У меня все в порядке. Жив и вполне здоров. В Ленинграде в такую погоду обязательно бы подхватил насморк, а здесь сидим голые до пояса на солнце, обтираемся последним снегом — и ничего.
Есть у меня к вам дело, очень важное.
Вчера вечером нам передали, что у нашего сержанта Сырцова родилась сестренка. Сам он старший, есть четверо братьев, и все они думали, что будет шестой брат, а родилась девчонка, и мы скинулись, кто сколько мог, на подарок. Так что вместе с письмом получите перевод на 47 рублей, и я прошу маму купить для сестренки что положено. Мама, наверное, знает. Отослать нужно по адресу: Коми АССР, Березовский леспромхоз, Сырцовым. И положить красивую открытку с надписью: «От солдат-пограничников расчета сержанта Сырцова. Расти, сестренка, большая, здоровая и хорошая»…
Правильно поют: «Мне сверху видно все…» Сверху, с вышки, весна была заметнее. Синие тени лежали в лесу; снег сползал с нашего острова, и на склонах уже виднелась земля со смятой прошлогодней травой. Ночью мы слышали какие-то глухие удары, сейчас, на вышке, я понял, в чем дело: ветром разломало лед, и это гремели, сталкиваясь, тяжелые льдины. Сырцов сказал, что должны начаться штормы, и чтобы мы были готовы. В прошлом году, оказывается, с нашего дома сорвало крышу. Будто шапку скинуло. Веселенькое дело! Особенно весело в такую погоду будет здесь, на вышке.
Я видел, как медленно ползут разломанные льдины. Это было похоже на какой-то прощальный танец. Только у берега лед еще лежал прочно, но и эта прочность была кажущейся: он был в трещинах и цеплялся за прибрежные камни.
Перед домом, на чистой от снега поляне, Сырцов проводил строевую. Я не слышал команд, слова относило ветром. Но я видел, как Сырцов терзает ребят. Отрабатывает шаг, повороты, перестроение. Эта весенняя проверка будет для него последней. Он — «дед», в мае придет приказ министра, и Сырцов начнет собираться в свой Березовский леспромхоз. Кого-то пришлют вместо него?
А пока он особенно терзает Ложкова, и это понятно. Точно так же поначалу он обошелся со мной. Не могу сказать, чтоб мне это очень нравилось тогда. Ложкову тоже не нравится. Вчера он при всех грохнул сержанту: «Чего ты из себя начальство корчишь? Такой же, как и мы, а корчишь на рупь двадцать». Сырцов медленно обвел нас глазами. Это было за обедом. Мы одновременно отложили ложки. Я подумал, что на второе у нас будет отбивная из Ложкова. Эх, нельзя пошутить вслух, не та обстановка!
— Вот что, Ложков, — сказал, краснея, Ленька. — Раз уж ты к нам попал, живи, как мы. Ведь иначе-то худо будет только тебе одному.
— Темную сделаете? — поинтересовался Ложков.
— Разговаривать с тобой не будем, — сказал Сашка.
— Усек? — спросил я.
Странный он человек, Ложков. Любит хлопать по плечу и обращаться не иначе, как — «эй, друг». Сунулся было к Эриху, а тот спокойно ответил: «Подождать надо». Ложков улыбался, не понимая — чего подождать? «Дружбы», — коротко отрезал Эрка и пошел прочь, а Ложков по инерции продолжал улыбаться ему вслед.
Да, Эрка прав. Мы еще не называем Ложкова по имени, а только вот так — Ложков. И когда мы скидывались на подарок сестренке, он не дал ни копейки. «Откуда у меня деньги? Солдату они ни к чему». Ну, на нет и суда нет. Хотя, наверное, какие-то рубли у него все-таки водятся. Пожадничал или не захотел давать именно для Сырцова?
Там, внизу, на поляне, Сырцов гоняет Ложкова, и, вовсе не потому, что он лихо зол на него, а потому, что у Ложкова все получается хуже, чем у других. Он весь какой-то тюфякообразный. Идешь рядом с ним в строю, а он заваливается на сторону, толкается, сбивает шаг. Из-за него приходится повторять снова и снова. Как будто бы его ничему не учили ни на пункте, ни на заставе. Или он здорово сачковал? У нас это не пройдет, каждый на виду, и здесь быстро выскакивает наружу все, что в ком есть.
Мне нельзя долго глядеть вниз: не дай бог, Сырцов заметит, что я любуюсь на строевую. Я берусь за ручки бинокулярной трубы, и в оптике — совсем близко, так близко, что, кажется, можно дотронуться рукой, — льды, льды и льды. Разорванные, торчком стоящие, наваливающиеся друг на друга, и ничего больше. По ним не пройти, их не объехать. Кто рискнет сунуться через эти смертельные льды? Поэтому я имею право думать о другом…
Я написал Зое отчаянное письмо. Просил ее не уезжать. Но, наверное, она все-таки уедет. Сашка сник, когда я сказал ему, что Зоя собирается на КамАЗ. Ему-то чего сникать? Он ведь ее даже в глаза не видел. Ну, будет получать письма из Набережных Челнов, а не из Ленинграда — какая ему разница? Я же чувствовал, что Зоя уезжает от меня, вот в чем штука. На КамАЗе полно парней, это уж как положено. Выскочит Зойка замуж и сообщит мне: поздравь и пожелай счастья. Привет! Почему же она волновалась, когда от меня не было писем, даже приходила домой, к моим?
— Значит, такой у нее характер, — сказал мне Сашка, когда я выложил ему все эти соображения.
Мне от этого не стало легче. Плохо быть однолюбом.
