Таскать с собой ни живой ни мертвый ноутбук было просто бессмысленно. Он необходим даже больше, чем геологический молоток: Намибия – одно из мест, где работать с палеонтологическим материалом нужно прямо на разрезе: вывоз образцов строго ограничен (все подлежит возвращению в Виндхук). И я двинулся в ближайший молл, указанный на карте окрестностей. Вдоль дороги на пару километров растянулась мебельная фабрика под открытым небом: краснодеревщики вырезали изящные узоры на изящной мебели. Это был не ДСП и даже не пресловутый шпон, а настоящий массив любого природного оттенка – от зеленовато-желтого до темно-бордового. Я не удержался и спросил похожего на меня седой бородой и шевелюрой мастера, только более загорелого, почем письменный стол с резными ящиками? Оказалось, что вполне по средствам, вот только в ручной клади вряд ли провезти дадут…
Дальше начинались холмы – вперемешку естественные глинистые и мусорные. Сверившись с картой и ребятами, торговавшими мешками с апельсинами, я решил срезать путь и вышел к очередной рощице акаций, все стручки на которых торчали вверх. Среди деревьев расположилась стая «догов». Темных, рослых, клыкастых, только с очень длинными хвостами, к тому же пара из них сидела на деревьях. «Бабуины, – догадался я, – эти поумнее и покрепче собак будут». Пришлось вернуться на дорогу. Раритетный намибийский штепсель в итоге был добыт и теперь занимает почетное (и по объему, и по массе) место в моем багаже – такое же, как все остальные его собратья, вместе взятые…
Тяжелое колониальное прошлое страны – ровная асфальтовая дорога, построенная с немецкой тщательностью и по британским правилам, – приводит нас на самый юг Намибии, к железнодорожному узлу Аус в центре горного уступа Шварцранд. (Дальше шоссе уходит к Атлантике – в Людериц, владения алмазных императоров «Де Бирс». А куда еще может вести ухоженная дорога?) Аус нам не по пути, но нужно взять ключи от каменистой пустыни, и отнюдь не символические: просторы Намибии поделены на фермерские участки, разгороженные сетчатыми оградами. Дорога за ограду идет через железные ворота. Ворота – на замке. Можно, конечно, и так вломиться (пока хватятся, мы уже будем дома), но это как-то не по-джентельменски. Поэтому встречаемся в кафе (превосходный штрудель) с хозяином нужной нам фермы Свартпунт Берндом Ремером, одариваем его (чисто символически) бутылкой южноафриканского вина и получаем гремящую связку. «Большой у вас участок?» – интересуюсь я. «Не очень, – отвечает джентльмен в костюме и при бабочке, – тысяч 35 акров». И правда, ферма размером с Тверь здесь огромной не считается; бывают и с пол-Москвы: при скудности местной растительности прокормить крупное стадо можно только на весьма обширной территории…
Лагерь ставим под внушительной плоской горой, чтобы с утра пораньше на нее и взобраться. Палатки раздвигаются прямо на крышах тойот-внедорожников: две машины, четыре палатки, рассчитанны на восемь человек. Нас всего семеро, но я и Сесили Иинпинге, геолог из местного Министерства горного дела и энергии, предпочитаем поставить палатки на земле. «Зима, – поясняет она, – змеи и скорпионы отдыхают». На ужин – запеченные в фольге батат и мелкие, на один укус, тыковки. Костер разводим из привезенных с собой углей. Но такие полевые условия меня не устраивают, и я нахожу в русле вечно пересохшего ручья пару коряг, горение которых как-то лучше соответствует окружающему нас каменному амфитеатру с вычурными рядами теней наверху, более всего похожих на многорожковые фонарные столбы…
В отличие от других эдиакарских морей, Нама представляла собой два почти отделенных друг от друга бассейна, окруженных сушей. Поэтому здесь попеременно накапливались и глины с песками, которые очень нравились вендобионтам, и карбонатные илы, где появились самые первые животные с известковым скелетом. Это трубчатые клаудины, сотовидные, метровые в поперечнике, намапойкии (Namapoikia), которых сравнивали с губками, но они оказались бактериальными постройками, и совсем ни на что не похожие намакалатусы (Namacalathus), или чашечки (греч. κάλυξ – чашечка) из Намы. Последние рядком расположились в узком слое темно-синего известняка ближе к подножию горы. Они прочно закрепились тонкими стебельками в иле и навсегда застыли, как на прижизненных портретах: несколько похожих на мелкие шампиньоны существ, каждое из которых несет на «макушке» по два точно таких же грибка, только еще меньше. Век их был недолог: стоило подняться, даже во время шторма, чуть более глубоким слоям воды, как наступала смерть от удушья. Кислорода в эдиакарском океане было мало, и на глубине в пару десятков метров живительный газ заканчивался. Это мы знаем благодаря детальному изучению изотопов урана и молибдена, соотношения разных форм железа и Фреду Боуйеру, который методично, по сантиметру, разбирает всю гору – сначала на образцы, потом на элементы.
