У вашей, я замечаю, традиции антиневаляйкинские. Имейте в виду! Вы думаете, это мне нужно? Ничуть! Никон Никонович возмущен и просил как-то это дело поправить.
Р. Каким образом? Повторить то же самое крупным шрифтом?
Н. Ну, зачем так примитивно! Дайте обо мне серию положительных статей — раздумья, штрихи к портрету или что-то в этом роде. Кстати, это его слова.
Из беседы с редактором журнала:
Неваляйкин. Прошу мою повесть опубликовать не в марте будущего года, а в октябре этого. За месяц до нашего большого сабантуя.
Редактор. Но мы и на март ее не планировали!..
Н. Тем более. Перенесите на октябрь.
Р. Но она… слабовата… Над ней нужно еще…
Н. Это меня не касается. Ее прочитал сам Никон Никонович, и он так не считает. Повесть будет основным гвоздем на собрании, поэтому он очень просил напечатать ее в октябре. Притом настоятельно просил: дорога́, говорит, ложка к обеду.
Р. Никон Никонович просил? Ну, если это просьба самого Никона Никоновича… Передайте ему привет и скажите, что мы все сделаем, как он пожелает.
Из беседы с директором издательства:
Неваляйкин. Привет, старина!
Директор. Кто это?
Н. Первый помощник Никона Никоновича Эразм Неваляйкин!
Д. Тот самый? Ты?!
Н. Именно! Слушай, старик, шеф требует включить в план выпуска этого года мой трехтомник. Я понимаю: многовато. Но что поделаешь? Надо! Есть такая формула: на-до! Не для меня, это ему нужно — для престижа. Помощник должен быть достоин своего шефа. Понимаешь, какая тут тонкая политика? Так что — надо! Ну, а я, естественно, со своей стороны в долгу не останусь. Чао!
Подобные тонкие деловые беседы состоялись и со всеми остальными издательствами города, у которых Неваляйкин выговорил себе где переиздание, где доиздание, где двухтомник, где трехтомник, в одном сборник похвальных статей о себе, а в другом даже собрание сочинений — правда, в перспективе…
— Вот теперь чувствую, что я наконец-то забрался на ту вершину, на которой и должен быть! — воскликнул Эразм, закончив так успешно свой очередной рабочий день.
Да, Неваляйкин был на вершине!
Имя его в таком новом качестве принималось сначала робко, нехотя, подчас с иронией, с насмешками, но постепенно оно набирало силу и вскоре вошло в привычку. Сперва оно мелькало в информациях, в официальных отчетах — был, присутствовал, участвовал, потом перебралось в обзорные статьи творческого характера и, наконец, — в специальные исследования, посвященные только ему, Неваляйкину.
Неваляйкин стал неизменным атрибутом всех президиумов, его огромная кудлатая голова на бычьей шее постоянно торчала рядом с никоновской лысиной. Где появлялся Никон, там же, как тень, маячил и Неваляйкин. Обычно он держался у Никона за спиной, но иногда шел впереди — прокладывал своему шефу и его свите дорогу в толпе. И тут надо было видеть Эразма! Гордый, надменный, с выпяченным животом, он не шел, а двигался как глыба, как бульдозер, и толпа отступала на обе стороны, будто ее отбрасывала какая-то сверхъестественная сила.
На творческих собраниях ни один докладчик, ни один выступающий уже и не мыслил обойтись без его имени, оно стало таким же обязательным и необходимым, как в нашем обиходе стали слова: «здравствуйте», «пожалуйста» или «до свидания». Шла речь о драматургии — Неваляйкин был на первом месте: он соавтор Никона по инсценировке никоновской повести; заходила речь о кино, и тут без него не обходилось: Неваляйкин автор сценария тринадцатисерийного фильма по роману Никона «Тещин язык»; говорили о детской литературе — опять не обойти Неваляйкина: он успел сделать из своего романа «Любка с нефтебазы» вариант детской повести. Ну, а если на повестке дня была проза, тут уже именем Неваляйкина все начиналось и им же все кончалось, как в той молитве, где то и дело повторяется «господи, помилуй», «господи, помилуй».
Неваляйкина любили, Неваляйкина презирали, в глаза ему льстили, за глаза — плевались, слабые искали у него защиты, сильные лезли к нему в друзья…
Он купался в этой славе!
Один мудрец сказал: ничто не вечно под луной… Но ничто не вечно и под солнышком славы.
Туча на Неваляйкина надвинулась и гром разразился над его головой совсем неожиданно. Да и пришла гроза эта с той стороны, откуда он ее никак не ожидал. Хотя, если сказать правду, он вообще никакой грозы ниоткуда не ждал. Ему казалось, что теперь он всю жизнь так и будет купаться в лучах славы и в море обрушившихся на него материальных благ. Между прочим, это постоянная ошибка всех, кто взлетает на верхотуру. Они забывают, что за спиной у них давка среди желающих занять их место, и ведут себя так, будто они одни на свете и будто они вечны.
Короче: имя неваляйкинской катастрофы — «зарвался». Или, что из той же категории понятий, «не поделили». Эразм переступил границы своих владений и посягнул на жирный кусок льва. Лев, то бишь Никон, стерпеть такого не мог и взъярился.