Конечно, у Зойки характер — будь здоров! Я был уверен, что она уедет, а моего совета она спрашивала просто так, для приличия. Или чтоб не расстроить сразу этим известием. Ну, и на том спасибо…
То, что Зоя уедет, и то, что я, выходит, нужен ей только как товарищ, — все это мучило меня. Впрочем, она же давно мне сказала, чтоб я ни на что не рассчитывал. Мы друзья — вот и все. А мне нужно другое. «Может быть, — подумал я, — даже лучше, если она уедет. Не буду так переживать из-за неразделенной любви. Пусть едет! Пусть выходит за какого-нибудь знаменитого крановщика или бородатого топографа». Я распалял себя злостью — и не злился. Я не мог злиться на Зойку. Разве она виновата в том, что не сумела влюбиться в меня?
Пришла смена — взмыленный, усталый Сашка, я отдал ему тулуп, и спросил:
— Ну, как?
— Тебе повезло, — ответил он. — Сегодня наш перестарался.
— Воспитывал Ложкова, а заодно и вас?
— Ложков послал его подальше и ушел.
— Что?
— Послал и ушел, — повторил Сашка.
— Теперь ему будет!
— Плевал он на взыскания. Ну и подарочек!
Я быстро спустился по узкой железной лестнице. Да уж, подарочек. Мне надо спешить. Я боялся, что Сырцов может не сдержаться. Я должен быть рядом, чтоб помочь Сырцову сдержаться. Конечно, там Ленька и Эрих, по Эрих промолчит, а Ленька будет краснеть и говорить какие-нибудь стопроцентно правильные слова, которые Ложков впустит в одно ухо и выпустит из другого. У него, наверное, в таких случаях сквозная проходимость.
Картинка, которую я застал, была живописной. Нарисовать такую и назвать — «Надежды нет». Ложков сидел, развалясь, у окна. Сырцов стоял, упершись руками в стол, как докладчик, — не хватало графина с водой и красной скатерти. Эрих прислонился к дверному косяку. Ленька присел в углу, подперев щеку, с такой физиономией, будто у него разболелись все зубы сразу. Когда я вошел, никто даже не взглянул на меня.
— Ну? — спросил Сырцов.
— Не запряг — не понукай, — ответил Ложков. — Я тебе не лошадь. Чего ты на меня одного взъелся?
— Ну, что еще?
Ложков повернулся ко мне, словно обрадовавшись человеку, у которого можно найти сочувствие.
— Ты же видал, как он одного меня гонял? Ну, по-честному, видал? Это как — справедливо?
— Конечно, несправедливо, — сказал я, и увидел, как просиял Ложков. Надо было выждать. Надо было, чтоб и Сырцов, и Ленька, и Эрих все-таки взглянули на меня, черт возьми! — Совсем несправедливо, что он один тебя гонял. Хуже будет, если мы все начнем тебя гонять.
— А, — сказал он. — И ты туда же…
— Туда же, — кивнул я. — Пойдем.
— Куда еще?
— А на улицу, — сказал я. — Мне с тобой заняться охота. Я ж на вышке четыре часа проторчал. Замерз, понимаешь. Разогреться надо.
Сырцов усмехнулся, если можно было назвать усмешкой чуть растянувшиеся губы: нет, никакой строевой сегодня больше не будет. Ложкову — два наряда вне очереди. Мне и Эриху — отдыхать. А он с комсгрупоргом сядет писать родителям Ложкова. Это уже крайняя мера. Пусть отец Ложкова ответит, что он думает о сыне.
Вдруг Ложков тихо сказал:
— Не надо.
— Он ведь, кажется, тоже солдатом был?
— Да. Не надо писать. Он… он больной. Ладно, ребята, ну, психанул я… Ты меня извини, сержант. Только писать не надо.
Я остановил Сырцова. Отдохну потом. Ты посиди, чайку попей. А строевой я сам с Ложковым займусь.
— Идем, Ложков.
Он встал и послушно поплелся за мной. Я поглядел на вышку. Головня, перегнувшись через поручень, так и уставился на нас, пытаясь сообразить, что же произошло и почему я, рядовой Соколов, гоняю рядового Ложкова.
9.
Всю ночь лил дождь. Он прекращался на несколько минут, а потом начинался с новой силой. Мы измучились на прожекторной. Плащи промокли и весили по пуду, не меньше. Дождь был ледяной, мы замерзли так, как не мерзли всю прошедшую зиму. Можно было сто раз проклинать эту погоду, но ничего нельзя было изменить. К рассвету мы дрожали, как щенята. У меня не сгибались замерзшие пальцы. Я вообще не чувствовал их. Тогда, когда мне пришлось прошагать двадцать с лишним километров, и то было легче. Мы правильно сделали, что послали Леньку на дизель. Он бы не выдержал, наверное. Даже Эрих — и тот скис к утру.
Утром мы вкатили прожектор в гараж, и на это, должно быть, ушли последние силы. Спать, спать, спать!.. Переодеться и спать. Но, оказалось, надо было еще растопить печку: за ночь из дома выдуло все тепло. Пусть топит Ленька. Он-то сухой, и всю ночь маялся от жары. Когда работает АДГ, в «машинном», как в пустыне Сахаре.
Мне положено всего четыре часа отдыха. Потом я должен и снова идти в гараж и приводить в порядок прожектор. Просто моя очередь. Я проспал бы, наверное, сутки, и то мало. Когда Ложков разбудил меня, я проклинал его на чем свет стоит. Я просыпался с таким трудом, будто у меня вместо головы была чугунная, гудящая болванка. Спать, спать… Эти четыре часа не принесли облегчения, наоборот, лучше бы вовсе не ложиться, чем проснуться таким разбитым.