Онъ былъ до того оживленъ въ продолженіи всего ужина, что тетка его думала: «Что это съ мальчикомъ?» Она его порядочно выругала за то, что онъ выпачкалъ Сида, но онъ даже нисколько не надулся за это, а когда онъ вздумалъ украсть сахару подъ самымъ носомъ у тетки и получилъ за это по рукамъ, то замѣтилъ только: — Тетя, вы никогда не бьете Сида, когда онъ воруетъ?
— Ну, Сидъ никогда не злитъ людей такъ, какъ ты. Не досмотри только за тобой и ты весь сахаръ стащишь.
Она вышла зачѣмъ-то въ кухню, а Сидъ. пользуясь своей безнаказанностью, потянулся къ сахарницѣ, что было такимъ торжествомъ надъ Томомъ, что тому стало даже не въ терпежъ, но сахарница выскользнула изъ рукъ Сида, упала и разбилась. Томъ пришелъ въ восторгъ… въ такой восторгъ, что даже прикусилъ себѣ языкъ и не вымолвилъ ни слова. Онъ рѣшилъ, что будетъ молчать, даже когда тетя воротится, и просидитъ спокойно, пока она не спроситъ, кто напроказилъ; тогда онъ разскажетъ все, и ничего въ мірѣ не будетъ ему отраднѣе, чѣмъ увидѣть, какъ тому любезному, образцовому мальчику, наконецъ, «попадетъ». Онъ былъ до того преисполненъ радости, что удержался съ трудомъ, когда старушка воротилась и остановилась надъ осколками, кидая молніеносные, гнѣвные взгляды поверхъ своихъ очковъ. «Вотъ оно, сейчасъ разразится гроза!» — думалъ онъ, а черезъ минуту уже ревѣлъ на полу! Могучая десница была снова занесена надъ нимъ, когда онъ успѣлъ крикнуть:
— Да полно же, за что бьете! Разбилъ ее Сидъ!
Тетя Полли остановилась въ недоумѣніи и Томъ ждалъ словъ любви и состраданія; но когда она пріобрѣла снова способность заговорить, то сказала только:
— Гмъ… Ты не получилъ даромъ ни одного шлепка, какъ бы тамъ ни было… Вѣрно совершилъ какую-нибудь другую отчаянную проказу у меня за спиной, это уже несомнѣнно.
Но ее все же мучила совѣсть и ей такъ и хотѣлось какъ-нибудь приголубить его, но она думала, что это будетъ своего рода сознаніемъ въ своей неправотѣ и подрывомъ всякой дисциплины. Поэтому она молчала и занялась разнымъ дѣломъ, но съ горечью въ сердцѣ. Томъ сидѣлъ, насупясь въ углу и торжествовалъ среди обиды. Онъ зналъ, что тетка готова въ душѣ встать на колѣни передъ нимъ, и былъ утѣшенъ этой мыслью, но не хотѣлъ выкидывать флага примиренія, не хотѣлъ замѣчать ничего подобнаго. Онъ чувствовалъ на себѣ заискивающій взглядъ, даже затемнявшійся, иногда слезою, но обходилъ его полнымъ невниманіемъ. Онъ воображалъ себя больнымъ и лежащимъ на смертномъ одрѣ; тетка его наклонялась надъ нимъ, умоляя о малѣйшемъ словѣ прощенія, но онъ отвертывался къ стѣнѣ и умиралъ, не произнеся этого слова… Что-то станетъ она чувствовать тогда?.. И ему представлялось, что его приносятъ съ рѣки, мертваго, съ мокрыми волосами, блѣдными рученками, уже болѣе не проказничающими, и съ успокоившимся наболѣвшимъ сердечкомъ. Какъ она бросится тогда на его тѣло, какъ потекутъ на него ручьемъ ея слезы, и какъ уста ея станутъ молить Бога возвратить ей ея мальчика, котораго она уже никогда, никогда болѣе не станетъ обижать! Но онъ будетъ лежать блѣдный и холодный, не подавая никакого знака… бѣдный, маленькій страдалецъ, муки котораго кончились. И онъ растравлялъ свои чувства драматизмомъ такихъ картинъ, которыя ему нельзя было обнаружить, и онѣ подавляли его, наполняли его глаза слезами, скатывавшимися внизъ, когда онъ моргалъ, и капавшими съ кончика его носа. Это любованіе своими горестями до того услаждало его, что онъ не хотѣлъ нарушать своего настроенія никакимъ суетнымъ весельемъ или оскорбительною утѣхою; оно было слишкомъ священно для такого вторженія, и потому, когда его кузина Мэри вбѣжала въ комнату, вся сіяя удовольствіемъ при возвращеніи домой, послѣ цѣлой «вѣчной» недѣли, которую она провела въ деревнѣ, онъ всталъ и вышелъ вонъ изъ одной двери, какъ туча и мракъ, между тѣмъ какъ Мэри вносила въ другую солнечный лучъ и пѣсню. Онъ направился вдаль отъ мѣстъ, излюбленныхъ мальчиками, избирая пустынные уголки, соотвѣтствовавшіе состоянію его духа. Длинный плотъ на рѣкѣ сманилъ его, онъ усѣлся на самомъ концѣ бревенъ и сталъ смотрѣть на печальную водную глубину, желая потонуть какъ-нибудь разомъ и безсознательно.
