Испугаться не успел, как очутился в просторной, ярко освещенной круглой комнате. Ни окон, ни дверей в ней, и откуда свет исходит — не пойму. В комнате всего один стул — и тот подо мной. Стул твердый, но удобный, как сиденья в новых вагонах метро. Стены белые с чуть голубоватым оттенком, как стекло.
Пока я рассматривал свою белую камеру, противоположная стена вдруг осветилась, и за ней я увидел трех… Не знаю, как их и назвать. Людьми? Так нет, уж больно заросшие, нашим геологам и в три года так не зарасти. Носы широкие, расплющенные, передние зубы выпирают, как у грызунов. Потом я заметил: они и впрямь у них как у грызунов — крепкие саблеобразные резцы. «То-то, давно дома не были, бедняги, — подумал я, — заросли так, что человеческий облик потеряли». Не успел я так подумать, как вдруг обнаружил, что они вообще все в шерсти, будто медведи. А когда один из них зачем-то встал и повернулся ко мне спиной, я увидел у него еще один глаз, третий, в затылке. «О, это здорово! — позавидовал я этим существам. — Очень удобно: можно видеть, что делается у тебя за спиной, не оглядываясь, особенно ночью в безлюдном переулке. Как в машине зеркало заднего видения».
Наконец они уселись, будто судьи на процессе, — в центре председатель, а по бокам заседатели — и уставились на меня. «Председатель» — рыжий, широкомордый огромный детина, шерсть на нем курчавилась и золотисто блестела, как дорогой каракуль. Левый «заседатель» был маленький, вертлявый, с узенькой мордочкой и с длинной козлиной бородкой. И шерсть на нем была тоже как у козла — прямая, длинная, белая. «Заседатель» справа был черным, шерсть на нем лоснилась, как на откормленной лошади, хотя сам он был тощим, будто кощей. Глаза злые, холодные, особенно левый — он все время у него косил куда-то в сторону.
«Судьи» долго смотрели на меня молча, потом Рыжий обернулся к Козлу:
— Ну, и что ты увидел в нем особенного? Зачем притащил?
— А он не верит, что мы существуем.
— Не верит? — Рыжий взглянул на меня.
— Уже верю, — быстро сказал я. — Верю, только отпустите меня.
Рыжий отмахнулся от моих слов:
— Какие они все жалкие: дрожат за свою жизнь, будто она у них вечная. Ну ладно, раз притащил, делать нечего — в фаршлабораторию его на исследование. У нас еще не было такого брюхатого — может, что-то новое и обнаружим.
— Не надо меня на фарш, — взмолился я. — Ничего нового не обнаружите, честное слово: все как у всех. Может, чуть побольше, чем у других, мяса да сала. И только. Отпустите меня, пожалуйста, у меня жена…
— Жена? Это еще что такое?
— Я занимался этим вопросом, — сказал Черный. — Это те, которые продукты домой носят.
— Нет, не совсем так, — перебил я Черного. — Я вот не жена, а тоже хожу и за хлебом, и в стол заказов за пайком.
— Ты — баба, — сказал Черный. — Так, кажется, у вас зовут таких, как ты?
Я обиделся, промолчал, а он продолжал разъяснять Рыжему:
— Которые с большими сумками ходят — это у них жены, а которые с маленькими — так это пока еще не жены, они пока только мечтают стать женами. Жены у них работают в государственных учреждениях, а дома готовят пищу, белье стирают, убирают жилище.
— Да нет же, все это не совсем так, — опять перебил я Черного. — Все, что вы говорите, все это буржуазная пропаганда. Муж и жена — это… Как бы вам объяснить? Ну, например, я — муж, а моя жена — это жена… Муж и жена — это семья, а чужой муж и чужая жена — это не семья. У них дети бывают… У мужа и жены. У тех тоже… могут быть, но то не в счет.
— Дети? Каким образом?! — удивился Рыжий.
— Пока не знаю, — Черный пожал плечами, а Козел заулыбался пошленько, приник к уху Рыжего и стал что-то шептать ему. Слушая его, Рыжий сначала брезгливо морщился, потом удивленно поднял брови, в глазах у него заиграли бесенята, но он тут же взял себя в руки, посерьезнел, зафыркал:
— Фу, какая отсталая цивилизация! У нас уже миллион лет как это дело поставлено на промышленную основу: дети производятся только путем инкубации. Это дает возможность регулировать народонаселение и, главное, никаких семейных дрязг и драм. Человеческая энергия, нервы используются только на благо всего общества, а не на личные свары.
— Это очень хорошо, — согласился я с Рыжим. — Семейные свары действительно отнимают много нервов, энергии и времени. Но… А как же без любви прожить? Любовь — штука хорошая! Отпустите меня, пожалуйста, — опять взмолился я. Вспомнил, что у нас на Земле к писателям доброе отношение, сказал: — Отпустите, у меня роман не закончен…
— С кем роман? — встрепенулся Козел.
— Да не «с кем», а «какой». Я пишу роман, я ведь писатель!
— Писатель? А это еще что такое? — опять удивился Рыжий.
— Профессия такая. Я пишу.
— Что пишешь? О чем?
— О жизни.
— А зачем о ней писать? Кому это интересно? Кто ее не знает? Кто это читать будет?
— Читатель.
— Читатель? Это что, тоже профессия?
— Нет. Читатели работают в самых разных сферах народного хозяйства.
— А когда же они читают?
