грудью. Подсиненные глаза с накладными ресницами глядели на Неваляйкина с надеждой и печалью.
Увидев «дочурку», Эразм остолбенел. Он чуть не потерял сознание: в голове помутилось, во рту высохло, но не оттого, что перед ним явилось чудо красоты, а от мысли, на какую высоту он может взобраться, если сумеет охмурить эту нескладеху.
— Что с вами, Эразм Иванович? — всполошилась Ираида Юрьевна.
— Чудо!.. — прошептал Неваляйкин и, делая вид, что приходит в себя, отмахнулся рукой, будто отогнал какое-то наваждение перед глазами, улыбнулся: — А я… я думал, что у вас дочурка вот такая и припас ей вот «Веревочку»… — Про себя подумал: «Такой веревочкой эту дылду, пожалуй, не обратаешь, тут нужен канат!»
Ираида Юрьевна театрально расхохоталась, а Анапка подошла и сама взяла из рук Неваляйкина «Веревочку».
— Произошла ошибка… Но не роковая, — она бросила на гостя игривый взгляд. — Однако это даже интересно: «Веревочка»… Символично…
«Неужели?!» И Эразм снова чуть не потерял сознание.
На другой день снова стояло знойное бабье лето.
Сказать, что Неваляйкин ехал за город на электричке, это значит ничего не сказать. Он летел туда на крыльях любви!..
Обе дамы ждали Эразма как желанного гостя, специально для него была разработана целая программа времяпрепровождения.
Сначала Анапочка побренчала на рояле, потом по предложению мамы принялась читать свои стихи. Но прежде она пожеманничала немного — бросила книжечку на стол: «Они мне уже давно не нравятся…» Неваляйкин схватил книжку, погладил ее нежно:
— Так вы еще и поэтесса!
— Да, а вы не знали?
— Под псевдонимом выступаете?
— Нет, это моя настоящая фамилия. Папулька у меня третий отец.
— Ах, вот оно что! — и он стал листать книжку, читать про себя, восхищаться вслух.
— Да, да! — поддержала его Ираида. — Анапочка очень гениальна! Она уже три премии получила: одну еще в пятом классе за стишок в журнале «Тепа-растрепа», вторую — за первую книгу, третью — за вторую.
— У вас уже две книги!
— Вторая пока в верстке.
— А премия уже есть?
— Да!
— Не удивлюсь, если окажется, что и вы, Ираида Юрьевна, обладаете каким-нибудь талантом? — обратился Неваляйкин к хозяйке.
— Каким-нибудь! — усмехалась Анапка снисходительно. — Наша мамуля известная детская писательница — Ираида Хрюкина!
— Ах вот оно что! Ираида Хрюкина — это вы и есть? Как же!.. Как же!..
Ираида Юрьевна скромно улыбалась, а Анапка продолжала просвещать невежду:
— Ну, наивняк этот Неваляйкин! Хрюкина — первая девичья мамина фамилия, вот она ею и подписывается. Мамуля имеет уже несколько специальных премий и штук сорок различных грамот.
— Боже мой! Вы, конечно, простите меня: я до сих пор был далек от детской литературы… Однако — какая талантливая семья!
— Да! Мы такие! — сказала Ираида. — А наш папуля — со счета собьешься, сколько у него премий!
— Я знаю. Ваш папуля медалями увешан, как породистый сенбернар. Как говорят, на нем пробы негде ставить.
— Негде, негде, — быстро согласилась Ираида Юрьевна.
— Наш папулька молодец! — сказала Анапка. — У него семь побочных сыновей, и он всех сделал талантливыми. Кого в театр, кого в кино устроил. Трое ходят в писателях. Двое уже удрали за границу.
— Широкая натура ваш папуля! Это мне очень импонирует!
После столь содержательной культурной программы тетя Поля, недавняя доярка из пригородного колхоза, пригласила всех к чаю. Чая, правда, на столе не было, зато красовался не уступающий ему по цвету самой крепкой заварки армянский марочный коньяк «Наири» двадцатилетней выдержки. На японских тарелочках веерами, будто лепестки цветов, лоснились разные закуски — сыры, колбасы, рыба, копчености. Все это благоухало первозданной свежестью и издавало такой аромат, какой бывал когда-то только в елисеевском гастрономе.
— Эразм, берите хозяйство в свои руки, — сказала многозначительно Ираида Юрьевна, кивнув на бутылку. — Этот коньяк ровесник нашей Анапки, поэтому мы вот уже лет десять пьем только «Наири».
Первый тост предложила Ираида Юрьевна — за самое сокровенное. Без объявления. И да пусть оно сбудется!
Тост был принят всеми с восторгом, все признали его остроумным, необычным и таинственным. Началась тонкая и прозрачная, как полиэтиленовая пленка, игра.
Анапка выпила коньяк одним глотком и долго с сожалением смотрела в пустую стопку. Потом сказала томно и бесшабашно:
— Мне почему-то захотелось вдруг напиться до чертиков!..
— Ах, как я тебя понимаю, доченька! — вздохнула мамуля и обратилась к Неваляйкину: — Эразм, а вам никогда не хотелось напиться до чертиков?
— Хотеться не хотелось, но… — Он чуть не сказал: «…но надираться до положения риз приходилось частенько», однако вовремя спохватился, промолчал.
Ираида Юрьевна поняла его в русле своих мыслей:
— Ах, какой вы еще наивный и… чистый мальчик! А вы попробуйте, напейтесь до чертиков! Не стесняйтесь, здесь все свои. Рискните, хоть раз в жизни! — И она налила ему полный фужер и стала подзадоривать: — Ну-ка! Ну-ка!