В таких условиях прекрасно себя чувствовали бактериальные сообщества, на отрицательно заряженную слизь которых осаждались ионы металлов – в данном месте кальция и магния. И получился известняк с доломитом, пятнистый и бугорчатый (такую разновидность бактериальных образований называют тромболитами). Тромболиты обросли «трупики» намакалатусов, окончательно запечатав их в осадок, но и бактериальный век был недолог: поверх темного известняка лежит белесый и почти невесомый (если сравнить образцы с ладонь величиной) пласт вулканических пеплов. Очередной вулканический взрыв (а в эдиакарской Намибии вулканы извергались часто) на время уничтожил здесь все живое и позволил нам узнать, что намакалатусы жили и умерли между 542 и 540 млн лет до н. э.
Выше на склоне горы меня привлекают три объекта. Первый – выгородки из каменных плит, которые неизвестно кто и когда соорудил на узкой площадке. (Может, загоны для скота, может, ниши для отражения звуков во время ритуалов.) Второй – выставка вендобионтов в этих плитах. Можно рассматривать аусий (Ausia), похожих на дырявые мешочки; огромных свартпунтий (Swartpuntia), уподобившихся ребристым лопухам; знаменитых птеридиниумов и какие-то метровые формы, напоминающие плоское дерево с большими листьями, которые еще никто не изучал. (Выставка долговременная: смотреть и снимать можно, забирать нельзя.)
А третий объект – те самые «фонарные столбы», которые поразили меня накануне вечером. Вблизи они оказались еще удивительнее: менее всего на горе посреди пустынных пейзажей Бушменленда ожидаешь обнаружить лес, пусть и редкий. Деревья выглядят более чем необычно, под стать пейзажу: блестящие конические стволы ветвятся совершенно геометрично, а треугольные зубчатые листья собраны в розетки на самых кончиках ветвей. Это древовидное алоэ (Aloidendron dichotomum) – самое большое дерево пустыни Намиб и окрестностей – вытягивается за 350 лет на 10 м. Все у него прекрасно продумано: золотистая кора, будто покрытая детской присыпкой, отражает избыточные солнечные лучи, а губчатый ствол и мясистые листья накапливают влагу, которой здесь можно не дождаться и за год. И ничего, растут: когда экологи сравнили фотографии здешних мест столетней давности и современные, то убедились, что почти каждое дерево стоит на месте. Бушмены назвали это растение колчанным деревом, поскольку его почти полые ветви легко превращались в колчаны для стрел. Пустой ствол служил естественным холодильником, где можно было хранить воду: она не портилась и мало нагревалась. Как у любого алое, мякоть листьев использовалась против воспалений и других болячек.
Перед работой можно передохнуть в «тени» алоэдендронного леса и полюбоваться на долину с эдиакарскими колоновидными бактериальными рифами, которые поднимались над дном на 30–50 м, а сейчас силы природы восстановили их изначальную форму. Вершина горы плоская, и каменные площадки, которые совершенно не перекосило за 540 млн лет, – это морское дно той поры с лежащими на нем скелетиками клаудин. Поэтому каждый из нас семерых выбирает себе плиту потеплее и поудобнее, мелом по рулетке расчерчивает ее на правильные квадратики (10 × 10 см) и принимается считать и измерять клаудин. Задача – понять, как клаудины выживали в разных условиях и что им вообще было нужно? Разобраться в обстановке поможет седиментология в совокупности с анализом минералов, элементов и т. п. Спойлер: клаудины оказались на редкость пластичными, в экологическом смысле, животными. В штормовой зоне (ныне обломочные известняки и обильные промоины, заполненные морским цементом) они только крепчали – скелеты становились толще, и трубочки прочнее прирастали к субстрату (рис. 14.1в). На скудном кислородном пайке (на что указывают обогащенные сульфидом глины) они мельчали, конечно, но жили, чем-то жадно всасывая воду. И заселили все карбонатные просторы Намибии да и всего мира. Конкурентов-то не было. Разве что намакалатус. Кстати, а он почему так часто не встречается – ни здесь, ни где-либо еще?..
Теперь наш путь пролегает на север – в другое намское море. Чтобы было еще интереснее, сворачиваем на проселок, где можно встретить несущихся напролом гну, красавцев ориксов, даже «изысканного жирафа», переставшего бродить, наконец, у далекого озера Чад, и целые семьи страусов, которые от мала до велика норовят бежать вровень с тойотой, обогнать ее и пересечь дорогу перед самым радиатором.
Лодж «Зебра Ривер» встречает нас зеленью (река все-таки, хоть и прячется под камнями, но где-то там течет) и шумом всяких пернатых. Рано утром из буша выходит птица в жемчужном оперении, подходит ближе и вдруг превращается в целую стаю. Это цесарки, которые передвигаются столь правильной цепочкой, что пока не окажутся на расстоянии нескольких метров, невозможно понять, сколько их. В кустах ловко перелезают с прутика на прутик маленькие хвостатые птицы-мыши (птицы ведь должны летать, а эти только и делают, что лазают, повисая то на одной лапе, то на клюве, и шуршат). А на финиковую пальму присаживается пара больших серых попугаев: хохолки, кривые клювы, цепкие лапы, которыми они ловко обрывают плоды. Вот только откуда в этой части Африки попугаи? Фермеры, которые заходят вечеро