Потомъ онъ вспомнилъ о цвѣткѣ, вытащилъ его, уже увядшій и помятый, и это усилило его скорбное настроеніе. Ему хотѣлось угадать, будетъ-ли она жалѣть о немъ, если узнаетъ? Будетъ-ли она плакать и желать имѣть право обвить его шею руками и утѣшить его? Или же отвернется, какъ и остальной пустой свѣтъ? Эта картина преисполнила его такою смертельною, сладостной мукой, что онъ переиначивалъ ее въ душѣ такъ и сякъ, придавая ей все новое и разнообразное освѣщеніе, до тѣхъ поръ, пока не истрепалъ ее, такъ сказать, до нитки. Наконецъ, онъ поднялся съ мѣста, когда уже стемнѣло, и дошелъ въ половинѣ десятаго или около десяти до той пустынной улицы, въ которой жила его неизвѣстная возлюбленная. Онъ пріостановился на минуту; до слуха его не долетало ни малѣйшаго звука; свѣча озаряла тусклымъ свѣтомъ одно завѣшанное окно во второмъ этажѣ… Здѣсь-ли обитель святыни?.. Онъ перелѣзъ черезъ изгородь, пробрался тайкомъ среди растеній до окна и смотрѣлъ на него долго и съ чувствомъ, потомъ легъ подъ нимъ на землю, протянувшись на спинѣ, скрестивъ руки на груди и держа въ нихъ свой бѣдный завялый цвѣтокъ. И ему хотѣлось умереть такъ… одинокому въ хладномъ мірѣ, безъ крова надъ своею безпріютною головой, безъ дружеской руки, которая отерла бы смертный потъ съ его чела, безъ чьего-либо любящаго лица, склонившагося надъ нимъ въ грозную минуту агоніи… И такимъ увидала бы его она, выглянувъ изъ окна на свѣтлое утро… И что же, прольетъ-ли она хоть одну слезу на жалкое бездыханное тѣло, вздохнетъ-ли хоть разъ при видѣ столь жестоко загубленной, столь безвременно скошенной жизни?
Окно поднялось; рѣзкій голосъ какой-то служанки нарушилъ священную тишину и потокъ воды окатилъ останки распростертаго навзничь страдальца!
Захлебнувшійся герой вскочилъ, фыркая для своего облегченія; вслѣдъ затѣмъ въ воздухѣ что-то свистнуло, какъ летящій снарядъ; раздалось подавленное ругательство, какъ бы звякнуло разбитое стекло; какая-то маленькая, неопредѣленная тѣнь юркнула черезъ заборъ и скрылась въ темнотѣ…
Немного спустя, въ то время, какъ Томъ, раздѣвшись, чтобы лечь въ постель, разсматривалъ свое мокрое платье при свѣтѣ сальнаго огарка, Сидъ проснулся, но если у него зародилась хотя малѣйшая мысль дѣлать заключенія изъ уликъ, онъ подавилъ ее и промолчалъ, потому что въ глазахъ Тома свѣтился недобрый огонекъ. Томъ улегся, не утруждая себя еще прочтеніемъ молитвъ, что Сидъ начерталъ тоже въ сердцѣ своемъ.
ГЛАВА IV
Солнце поднялось надъ мирной землею и посылало свои лучи, какъ благословеніе, на спокойный поселокъ. Послѣ завтрака тетя Полли устроила домашнее богослуженіе; оно начиналось молитвою, составленною цѣликомъ изъ прочныхъ библейскихъ текстовъ, связанныхъ между собою лишь легкимъ цементомъ самостоятельнаго мышленія, а съ вершины этого сооруженія, какъ бы съ Синайской горы, она прочла грозную главу изъ Моисеева Закона.
Послѣ этого Томъ, такъ сказать, опоясалъ чресла свои, то есть принялся «долбить стихи». Сидъ выучилъ свой урокъ уже за нѣсколько дней передъ тѣмъ. Томъ напрягъ всѣ свои силы на запечатлѣніе въ своей памяти пяти стиховъ, причемъ выбралъ часть Нагорной проповѣди, потому что не могъ отыскать стиховъ покороче.
Черезъ полчаса у него составилось смутное представленіе о содержаніи урока, но и только, — вслѣдствіе того, что духъ его носился въ это время по всему пространству, обнимаемому человѣческой мыслью, а руки были заняты разными развлекающими дѣлами. Мэри взяла у него книгу, чтобы спросить урокъ, и онъ началъ пытаться проложить себѣ дорогу среди тумана.