Поломавшись для вида, Неваляйкин встал и торжественно опрокинул фужер себе в рот. Дважды дернулся его кадык, дважды булькнуло у него в горле, и фужер опустел.
— Браво! Браво! — закричали мать и дочь и захлопали в ладоши.
— И мне, мамочка! — воскликнула Анапка и протянула свой фужер.
После такого чаепития Ираида Юрьевна сказала:
— Я пойду к себе — поработаю, а вы, дети, подышите воздухом, прогуляйтесь в саду. Такая погода стоит!
Послушные дети выпорхнули из-за стола, выбежали на улицу и укрылись в гуще сада. Чем дальше они удалялись от дома, тем медленнее были их шаги, тем многозначительнее были их молчаливые вздохи. «Плодик-то, кажется, созрел, — думал Неваляйкин, косясь на Анапку, — но как его сорвать? Сразу? Теперь? А вдруг спешка повредит? Потянуть немного? Но ведь промедление — смерти подобно…»
А «плодик» в этот момент ойкнул и свалился головкой на Эразмову грудь:
— Ой, я совсем опьянела…
Неваляйкин не растерялся, задышал глубоко и часто, словно паровоз, набиравший пары. Грудь его вздымалась, будто кузнечный мех, Анапкина голова качалась на ней, как на лодке в штормовую погоду.
Он нагнулся к ее уху, прошептал:
— Вам плохо?
— Нет… Мне хорошо… Как у вас сердце бье-е-ется!.. — Не раскрывая глаз, она приподняла лицо, быстро отыскала Неваляйкины губы и страстно прильнула к ним. Эразм не стал противиться и тут же ответил ей еще большей страстью… И, уверяю вас, это был самый долгий поцелуй из всех поцелуев в мире! Неваляйкин успел за это время продумать весь план своих действий, прикинул все ходы и выходы, побывал дома, распрощался с Милочкой и снова вернулся на дачу.
Как насосавшаяся пиявка, Анапка отвалилась от него, промычав грудным голосом:
— Чуть не задушил… Ух, какой ты сильный!.. Геракл!.. Настоящий Геракл!.. — И она, как перед нырком в воду набрав в легкие воздуху, снова прильнула к его губам.
«Плодик» сам упал в Эразмовы руки. Теперь задача — подольше сохранить его.
Третьи сутки стояло знойное бабье лето.
В этот день Эразм Неваляйкин уже на правах хозяина наводил порядок у дровяного сарайчика на даче Никона. Вооружившись огромным колуном, он легко раскалывал толстенные березовые чурки на тонкие поленья.
Эразм был гол до пояса, но тем не менее казалось, что он одет в баранью шубу навыворот — такая густая и черная, вся в завитушках, росла на нем шерсть.
Анапка стояла тут же и любовалась своим Эриком. Когда Эразм делал короткие передышки, она бросалась к нему и, прижавшись всем телом, теребила его шерсть, терлась лицом, словно хотела окунуться в нее и искупаться, как купаются куры в дорожной пыли.
В одну из таких идиллических минут, бибикнув, в ворота вдруг вкатилась черная «Волга», и из нее вылез сам Никон Никонович. Он долго смотрел на волосатого человека с колуном в массивных руках, потом спросил:
— Кто это? Новый дворник?
— Ой, какой ты наивный, папулька! — воскликнула Анапка. — Это же Эразмик, Эрик, мой муж.
— Эразм?.. Неваляйкин?.. — заверещал своим тонким голоском Никон. — Негодяй! Мерзавец! Охмурил баб! Вон из моего двора! — И, будто испугавшись своего гнева, сам быстро побежал в дом.
Вслед за ним заспешила и Анапка. А вскоре из раскрытого окна донеслось:
— Ты старая сводня!
«Это, наверное, старик ласкает после долгой разлуки свою женушку, — догадался Неваляйкин. — Буен мужик во гневе!»
— Ты потаскушка!..
«А это, кажется, он уже голубит свою дочурку».
Эразм поднял голову и увидел в окне квадратную фигуру Никона с широко раскрытым ртом, будто ему не хватало воздуха.
— А ты — проходимец! — прокричал он и тут же скрылся.
«О, а это, видать, он уже и до меня добрался? Надо что-то делать!» И, не выпуская из рук колуна, Неваляйкин направился в дом.
Эразм открыл дверь и остановился на пороге. Все оглянулись на него. Огромный, волосатый, похожий на орангутанга, он держал в длинной ручище колун, как держал когда-то питекантроп дубину перед нападением на пещерного медведя.
— Нехорошо, папуля! — рявкнул Неваляйкин. — Культурный человек! Интеллигент! А так разговариваете, с женщинами… — Эразм обратился к дамам и вежливо попросил их: — Анапа и вы, мама, оставьте нас вдвоем, здесь будет мужской разговор.
— Эразм, вы только не бейте его по голове, это у него самое слабое место, — попросила, уходя, Ираида Юрьевна.
— Эрик, будь аккуратен — не убивай его до смерти, он нам еще пригодится, — сказала Анапка.
— Не оставляйте меня! — затрясся Никон и бросился вслед за женщинами, но Эразм преградил ему дорогу, и он забился в угол, не спуская глаз с колуна.
— Поговорим, папуля?
— Брось топор! Брось топор!
Неваляйкин прислонил колун к стене, сел на ближайший стул, спросил ласково: