, снова задумавшись. - Господи, неужели я полюбил ее! - прошептал он.
Бастиен отправился исполнять приказание своего барина, а Арман облокотился на стол и опустил голову на руки.
Перед ним прошла тень, быть может, бледная и печальная, тень Марты, некогда так горячо любимой им женщины, которую он тщетно старался вырвать от Андреа.
Ему припомнилась эта единственная и роковая любовь, так рано состарившая его сердце, и он попробовал победить новое, зарождавшееся в нем, чувство; но бывает, что любовь, давным-давно прекращенная смертью, как и все то, что уносит вихрь прошлого: отрадные воспоминания или горькие сетования, все незаметно уменьшается и изглаживается; и в этой самой, убитой печалью душе, где, по-видимому, никогда не могла уже возродиться надежда, тихо расцветает новая привязанность и понемногу развивается она рядом с той разбитой любовью. Под этим горем, в которое так долго погружен был человек, пробивается неведомая радость, как пробивается на могиле зеленая травка, усеянная синими колокольчиками. Жизнь заступает место смерти и, подобно древнему Фениксу, из пепла ее часто возрождается любовь.
Итак, перед Арманом восстала на несколько секунд тень Марты; но за ней мелькнула грустная улыбка и бледное, прелестное личико Жанны; тогда ему показалось, что умершая стушевывалась как сон, как туманный призрак, бегающий по утрам на Альпах и исчезающий при первом луче солнца., и что, пропадая, усопшая говорила ему: «Ты довольно страдал ради меня и из-за меня, Арман, будь же. наконец счастлив…» Между тем воспоминание о Марте вызвало у него другое: Граф вспомнил об Андреа… об Андреа, воплощенном духе зла, об этом жестокосердном брате, убившем мать его, Армана; об этом, человеке, который бросил ему в лицо самый страшный вызов, выходя из дома, где покоился еще неостывший труп графа Филипонэ!
С того дня, как он узнал о кровных узах, соединяющих его с Андреа, ненависть Армана угасла и уступила место чувству грустного сострадания, потому что ему было хорошо известно, что сердце Андреа, было навсегда развращено, и что он перешагнул уже бездну, разделяющую добро от зла.
Неожиданно сделавшись обладателем богатства, которое должно было достаться Андреа, Арман чуть не поддался чувству великодушия, предложив ему разделить его с ним; но внезапный страх помешал ему в том. Чего не сделает этот человек, рожденный для зла и любивший его, как художник любит свое искусство, если в распоряжении его будет много золота?
Не выполнит ли тогда Андреа своей адской программы, которую он так услужливо изложил ему во время маскарада, под костюмом богохульного нечестивца Дон-Жуана?
И таким образом Арман допустил Андреа уйти из дома; но, отдав последний долг графу Филипонэ, он послал разыскивать его по всему Парижу.
Быть может, не хотел ли он обратить к добру негодяя, открыв ему свои объятия…
Все было тщетно; Андреа исчез.
Несколько месяцев, даже несколько лет, граф безуспешно отыскивал своего брата; можно было подумать, что он лишил себя жизни с отчаяния, что ему не досталось наследство.
Но Арман не допускал подобного предположения.
Он помнил взгляд ненависти, каким посмотрел на него Андреа, уходя из отцовского дома; помнил вызов его и чувствовал, что борьба еще не кончена, что человек такого закала, как виконт, будет жить для мести, хотя бы жизнь и была ему ненавистна. Следовательно, он ожидал его появления, как разъяренного демона, в Париже, где он, граф де Кергац, наложил на себя самую святую из обязанностей и угадывал, что противник его начнет с ним когда-нибудь жестокую борьбу, превратив этот новейший Вавилон в Поле сражения.
Как ни был опасен для него Андреа, он до сих пор ждал своего врага твердо, заранее соглашаясь на этот страшный бой, и убежденный, что добро должно восторжествовать над злом; но в эту минуту, когда воспоминание о Марте слилось для него с воспоминанием о Жанне, графа Армана де Кергац, человека честного, храброго и неустрашимого, охватил ужас и он задрожал.
- Боже мой! - прошептал он, - что если я полюблю Жанну, а этот человек снова появится, догадается о моей новой любви; и молодая девушка, чистая, целомудренная и наивная, как добродетель, встретит на своем пути этого демона с ангельским лицом, этого соблазнителя с речью серафима, этого нечестивца, который убил мою мать и обольстил любимую мной женщину…
Мысль эта подняла в душе Армана целый ураган гнева.