— Блаженны… мил… мил…
— Нищіе…
— Да, нищіе. Блаженны нищіе… мил…
— Духомъ…
— Блаженны нищіе духомъ, ибо они… они…
— Ихъ…
— Ибо ихъ. Блаженны нищіе духомъ, ибо ихъ… есть Царствіе небесное. Блаженны плачущіе, ибо они… они…
— Ут…
— Ибо они… мил…
— Утѣ…
— Ибо они утѣ… О, я не знаю, что это такое!
— Утѣш…
— О, утѣш… утѣш… Плачущіе… они… Да чтоже?.. Отчего ты не скажешь, Мэри? Зачѣмъ ты дразнишься?
— О, Томъ, бѣдная ты тупица, я вовсе не дразню тебя. Вовсе этого не хочу. Поучись-ка еще. Ты не сокрушайся, ты справишься. А если ты будешь знать, я подарю тебѣ что-то хорошенькое. Ну, будь же умникомъ!
— Хорошо… Только что же это, Мэри? Скажи!..
— Не разспрашивай. Ты знаешь, что если я уже говорю, что хорошая вещь, то и будетъ хорошая.
— Смотри же, Мэри… Ну, ладно. Буду зубрить опять!
И онъ принялся «зубрить», и, благодаря двойному воздѣйствію любопытства и надежды на подарокъ, достигъ даже самаго блестящаго успѣха.
Мэри дала ему новехонькій «барлоускій» ножикъ, стоящій двѣнадцать съ половиною центовъ; и восторгъ, охватившій Тома, потрясъ до основанія все его существо. Правда, что этимъ можемъ нельзя было ничего перерѣзать, но это былъ «настоящій» барлоускій, что сообщало ему величіе недосягаемое, хотя было неизвѣстно, откуда мальчики на Западѣ почерпнули мысль о томъ, что подобные ножи могутъ подвергаться позорной поддѣлкѣ, и этотъ фактъ останется навсегда тайною, можетъ быть. Тому удалось произнести новымъ ножомъ насѣчки на шкафѣ и онъ приготовился поработать тѣмъ же порядкомъ надъ письменнымъ столомъ, но его позвали одѣваться, чтобы идти въ воскресную школу.
Мэри дала ему жестяной тазъ съ водой и кусомъ мыла; онъ вышелъ съ этимъ на крыльцо и поставилъ тазъ на скамейку, обмокнулъ мыло въ воду, отложилъ его, засучилъ себѣ рукава, вылилъ осторожно воду на землю, вошелъ опять въ кухню и сталъ усердно вытирать себѣ лицо полотенцемъ, которое висѣло за дверью. Но Мэри отняла у него полотенце и сказала:
— Не стыдно тебѣ, Томъ? Можно-ли быть такимъ нехорошимъ? Отъ воды тебѣ больно не будетъ.
Томъ былъ нѣсколько озадаченъ. Въ тазъ снова налили воды; онъ простоялъ надъ нимъ въ этотъ разъ, собираясь съ духомъ въ продолженіи нѣкотораго времени, потомъ глубоко потянулъ въ себя воздухъ и принялся за дѣло. Когда онъ воротился въ кухню, зажмуря глаза и ища ощупью полотенца, то струи воды и обмылки на его лицѣ свидѣтельствовали съ почетомъ въ его пользу. Но когда онъ выглянулъ изъ полотенца, то оказался все же въ неудовлетворительномъ видѣ: чистая территорія заканчивалась у его подбородка и скулъ, какъ маска; остальное пространство оказывалось невоздѣланной почвой, покрывавшей темнымъ слоемъ его лобъ и всю шею вплоть до затылка. Мэри принялась сама за него, и когда покончила съ нимъ, онъ сталъ похожъ на человѣка — и брата нашего, безъ цвѣтныхъ различій. Она тщательно причесала его напомаженные волоса, приведя въ красивую симметрію его короткія кудряшки. (Онъ втайнѣ старался разглаживать ихъ, трудясь надъ этимъ очень упорно и притискивая волоса къ головѣ, потому что считалъ локоны чѣмъ-то бабьимъ, и его собственная кудрявость приводила его въ отчаяніе). Потомъ Мэри вынула его платье, которое надѣвалось ему только по воскресеньямъ въ теченіе двухъ лѣтъ, — оно называлось просто «его другой костюмъ», что даетъ намъ понятіе о всемъ объемѣ его гардероба. Когда онъ одѣлся, она «привела его въ порядокъ»: застегнула его чистенькую блузу до самаго подбородка, отвернула широкій воротникъ его рубашки ему на плечи, почистила все на немъ и увѣнчала его шляпой изъ пестрой соломы. Томъ казался теперь несравненно изящнѣе, но тоже и угнетеннѣе; да и былъ онъ дѣйствительно угнетенъ, потому что вся эта одежда стѣсняла его, а опрятность ея просто его раздражала. Онъ надѣялся, что Мэри забудетъ о башмакахъ, но надежда оказалась тщетною: Мэри смазала ихъ саломъ, по обыкновенію, и подала ему. Онъ вышелъ изъ себя и сказалъ, что его всегда заставляютъ дѣлать то, что ему противно. Но Мэри проговорила убѣдительно: