Позднее кто-то из критиков писал в одной из вечерних газет (и, пожалуй, это самый правдивый отзыв о новой, другой Пауле): «Черт меня побери со всеми потрохами, вот это да! Никогда еще в шведском королевстве не бывало более дерзкого и крутого шоу и более сексуальной исполнительницы! И никогда мы не слыхали музыки, которая вот так сразу берет быка за рога! Это как давний эсид, только на фоне непрерывного рэгги, словно кто-то все время занимается сексом с ситаром и с тамтамом в бездне под сценой. Ничего не поделаешь, придется сказать: у нижеподписавшегося стояло от первого звука до последнего!»
Заголовок был такой: «ДЕВОЧКА СТАЛА ДЬЯВОЛИЦЕЙ».
«Дагенс нюхетер» писала: «Кто-то должен озвучить чудовищную, невыносимую боль нашего времени. Быть может, это сделает Паула».
Едва я вышел из душа, у задней двери позвонили; я завернулся в купальную простыню и пошел вниз открывать. На пороге стояла мать Паулы. Лицо у нее раскраснелось от возбуждения и взмокло, тушь и помада растеклись.
— Ты видел Паулу? — выкрикнула она.
— Видел, — сказал я. — Пришлось после бежать под душ.
— Я жутко счастлива. Прямо до слез.
— Вижу, — сказал я.
— Все это настолько ошеломляет и переполняет, что просто необходимо с кем-нибудь поговорить. С кем угодно.
— Заходи, — предложил я. — Я мигом, только оденусь.
— Вообще-то я по делу, — сказала она. — Подумала, вдруг у тебя найдется бутылочка шампанского.
Я развел руками.
— Увы, нет.
— Надо бы отметить, — сказала она.
— Да. Паула была изумительна.
— Я думала, шампанское у тебя куплено. Ну, в честь этой потрясающей картины.
— Четвертинка водки найдется, — сказал я. — Больше ничего нет.
— Водка совсем не то, что шампанское. Но на худой конец сойдет.
Я принес бутылку, отдал ей. Засим мы попрощались, и она ушла домой.
В час ночи позвонила Паула, я к тому времени уже лег в постель.
— Ночь на дворе, — сказал я. — Пробую поспать.
— Извини. Об этом я не подумала.
Мне было слышно, как возле нее шумят и хохочут какие-то люди, стараются перекричать динамики, из которых неслась одна из ее новых песен.
— Ты где? — спросил я.
— Дома у дяди Эрланда. Всего лишь небольшая вечеринка. В мою честь.
— Тебе бы тоже не мешало поспать. Все позади. Ты не должна перенапрягаться.
Потом Паула спросила:
— Как я выступила?
Она позвонила, чтобы задать именно этот вопрос.
— Фантастика, — ответил я. — Просто фантастика.
— Правда?
— Я бы никогда не смог тебе соврать. Вообще бы не смог.
Мы оба подули в трубку и пожелали друг другу покойной ночи. Перекричать тамошний гвалт было почти невозможно, Паула даже не подула в трубку, а поневоле свистнула.
А я сел и стал слушать Малера. Именно это мне тогда было необходимо. Малер, когда жизнь особенно его допекала, обычно читал Достоевского. Нищета, бесправие, страдания и сложность бытия служили ему вроде как утешением.
Пел Герман Прай.[7] Одну из песен я слушал снова и снова, так что в конце концов сумел записать текст.
Потом я все воскресенье сидел над переводом. Задача оказалась куда труднее, чем я сперва думал. «Ich bin der Welt abhanden gekommen».[8]
~~~
«Я потерян для мира».
Перевод, конечно, не блестящий, но мне все-таки показалось, что я хотя бы отчасти сумел проникнуться малеровской печалью. Не знаю, брался ли за эту песню кто-то из серьезных переводчиков.
Утром в понедельник я повесил на дверь табличку: «ЗАКРЫТО, ПО БОЛЕЗНИ».
Потом я отправился к Паулиной мамаше.
Она не открыла, но крикнула из прихожей:
— Кто там? Еще и девяти нет!
— Всего лишь я. Надеюсь, ты жива-здорова?
Тогда она отперла дверь, впустила меня.
— Водка была забористая, — сказала она. — Я пока толком не оклемалась.
Она была в халате, ненакрашенная — я впервые застал ее в таком виде, — под одним глазом красовался синяк. Смотреть страшно.
— С кровати упала, — объяснила она, прикрывая синяк ладонью. — Но сейчас мне уже получше.
— Мне нужен телефон Снайпера, — сказал я.
— Это секрет. В таких кругах люди вынуждены иметь секретные номера.
— Потому я и прошу номер у тебя. Телефонная справочная его не сообщит.
— Я тоже заведу себе секретный номер, — объявила она. — И буду давать его только самым близким друзьям. Как подарок, вместо шоколадных конфет и тому подобного.
— Я мог бы спросить у Паулы. Но не хочу ее беспокоить.
— У тебя есть телефон Паулы?
— Да. Само собой.
— Тебе тоже нужен секретный номер, — сказала она. — С твоей картиной, и вообще.
— Я не тот человек.
— На самом деле его зовут Эрланд.
— Знаю, — ответил я. — Но все зовут его Снайпером.
— Чего ты от него хочешь?
— Так, ничего особенного. Познакомиться хотел.
— Он замечательный. Для Паулы никто так много не сделал. Она для него всё.
— Да, — сказал я. — Почти.
— Ясное дело, он тоже достоин получить цветы. Ты ведь это имел в виду?
— Угу, — кивнул я. — Примерно. Хорошо, что ты напомнила.
— Он любит орхидеи. Такие, в прозрачных пластиковых коробках.
— Я запомню.
— Забавно, чтобы послать цветы, нужен номер телефона.
— Угу, забавно, — согласился я.
После этого она действительно дала мне телефон.
— Думаю, тебе лучше снова прилечь, — посоветовал я. — Повесь на дверь записку.
— Глупости! — воскликнула она. — Все в порядке. Очень мило с твоей стороны заглянуть ко мне. Я в жизни не чувствовала себя такой бодрой и счастливой.
У киоска возле автобусной станции висели вчерашние пресс-анонсы, отсыревшие и смазанные от инея. «УСПЕХ», прочел я, «ПАУЛА» и «БОМБА».
Я заглянул в цветочный магазин рядом с церковью и послал Пауле пять белых лилий.
— Что напишем на карточке? — спросил продавец.
Мысли у меня по-прежнему были заняты Малером, поэтому ничего, кроме «Звучат чудесные трубы»,[9] в голову не пришло, а ниже — только подпись. Позднее я вдруг подумал, что белые лилии, возможно, были совсем не к месту.
Выслушав мое дело, заместитель директора банка попросил меня пройти с ним к директору. Мы поздоровались, и директор предложил мне кресло. Я плохо представлял себе, в каких словах изложить ситуацию, и попробовал вспомнить антикваров, с которыми общался в последнее время. Тем не менее голос у меня сорвался, когда я произнес:
— Какую сумму вы можете ссудить под «Мадонну»?
Тут директор рассмеялся, но смех его прозвучал визгливо и натянуто.
— Мы не ломбард, — сказал он.
— Она надежнее, чем тысяча туннландов[10] земли на равнине, — сказал я. — Надежнее доходного дома, лесного участка и лесопильни.
— Возможно, — сказал он. — Однако дома, предприятия и участки существенны совсем по-другому.
— Она весит больше шестнадцати килограммов. Так что субстанции в ней поболе, чем в любом другом знакомом мне предмете.
— Это не принято, — сказал он. — У нас свои правила. И неписаные законы. Мы связаны по рукам и ногам.
— Ты же видел ее.
— Да, видел.
Он надолго замолчал.
— Однако тебя-то мы знаем, — наконец сказал он. — Тебя все знают. Поэтому никакого обеспечения не требуется. Персональная ссуда. Никаких залогов, никаких поручительств. Вопрос доверия, и только.
— Тогда все насмарку, — вздохнул я. — Дело в том, что «Мадонне» назначено сыграть в моей жизни именно такую роль.
Я и сам понимал, что звучит это странно.
— И как же мы ее оценим? — спросил директор. — Наши оценщики знают толк лишь в земле и лесе. Ты не можешь просто выставить ее на продажу?
— Нет. Я никогда ее не продам.
— Все вы одинаковы, — сказал он, — я имею в виду настоящих счастливчиков, тех, кому здорово везет. Упрямые, на козе не подъедешь. Нипочем не уступите. Я давно заметил.
— У меня есть письменные предложения. Наверное, можно считать их вроде как оценкой. — И я вручил директору эти несколько листков; Гулливеров лежал в самом низу.
Он изучал их долго и обстоятельно, а под конец не преминул зачитать вслух:
— Пятнадцать миллионов… Пятнадцать миллионов.
— Да, — подтвердил я. — Пятнадцать миллионов.
— Я поговорю с банковской инспекцией, — сказал он. — Только ради тебя. Можешь зайти завтра?
— Нет. Я лучше подожду.
Он вышел и отсутствовал почти полчаса. Я попробовал почитать брошюру, лежавшую у него на столе. Называлась она «Деньги». «Есть люди, вправду значительные сами по себе», — стояло там в интервью с президентом Совета Европы.
Вернувшись, директор сказал:
— В принципе такая возможность существует. В твоем случае. Для какой цели тебе нужны деньги?
— Для инвестиции. Для фантастической инвестиции.
— Картина должна находиться в нашем хранилище. В качестве залоговой ценности она, как считает банковская инспекция, вполне сопоставима с золотыми слитками. Это чистая формальность. Ведь «Мадонна» остается твоей собственностью. Ты можешь приходить и смотреть на нее когда угодно.
— Это ни к чему, — сказал я. — Я знаю ее наизусть. С закрытыми глазами перечислю количество штрихов и пигментов.
Затем он попытался вытянуть из меня, какую сумму я хочу получить. Но я и сам не знал, о цифрах я ни на миг не задумывался. Он и давил, и заискивал, оба мы хмыкали и мычали, он отходил к окну и смотрел на церковь, я брал листок бумаги и ручку, делал вид, будто пишу что-то, а на самом деле писал буквы алфавита, от первой до последней. В конце концов он произнес:
— Три миллиона. Трех миллионов хватит?
И я ответил, что, пожалуй, да, может, их даже больше чем достаточно, но до чего же приятно спихнуть с плеч беспокойство, ведь чтобы дела шли успешно, требуется чувство защищенности и своего рода душевное умиротворение.