— В свободное от работы время. Правда, многие ухитряются это делать и в служебное время.
— Им интересно читать о жизни? Они что, не видят ее сами, не ощущают, не знают?
— Ощущают, знают, видят и тем не менее — читают, — погордился я нашими читателями. — И чем толще роман, тем быстрее его раскупают.
— Странно. И много вас таких, пишущих?
— Тысяч восемь по стране наберется.
— Восемь тысяч не занятых в сфере материального производства! — воскликнул Рыжий. — И кроме того, эти восемь тысяч своими творениями отвлекают от производства еще миллионы так называемых читателей! Какое расточительство! — он обернулся к своим коллегам — сначала к одному, потом к другому. Те сокрушенно закивали головами.
— Но мы работаем в сфере духовного, мы создаем духовную пищу человечеству! — возразил я Рыжему. — Обогащаем культуру. Какая же это цивилизация — без культуры?
— Духовное создается только в момент духовного озарения. А такое озарение бывает очень редко, и его, такое озарение, нельзя превратить в профессию. Когда оно приходит — человек все равно выплеснет из себя то, чем вдруг озарилась, вдохновилась его душа, где бы он ни работал, чем бы он ни был занят, — назидательно внушал мне Рыжий. — А так… Ну-ка скажи мне, много ли у вашего брата шедевров?
— Шедевров? Шедевров, конечно, мало, у многих их совсем нет. Но…
— Что «но»? — перебил меня Рыжий. — Даже у классиков! Из всего их многотомья — много ли там шедевров?
— Есть! — уверенно сказал я. — Там есть! Одно, два, а то и три произведения у некоторых вполне можно зачислить в шедевры.
— Ну, вот тебе и ответ на мой вопрос. — Рыжий торжественно поднял свой волосатый палец: — А остальное?
— Вы неправы, — сказал я. — Остальные у них тоже хорошие вещи. И потом — иначе нельзя. Чтобы добыть золотинку, нужно вон сколько земли перелопатить. У нас говорят: чем больше молока, тем больше сливок.
— В том-то и беда ваша, что вместо сливок вы очень много производите сыворотки. Ну, ладно, дело ваше, — Рыжий отвернулся, потеряв ко мне интерес.
«Хвастается своей цивилизацией, а сами еще в шерсти, как обезьяны», — подумал я, а вслух, чтобы не злить их, сказал:
— Может, вы и правы… Отпустите меня, пожалуйста, вы же хорошие, цивилизованные…
— Какой подлый, коварный и двуличный тип! — Рыжий покрутил кудлатой головой. — Думает одно, а говорит другое.
— Простите… Это просто привычка такая…
— Откуда?..
— Да… У нас так как-то уж повелось… Напишет кто плохую книгу, а ему в глаза говорят хорошо, а за глаза — плюются.
— Зачем же так делать? Это же нечестно!
— Чтобы не огорчать человека, не обижать его. Из такта. Культурный человек у нас никогда не будет в глаза другому говорить плохие слова, тем более правду. За глаза — дело другое.
— Боже! У них все наоборот! — воскликнул Рыжий. — А насчет нашей шерсти, так это, братец, не «еще», а «уже»! Это достижение наших ученых. Благодаря тому, что на нас выросла шерсть, мы высвободили огромные ресурсы, мы сохранили свою природу — и животный, и растительный мир. Мы совершенно ликвидировали так называемую легкую промышленность: нам не нужна ни верхняя, ни нижняя одежда. Мы на этом сэкономили огромные сырьевые богатства нашей планеты.
— И самое главное — у нас нет очередей ни за шубами, ни за дубленками, — съехидничал косоглазый Кощей и захихикал. При этом нормальный глаз у него смеялся, а косой смотрел сердито, не моргая.
Я не стал спорить с Черным, так как, чувствую, Рыжий сейчас отправит меня в фаршлабораторию, стал просить его:
— Отпустите меня, пожалуйста… У меня дети… Кляйн киндер, ферштеен?.. — почему-то перешел я на немецкий.
— Ферштеен, ферштеен, — сказал Рыжий и обернулся к Козлу: — Послушай, Козел, по-моему, это какой-то нетипичный тип, надо его…
— За борт? — обрадовался Козел. — И пусть летит!
— Нет, ты определенно переменился! — развел руки Рыжий. — Устал? Полетал вокруг Земли один сезон и совсем землянином стал! Такая туша, — указал он на меня, — свалится кому-либо на голову — что они о нас подумают? О, Козел, Козел!.. Если в тебе сейчас проснется угасшее миллион лет желание и ты побежишь к землянским девочкам, я уже не удивлюсь. Надо тебе, наверное, возвращаться на нашу Альфу-Бетту-Зетту-Центурионину.
— Зачем на Землю? — воскликнул обиженно Козел. — Я хотел его в космос выбросить, и все.
— Космос засорять? Ну и чем ты отличаешься от землян? Они только-только научились преодолевать земное притяжение, а уже околоземное пространство так заср… засе… засорили, что скоро будет к ним не продраться. Как после диких туристов на пляже. Отправь его туда, где взял, и… помой руки, — приказал Рыжий.
Свет погас, и я остался в темноте…
Очнулся я от холода, ноги совсем окоченели. Огляделся — лежу поперек балконной двери: голова в комнате, а ноги на балконе. «Чертов Козел, — выругался я, — не мог уж положить как следует. Трудно ему было до дивана донести».