Трудно сказать, каким образом при таких многочисленных изданиях Никон вдруг недосчитался нескольких своих многотомников. Стал выяснять и выяснил, что издание их отодвинуто по требованию Неваляйкина, который вставил вместо них свои книги. Такое стерпеть Никон, конечно, не мог. Он мог стерпеть неверность жены, с трудом стерпел бы, если бы Неваляйкин укатил без спроса на его машине. Поступиться же славой, лишиться лишнего куска — нет, тут уж, как говорит один писатель, извини-подвинься!
Никон взъярился. Он бегал по кабинету, громыхал мебелью и дискантом изливал свой гнев на Неваляйкина.
— Это же надо до такой степени обнаглеть! — удивлялся он. — Стал уже меня выбрасывать из издательских планов, а себя вставлять, и все это будто бы с моего согласия! Ну, проходимец, ну, проходимец!
— Папуля, но я думал, что мы одна семья… Какая, думаю, разница… Да и, думал, хватит вам уже… — пытался оправдаться Эразм.
— Какой я тебе папуля?! — Никон даже ногой топнул. — Анапка больше не твоя жена, она сегодня ушла к Косорылову.
«Ого! Вот это удар! — У Неваляйкина даже челюсть отвисла. — Все одно к одному…»
— Что же мне делать с тобой, пройдоха ты эдакий? — размышлял Никон вслух. — Как же мне от тебя избавиться?
— Зря вы уж так-то… — сказал Неваляйкин сочувственно, будто Никон делился с ним своим горем. — Разве мало я для вас сделал? Пьесу, сценарий… Все время поддувал вас, как мог, и ваше имя все время оставалось на плаву благодаря моим усилиям.
— Если бы не ты, это сделал бы кто-то другой, более одаренный человек. Поддувал он! Не поддувал ты меня, а надувал все время! Вон! Чтобы ноги твоей больше здесь не было! — Никон указал на дверь.
— Это бесчеловечно! — решительно запротестовал Неваляйкин. — Сразу на улицу!.. Нет, я не согласен. Мы живем в такое гуманное время, когда людей на улицу не выбрасывают. Если человек даже очень провинится, и то его только пожурят и передвинут на другую должность, притом частенько с повышением.
— На другую должность? С повышением?!
— Конечно! Вы же совсем оторваны от жизни…
— Ну, нахал! Ну, нахал!
— Я о вас забочусь, Никон Никонович. Если вы меня просто так выгоните, на вас же пятно ляжет: начнутся суды-пересуды: как, да что, да почему?..
Никон взглянул пристально на Эразма — он учуял здравый смысл в его словах, но вслух не признал этого, сказал:
— Нет, я тебя все-таки накажу… В институте есть вакансия: им нужен доцент на кафедру художественного мастерства. А?
— Доцент? Мастерства? — переспросил Неваляйкин. — Ну и что? А чем я хуже других? Вон Черногузов совсем бездарь, а ведет там какие-то семинары, учит мастерству.
— Какому же мастерству ты станешь учить? Впрочем, черт с тобой. Иди! Будешь доцентом по художественному мастерству.
— Спасибо, папуля! Вы — гений! Я всегда это говорил и говорить буду! И папулей вы останетесь для меня на всю жизнь. И это хорошо! — Неваляйкин подошел к Никону, крепко сжал его руку, многозначительно сказал: — Если я понадоблюсь вам — позовите: я всегда с вами!
Гордый, с высоко поднятой головой, он вышел из кабинета, потрепал за пухлую щечку Нинель и направился в институт.
Прошло около года. Имя Неваляйкина постепенно сошло с газетных страниц, его все реже упоминали в докладах, пока не забыли совсем. Забыли так прочно, будто и не было такого. Будто звездочка блеснула на небосклоне и исчезла бесследно…
А ведь он был и еще есть, но уже нет…
Вот в такую пору забвения он и приполз ко мне — помятый, разбитый, раздавленный, жалкий.
— Видал, какая она зараза, эта фортуна? — пожаловался Эразм. — Как Анапка: улыбнулась, хвостом вильнула и была такова. А ведь я все бросал на ее алтарь! Я испробовал все! От прически до подметок — они у меня бывали экстравагантными! Я голосовал открыто за начальство и тайно вычеркивал его из бюллетеней; я пытался активничать в большой жизни — выступал за сохранение деревень с черными избами и ратовал за их уничтожение. Я старался печатать свои романы в престижных номерах и науськивал на них критиков, но их все равно забыли. Я приголубливал подхалимов, и их целый рой, всегда готовых за меня в огонь и в воду, постоянно вился вокруг, — где они? Я придумывал себе и носил годами различные маски — то мудрого до абсурда философа, то разыгрывал из себя простака, демократа, но надо мной лишь подсмеивались. Я давал интервью и взятки, я ораторствовал и клеветал на честных людей, я поменял восемь жен и пятнадцать должностей, я лез в разные комиссии и куда только можно было влезть с мылом и без мыла — все делал, как это делают некоторые преуспевающие, но ничего не добился: слава ко мне так и не повернулась лицом. Где она? Нет ее…
— Но ты не испробовал еще одно средство: ты не пытался добиться славы мастерством, упорным трудом.
— Мастерством?! — взревел Неваляйкин. — А что это такое и с чем его едят? И у кого ты его видел — покажи! Да и многого ли он достиг, тот трудяга, кто корпит над непокорным словом? Пишут о нем, славят его, знают его? Нет! Нет и нет. Это говорю тебе я, я — доцент кафедры мастерства! Адью…