ились, и он слушал скорее из вежливости. А вот романы Жюля Верна вызывали у него полный восторг. За ту осень я успел прочитать ему несколько — по паре глав за вечер. Больше всего ему понравился «Вокруг света за 80 дней» — в некоторых местах он даже подпрыгивал от удовольствия. Хотя любил и роман «Михаил Строгов». Выполняя просьбу Элены, я ни разу не спросил его про давний звонок скверной девчонки, хотя меня распирало от любопытства. За недели и месяцы, прошедшие с того дня, когда он показал мне знаменательную фразу на грифельной доске, никто из нас не заметил даже намека на то, что Илаль может говорить.
Она позвонила через два с половиной месяца. Я стоял под душем, собираясь идти в ЮНЕСКО, когда услышал треньканье телефона, и меня что-то кольнуло: «Это она». Я кинулся в спальню, снял трубку и упал на кровать — мокрый, как был.
— Ну что, опять бросишь трубку, пай-мальчик?
— Как у тебя дела, скверная девчонка? Последовала пауза, затем я услышал короткий смешок.
— Неужто наконец-то снизошел до ответа? Чему мы обязаны таким чудом, позвольте спросить? Ты сменил гнев на милость? Или все еще ненавидишь меня?
Мне захотелось тотчас прекратить разговор, потому что я уловил в ее тоне не только насмешку, но и победные нотки.
— Зачем ты звонишь? — спросил я. — Зачем ты столько раз мне звонила?
— Нам нужно поговорить, — сказала она уже совсем другим голосом.
— Где ты?
— Здесь, в Париже, не так давно приехала. Мы можем встретиться хотя бы ненадолго?
Я похолодел. Поскольку пребывал в полной уверенности, что она по-прежнему в Токио или какой-нибудь другой далекой стране и никогда больше не сунет нос во Францию. Узнав, что она рядом и ее можно в любой момент увидеть, я просто растерялся.
— Всего на пару минут, — настаивала она, решив, что мое молчание означает отказ. — Я не хотела бы говорить по телефону, тема слишком деликатная. Полчаса, не больше. Не так уж много для старой подруги, а?
Я назначил встречу на послезавтра после окончания рабочего дня в ЮНЕСКО, то есть в шесть часов вечера, в «Ромери», в Сен-Жермен-де-Пре (бар всегда назывался «Ромери мартиникез», но недавно по непонятной причине потерял последнее слово). Когда я повесил трубку, сердце у меня колотилось как бешеное. Прежде чем вернуться в душ, я немного посидел, хватая ртом воздух, пока не восстановилось дыхание. Что она делает в Париже? Особые поручения Фукуды? Осваивает европейский рынок для экзотических порошков из слоновых бивней и рогов носорога? Я ей нужен, чтобы помочь в операциях с контрабандой, или чтобы отмывать деньги, или еще для каких-нибудь мафиозных дел? Как глупо, что я ответил на звонок. Теперь повторится старая история. Мы поговорим, и я снова покорюсь ее воле, она ведь всегда имела надо мной волшебную власть… Потом мы переживем короткую и обманчивую идиллию, я буду строить воздушные замки, и в самый неожиданный момент она исчезнет, а мне, обиженному и растерянному, придется опять зализывать раны — как после Токио. До следующей главы!
Я не рассказал Элене и Симону ни про звонок, ни про предстоящее свидание и двое суток провел в сомнамбулическом состоянии — вспышки здравомыслия сменялись полным помутнением рассудка, иногда, правда, туман рассеивался, и я устраивал сеанс мазохизма, осыпая себя подходящими к случаю ругательствами: идиот, кретин, ты вполне заслужил все, что с тобой происходит, произошло и произойдет в будущем
День, на который было назначено свидание, был тусклым и сырым, как обычно в конце парижской осени, когда на деревьях уже почти не остается листьев, а в небе — света, плохая погода вызывает у людей плохое настроение, мужчины и женщины ходят по улице закутавшись в пальто и шарфы, в перчатках и с зонтиками, все куда-то торопятся и люто ненавидят окружающий мир. Я вышел из ЮНЕСКО, хотел было взять такси, но из-за дождя свободных машин не было, и я решил ехать на метро. Доехал до станции «Сен-Жермен» и, перешагнув порог «Ромери», сразу увидел ее. Она сидела на террасе, перед ней стояла чашка чая и бутылочка перье. Заметив меня, она поднялась и подставила щеку для поцелуя.
— Можем мы позволить себе accolade[93] или нет?
Заведение было заполнено обычной здешней публикой — туристы, плейбои с цепочками на шее в кокетливых жилетах и куртках, девушки в мини-юбках и с полуоголенной грудью, некоторые с макияжем, который больше подошел бы для сцены. Я заказал себе грог. Мы молчали и при этом не без смущения смотрели друг на друга, не зная, что сказать.
Курико разительно переменилась. За время, пролетевшее с последней нашей встречи в Токио, она не только потеряла килограммов десять и превратилась в скелет, но и лет на десять постарела. Одета она была скромно и небрежно, такой я видел ее всего однажды — в то далекое утро, когда по просьбе Пауля встретил их группу в аэропорту «Орли». Изрядно потертое пальто и шерстяные брюки невразумительного цвета, старые, давно не чищенные туфли. Причесана она была кое-как, ногти на очень длинных пальцах не покрыты лаком и как будто обкусаны. На очень бледном лице кожа обтягивала скулы. Глаза потускнели, и в них словно затаился страх — она стала похожа на какого-то пугливого зверька. Ни одного украшения, ни намека на макияж.
— Не так-то просто было до тебя добраться! — проговорила она наконец. Потом протянула руку, коснулась моего плеча и попыталась изобразить былую кокетливую улыбку, но у нее это плохо получилось. — Ну, скажи мне хотя бы, что гнев твой немного поостыл и ненависть стихла.
— Давай не будем этого касаться, — ответил я. — Ни сейчас, ни потом. Никогда. Зачем ты мне названивала?
— Ты ведь обещал уделить мне полчаса, так? — сказала она, убрав руку с моего плеча и выпрямляясь. — Значит, время у нас еще есть. Расскажи про себя. У тебя все в порядке? Завел любовницу? На жизнь зарабатываешь тем же?
— И останусь несмышленышем до самой смерти, — рассмеялся я невеселым смехом.
Она продолжала смотреть на меня очень серьезно.
— С годами ты стал обидчивее, Рикардо. Раньше ты оттаивал куда быстрее. — В ее глазах на секунду вспыхнул прежний огонек. — Ты все так же говоришь женщинам глупые красивости или уже перестал?
— Когда ты приехала в Париж? Что ты тут делаешь? Работаешь на японского гангстера?
Она отрицательно покачала головой. Мне показалось, что она вот-вот расхохочется, но лицо ее, наоборот, словно окаменело, пухлые губы задрожали. Кстати, губы, как и раньше, резко выделялись на лице, хотя теперь выглядели несколько увядшими, как и вся она.
— Фукуда меня выгнал, и случилось это больше года назад. Вот я и приехала в Париж.
— Теперь понятно, почему ты в таком неприглядном виде, — горько пошутил я. — Никогда не думал, что доведется увидеть тебя такой…
— А была еще хуже, — сухо бросила она. — В какой-то момент я даже решила, что вот-вот помру. Два моих последних звонка — это тогда. Чтобы по крайней мере похоронил меня ты, а не чужой человек. Хотела попросить, чтобы ты меня кремировал. Знаешь, ужас берет при одной только мысли, что мое тело будут пожирать черви. Но теперь, кажется, все как-то налаживается.
Она говорила спокойно, хотя намеренно давала уловить в своих словах едва сдерживаемое бешенство. И вроде бы не разыгрывала передо мной жалостную сцену, а если и играла, то с величайшим искусством. Скорее она описывала реальное положение дел. Описывала отстраненно, как оно есть, тоном полицейского или нотариуса.
— Ты пыталась покончить с собой, когда он тебя бросил?
Она покачала головой и передернула плечами.
— Он никогда не скрывал, что в один прекрасный день я ему надоем и он меня прогонит. Я была к этому готова. Он слов на ветер не бросает. Но момент выбрал не самый удачный, как, впрочем, и повод.
Голос у нее дрожал, рот исказила гримаса ненависти. В глазах метались искры. Неужели все это только фарс, чтобы разжалобить меня?
— Если тема неприятна тебе, поговорим о другом, — предложил я. — Чем ты занимаешься в Париже, на что существуешь? Надеюсь, твой гангстер по крайней мере выплатил тебе выходное пособие или компенсацию, чтобы ты жила, не зная нужды?
— Я сидела в тюрьме в Нигерии, в Лагосе, и те два месяца показались мне вечностью, — сказала она таким тоном, словно меня перед собой уже не видела. — Ужасный город, омерзительный, и люди там самые злые на свете. Не вздумай ездить в Лагос! Когда я наконец выбралась из тюрьмы, Фукуда не разрешил мне возвращаться в Токио. «Ты вляпалась, Курико!» Он вкладывал в это слово двойной смысл. Во-первых, я попала на заметку международной полиции. Во-вторых, было подозрение, что негры заразили меня СПИДом. Он сказал по телефону, что мы не должны больше встречаться, и запретил впредь писать или звонить ему. Потом повесил трубку. Так и прогнал — как паршивую собаку. Даже денег не дал на билет до Парижа. Он человек холодный и расчетливый, всегда блюдет исключительно свой интерес. От меня ведь уже никакой пользы не было. Он полная противоположность тебе, полная. Поэтому Фукуда богат и силен, а ты всегда был и останешься несмышленышем.
— Спасибо. После твоего рассказа это можно считать комплиментом.
Неужели все, что она говорит, правда? Или очередная фантастическая выдумка, из тех, что окутывали каждый этап ее жизни? Между тем она явно сумела справиться с эмоциями. Держала чашку двумя руками и пила чай маленькими глоточками. Мне было больно видеть ее в таком жутком состоянии — плохо одетой, сильно постаревшей.
— Скажи все-таки, вся эта душераздирающая история — правда? Не очередная твоя выдумка? Ты действительно сидела в тюрьме?
— Да, сидела, и вдобавок ко всему в Лагосе полицейские изнасиловали меня, — сказала она, пронзив меня гневным взглядом, словно я был виновником ее бед. — Негры, говорившие на невразумительном английском — на пиджин-инглиш.[94] Так Дэвид называл мой английский, когда хотел побольнее уколоть: пиджин-инглиш. Но СПИДом они меня не заразили. Всего только площицами, а попросту лобковыми вшами, и шанкром. Кошмарное слово, правда? Ты его когда-нибудь слышал? Может, и понятия не имеешь, что это такое, ты ведь у нас сама невинность. Шанкр, гнойные язвы… Болезнь отвратительная, но не самая страшная, если вовремя пролечиться антибиотиками. Да вот беда, в проклятом Лагосе лечили меня плохо, и я чуть не загнулась. Уж совсем было поверила, что отдаю концы. Поэтому тебе и звонила. Теперь, к счастью,