— Ах, оставь свои остроты!.. Мне вовсе не до шуток…
— Тогда расскажи толком, что произошло.
— Оконфузился я, понимаешь? А ведь так все было налажено! Уже казалось: еще одно усилие, и я на вершине… И — на тебе!.. Какая-то паршивая муха!.. — Неваляйкин досадливо тряхнул головой.
— А толком рассказать можешь, какая муха тебя укусила?
— Могу. — Неваляйкин собрался с силами, вздохнул, принялся рассказывать: — Понимаешь, был шестидесятитрехлетний юбилей Классика, и мне дали пригласительный билет на торжественное собрание. Да не простой мне билет дали, а со штампом «ПРЕЗИДИУМ». Представляешь! Я был бесконечно счастлив! На собрание пришел за час до начала, хотя с таким штампом мог бы прийти и позднее: мне ведь не в зал, где места обычно берутся с боем задолго до открытия театра.
Пришел, спокойно переждал, пока основная давка у входа прекратилась и самые пронырливые, отталкивая друг друга, устремились в зал, предъявил свой пригласительный контролеру и чуть небрежно спросил:
«Скажите, пожалуйста, как пройти в президиум?»
«Налево, вверх и — направо. Потом еще чуть вверх и опять направо», — быстро и очень вежливо объяснила мне неприступно строгая до этого женщина. Она даже приостановила поток входящих, обернулась и указала, где именно та первая дверь налево. Я поблагодарил и пошел дальше. Вокруг меня образовалась почтительная пустота: передние уже успели уйти, а задние были задержаны контролером. О, удивительное ощущение от этой пустоты!
Иду, поднимаюсь не спеша: думаю, неловко первому являться. На каждом повороте предъявляю билет и с каждым подъемом становится все легче и торжественнее на душе. Только чуть-чуть оторопь одолевает. Наконец последняя проверка — самая пристальная: билет осматривается со всех сторон, удостоверение — тоже, особенно тщательно исследуется фотография. И вдруг быстрый, как молния, взгляд на меня. Я даже вздрогнул. Потом вежливый возврат документов и совсем мягкое:
«Проходите».
«Наверное, еще рановато?» — сказал я проверяющему и улыбнулся: я, мол, человек простой, демократичный.
«Проходите», — сухо и очень настойчиво сказал мне проверяющий.
Я прошел. Открыв дверь в комнату для президиума, я остолбенел: здесь, оказывается, уже было полно народу. Одни, скучая, ходили по кругу, другие большими или малыми группами стояли там и сям, о чем-то разговаривали, улыбались непринужденно. Но когда я вошел, мне показалось, что все они обернулись ко мне и смотрели одни удивленно-презрительно, другие удивленно-снисходительно, третьи — безразлично, как на пустое место, четвертые — заискивающе. Но последние — это те, кто, как и я, попали сюда впервые и еще не знали, кто есть кто. Несколько секунд я стоял в растерянности, не зная, куда идти и что делать. Ближе всех ко мне в сторонке стоял столик с прохладительными напитками — лимонадом, пивом, минеральной водой. Будто измученный жаждой, я решительно направился к этому столику. Хотел было наброситься на пиво, но вовремя сдержал себя, и открыл бутылку «Боржоми». Налил в бокал и пока пил, глазами косил на публику, изучал, как люди себя ведут, чтобы и самому войти в этот ритм. И тут я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянулся и увидел давнего своего друга Фильку Косорылова: смотрит он на меня зло, неприязненно, будто я у него бутерброд с икрой из рук вырвал. И в то же время, вижу — сомневается: я ли это в самом деле или ему показалось. Чтобы он не сомневался, я кивнул ему и направился к самому Никону Никоновичу.
«Здравствуйте, — говорю громко, — Никон Никонович! С праздником вас!»
Тот обернулся, протянул мне руку, улыбнулся приветливо, меня поздравил, даже спросил, как жизнь, будто давно и хорошо меня знал, я ответил: «Все отлично!» — и пошел дальше, кивая одним и улыбаясь другим. А как же иначе? Надо было делать вид, будто я здесь по полному праву и не моя, мол, вина, что вы меня не знаете.
Вскоре стали собираться в плотную кучу у входа на сцену. Посматривали на часы, распорядитель звал кого-то пройти вперед. Пристроился и я к толпе с левой стороны. И вот сигнал: «Пошли!», и все полезли по ступенькам еще чуть выше. На сцене, путаясь в пыльных кулисах, устремились кто вправо, кто влево. Сгрудились с двух флангов, как перед атакой, постояли с минуту и ринулись на ярко освещенную сцену. На сцене для президиума было приготовлено шесть рядов стульев. Я хотел было идти в шестой ряд, но тут же раздумал: кто меня там заметит, тем более, вижу, что я вполне успею еще занять место в первом. Нет, в первый — это слишком, пойду во второй. И пошел. Смотрю, все начальство идет мне навстречу, с правой стороны заходит, а с нашей, с левой, из начальства никого нет, тут оказался, видать, народ — все новички, стесняются: кто полез в последний ряд, кто вслед за мной — во второй.
И так получилось, что, когда Никон Никонович остановился в центре у микрофона, слева от него до самого конца весь первый ряд оказался пустым. Аплодируя, он оглянулся на пустые места, потом на наш ряд и жестом пригласил занять места у стола. Я тут же отодвинул стул и встал рядом с ним. Но не совсем рядом, а из такта оставил между нами один свободный стул. Очень быстро и другие стулья влево от меня были заняты.
Поаплодировали. Началось собрание. Я сижу, не дышу: боже мой, наконец-то удостоился, вот он я, в первом ряду, чуть ли не локтем касаюсь самого Никона Никоновича! Вот только с руками не знаю, что делать: то на стол их положу, то под стол опущу… Посмотрел на других — как они? Вижу: чертиков рисуют. Не долго думая, и я подвинул листок бумаги, достал ручку и стал рисовать рожицы.
И вдруг откуда ни возьмись — муха. Села на руку, нахально потерла лапками, будто у себя дома, пробежалась взад-вперед. Я незаметно согнал ее, она опять на то же место. Сладко ей там, что ли? Согнал, она покружила вокруг носа и села мне на лоб. Бить ее на лбу неудобно — перед всем залом, и я изо всех сил старался согнать ее движением кожи. И так морщу лоб, и эдак, а она будто прилипла. А тут, вижу, фотографы и телевизионщики направляют объективы на Никона Никоновича. Делать нечего, поднял руку, спугнул нахалку, но руку не убрал, а так и остался сидеть, будто задумался о чем-то важном. А муха тем временем села на бумагу и стала рассматривать мои рисунки. На одной рожице оставила точку как раз на носу, потом взлетела, побегала по микрофону и опять ко мне.
«И откуда ты тут взялась?» — возмутился я.
«А ты?» — приподняла она свою круглую головку.
«Я по праву здесь! У меня пригласительный билет со штампом «Президиум». Я достоин…»
«По праву! Достоин»! — передразнила меня муха и усмехнулась. — Видела я твое достоинство: пер сюда затаив дыхание, локтями работал, чтобы только поближе место занять».
«Неправда, я не работал локтями!»
«Работал. Вид только делал, что не работал, а сам так орудовал ими».
«Клевета! Ты завидуешь мне, жалкая назойливая муха».
«Чему завидовать! — приподняла она крылышки. — Это ты мне позавидуй. Я вольная птица, живу здесь, присутствую на всех собраниях, на всех концертах. Кто только не перебывал здесь — и я со всеми на «ты». Меня все уважают, все сгоняют с себя деликатно, незаметно».
«Хвастунишка! Какая ты птица, ты просто муха, назойливая муха. Тебя каждый с удовольствием прихлопнул бы, если бы это не было на виду у всего зала».
«А вот и нет! Хочешь, на зависть тебе я сейчас на самого Никона сяду? Ты даже сесть близко побоялся, один стул пустым оставил, а я ничего не боюсь. Смотри!» Она снялась и полетела к Никону Никоновичу. Опустилась ему на руку, он дернул нервно пальцами, муха пересела на другую, потом на лоб ему, на нос. Со лба Никон Никонович согнал ее легко, у него кожа на лбу подвижная, а вот с носа, вижу, никак ее не спугнет. Он и так и сяк носом, а она ни в какую. Побагровел весь, губу нижнюю оттопырил, дует, струю воздуха направляет на нос, а муха только крылышки распустила, будто купается в прохладной струе. Наконец он не выдержал, смахнул ее рукой. Муха снялась и снова спланировала на мой лист.
«Ну, видал? Завидуешь?»
«Чему?!»
«Не делай вид, не делай! «Чему»! Хотел бы быть на моем месте и вертеться на носу у самого Никона?»
«Нет, не хотел бы: быть в такой близости опасно, может прихлопнуть».
«Философ! Вот и выходит, что мое положение лучше твоего, я могу себе позволить быть в любой близости к любому человеку», — муха снова перелетела на Никона Никоновича. И стала так донимать его, что мне даже жаль его стало. Она бегала у него по лбу, по щекам, по подбородку, лезла в нос, садилась на ресницы. Измучила бедного так, что он взопрел даже. «Ну, думаю, при первом же удобном случае прихлопну я тебя, проклятая муха! Спасу Никона Никоновича». И стал пристально следить за мухой. Вот наконец она села ему на левый рукав, я изготовился — сделал ладонь корытцем, — раз, одно мгновение — и муха у меня в кулаке.
По залу прошло какое-то оживление, но я не обратил на это внимания, главное — муха в кулаке. Жужжит, вырывается:
«Пусти! Слышишь, отпусти!»
И Никон Никонович шепчет:
«Вы что делаете?»
«Муху поймал, Никон Никонович! — радостно сообщил я ему. — Вот она! Не будет больше вам надоедать».
«Дурррак!..»
«Дурак, отпусти! — не унималась муха. — Отпусти, подхалим несчастный!»
Обескураженный, я разжал кулак, и муха медленно вылетела на волю, покружила-покружила и опустилась Никону Никоновичу на список выступающих, принялась расправлять слегка помятые крылышки. Никон Никонович отвел от нее глаза, стал слушать оратора.
После торжественной части, как и все из президиума, я ушел домой, будто концерт мне был неинтересен.
Пригласительные билеты со штампом «Президиум» я больше не получал. Впрочем, и без штампа тоже не получал… Понял теперь? — спросил меня Неваляйкин с великой печалью в голосе.
— Понял, — сказал я. — Но виноват ты сам.
— Конечно, сам! — досадливо поморщился Эразм. — Разве я кого виню?
— Я не муху имею в виду — там ты поступил наилучшим образом! Ошибка твоя в том, что ты на другой же день не пошел к Никону и не разведал его настроения: он ведь отходчив, как и все люди. А ты спрятался! Никон может подумать, что ты гордыню свою демонстрируешь. Рано.