XXII. ГЕРТРУДА.
Теперь перенесемся на улицу Мелэ и заглянем в скромную квартирку Жанны де Бальдер.
Из маленькой прихожей вела дверь в гостиную; направо спальня молодой девушки, налево кухня и чулан, где спала Гертруда.
Ничто не могло быть проще этой квартирки: обои в шестьдесят сантимов серые двери и кирпичный пол, выкрашенный под воск.
По-настоящему это было скорее жилье для мастерового; но Жанна, поставив туда остатки своей мебели, понемногу распроданной после смерти полковника, придала комнате внешность почти роскошную. В гостиной стояла бархатная мебель, покрытая серыми чехлами; немного полинялый и истертый ковер скрывал красный кирпич; на окнах висели шелковые занавеси.
На средине стоял красного дерева геридон, на котором лежало несколько книг, альбом и коробочка с конфетами; в углу виднелась этажерка с нотами, но фортепьяно исчезло. Жанна вынуждена была продать его за долги, которые она сделала во время болезни матери, и надеялась взять напрокат другое, когда Вишня доставит ей работу.
Спальня молодой девушки была синего дама. У изголовья кровати висело большое Распятие слоновой кости; по сторонам его - освященная верба и крест Почетного Легиона, принадлежавший ее отцу.
Все это было просто, изящно и удивительно опрятно; лучше этого невозможно было скрыть крайнюю недостаточность средств.
Гертруда, женщина полная и еще бодрая, несмотря на свои пятьдесят лет, каждый день с самого утра принималась за работу: скоблила, чистила, стирала пыль, приготовляла завтрак для своей милой хозяйки, потом заботливо чинила белье и, окончив все это, входила на цыпочках в спальню Жанны.
Жанна вставала поздно; это была единственная привычка, которую она сохранила от своего прежнего довольства.
Однако же на другой день после того, как молодая девушка была в Бельвиле и возвратилась оттуда под руку с Арманом де Кергац, Гертруда не успела еще встать, как уже увидела Жанну совсем одетою.
- Господи Иисусе! - вскрикнула старуха, - что с вами, барышня, что вы встали так рано?
- Я рано проснулась, моя добрая Гертруда, и мне не хотелось больше спать.
- Как встали, когда еще спальня ваша не топлена… Какая неосторожность!
- Мне не было холодно, - сказала Жанна, улыбаясь.
- У вас и без того насморк, но зачем же вы меня не разбудили?
- Успокойся; насморк мой прошел, а так как отстать от дурной привычки никогда не поздно, то я и намерена теперь вставать очень рано.
- Вам вставать рано? Господи!.. это зачем?
- А, это большой секрет, и я открою его тебе, моя добрая Гертруда, если ты обещаешь не ворчать на меня.
- Господи Иисусе! Как вы можете, барышня, говорить таким образом? - проговорила старуха, почтительно поцеловав руку Жанны, - разве я могу ворчать на вас?
- Значит, ты не рассердишься, если я скажу тебе что то, очень для тебя странное? - спросила молодая девушка ласковым голосом.
Гертруда уставила на свою хозяйку преданный, нежный взгляд, каким смотрит верный пес на своего господина.
- Я нахожу, моя добрая Гертруда, - продолжала Жанна, - что ты трудишься уже чересчур много; день у тебя проходит за нашим маленьким хозяйством, а вечером ты еще работаешь, чтобы добыть денег.
- Это доставляет мне так много удовольствия, - отвечала старуха, которая действительно каждый вечер до полуночи сидела за шитьем, чтобы заработать семьдесят пять сантимов на этом неблагодарном труде. - Да к тому же работа - моя жизнь, я бы скучала, ничего не делая.
- Я того же мнения, - перебила Жанна лукаво, - и мне тоже очень скучно без работы, моя добрая Гертруда.
- Вы не созданы для работы, барышня! - вскричала старуха с жаром, - Этого не бывает и быть не может. К тому же, если вы хотите позаняться, так у вас есть ящик с красками, книги, ваше…
Гертруда остановилась в смущении, она вспомнила, что фортепьяно было продано.
- Я ходила вчера к Вишне, - сказала Жанна серьезно, - она обещала достать мне работу.
- Господи Иисусе! - вскричала Гертруда с негодованием, - вам работать, барышня, вам добывать себе кусок хлеба, пока я жива? О!.. никогда, никогда…