парусила. А Сырцов все махал нам — правее, еще правее, еще…
Наконец, нам удалось зайти за камни. Здесь было тихо, и вода только крутилась. Ладони у меня горели. Я взглянул на берег, на ребят, и увидел, что они замерли, подавшись вперед.
— Скорей, — сказал Эрих. Он тоже увидел это и догадался раньше меня, что нужно скорее…
Все-таки мы не успели. Та лодка ударилась о камни прежде, чем подоспели мы. Я даже не слышал никакого треска. Нос той лодки задрался и, скользнув по полированному боку валуна, исчез под водой. Все это происходило слишком быстро для меня, чтобы я мог сообразить, что делать дальше.
А дальше Эрих бросился в воду. Встал и полетел за борт. Глубина здесь была небольшой, ему по грудь; он пошел по дну, вскинув руки, а я лихорадочно греб за ним, потому что сразу полегчавшую лодку относило сильней и сильней. Я не видел Эриха — ведь я греб, сидя спиной, и оборачивался на секунду, чтобы самому не врезаться в какой-нибудь камень.
Потом возле лодки оказалось сразу три головы — и шесть рук одновременно вцепились в борт ялика. С ума они сошли, что ли? Перевернут же… Я убрал весла — и сразу лодку понесло к берегу. Там было совсем мелко. Ветер тащил наш ялик, а ялик тащил Эриха и тех двоих.
И опять все происходило слишком быстро. Короткий удар. Ребята с автоматами возле лодки. Эрих, встающий первым и помогающий подняться тем двоим. Все. Я полез в карман за сигаретами. Больше всего на свете мне хотелось закурить. Вытащить лодку успеем. Главное — закурить и маленько прийти в себя. Ведь я даже не сообразил, почему в лодке вместе с Эрихом оказался именно я, а не кто-нибудь из ребят. Должно быть, сработал рефлекс. Раз мы с ним ездим обычно к катеру — значит, и на этот раз в голове сработала какая-то шестеренка или пружинка. Но ничего, все в порядке. И, только закурив, я поглядел на тех, вытащенных Эрихом…
Одному было лет шестьдесят, наверное. А другой совсем пацан. Старик еще держался, а пацан как повис на Эрихе, так и не отпускал его. Их повели в дом, совсем забыв обо мне. Пришлось крикнуть — эй, а кто будет вытаскивать лодку, черти зеленые?
Все-таки это были нарушители границы, не «спасенные», а «задержанные», и, как полагалось, Сырцов произвел обыск, только потом их переодели и начали отпаивать чаем. Ленька побежал топить баню. Сашка сворачивал рацию. Оказывается, все это время он был на связи с заставой, комендатурой и отрядом. Кажется, сработали мы совсем неплохо. Только нарушители попались несерьезные: конечно, рыбаки, а вовсе не какие-нибудь шпионы. Пацану лет тринадцать или четырнадцать, наверное. Сидит и дрожит, кутаясь в два одеяла. Старик вроде бы ничего, даже улыбается нам и что-то говорит по-фински. А может, и не по-фински, бес его знает.
Вещи, найденные при обыске, лежат в нашей спальне: два ножа, мокрая пачка с расползающимися сигаретами, зажигалка, коробка с крючками, компас, часы, какая-то бумажка, которую Сырцов не рискнул развернуть. Пусть лежит и сохнет до прибытия начальства. С заставы передали — ждите вертолет, когда стихнет ветер. Не хотят рисковать. Значит, пока не стихнет ветер, эти двое будут у нас.
Эрих тоже переоделся, и ему тоже в первую очередь была налита кружка чаю. Он сидел рядом о задержанными, грел о кружку красные руки и молчал. Старик что-то сказал пацану, тот ответил — Эрих даже бровью не повел. Но я-то уже догадался, что он молчит нарочно. Я слышал, что эстонцы запросто понимают финнов. И сейчас Эрка просто хочет послушать, о чем они говорят.
Вдруг старик сказал, показывая на себя:
— Матти. Матти Корппи. — Потом ткнул пальцем в пацана: — Вяйне.
И заговорил, заговорил, а мы покачивали головами: нет, никто не понимает. Тогда старик начал показывать, как на крючок надевают наживку и вытаскивают добычу. Изображал рыбака. Я смотрел на его руки с короткими, растрескавшимися, неуклюжими пальцами. У него были сильные руки, у этого Матти Корппи, не то что у пацана.
Старик оказался совсем неплохим артистом. Мы понимали каждый его жест. Он показывал, как вышел с этим пацаном, Вяйне, в море, как начали ловить рыбу, как налетел шторм и их понесло, и как отказал мотор, а потом вырвало весло… Все, все было понятно без всяких слов. Что ж, им повезло. Черт с ней, с лодкой, благо сами живы остались. Через несколько дней их передадут финскому пограничному комиссару, и то-то будет рассказов у Вяйне, как он побывал в России, в Советском Союзе.
Эрих повел задержанных в баню. Они парились там часа два, не меньше. Надо было где-то устроить их на ночлег. Сырцов решил: там же, в бане. Окна мы заколотили фанерой и убрали осколки стекол, выбитых ветром. Правда, придется ставить у дверей часового. Ничего не поделаешь. Так положено.
Но после бани они вернулись в дом, и Эрих тихо сказал:
— Рыбаки. Дед и внук. Парень лодку жалеет. Недавно купили мотор. Хотели лосося поймать.
— Ясно, — сказал Сырцов. — Пожалуй, можешь поговорить.
Эрих что-то сказал Корппи, и старик вытаращил на него бесцветные, слинявшие, слезящиеся глаза. Я-то думал — финны молчуны, а этот трещал, как пулемет. Эрих переводил, запинаясь.
— Говорит, они небогатые люди. Вообще, не совсем рыбаки. Еще это… гонят смолу. — Видимо, он понимал не все, что говорил Матти. — А, ясно. На бане, на двери, восемь зарубок…[1] Его жена рожала восемь раз — восемь детей. Уже столько же внуков. Два взрослых сына работают в Турку. На верфях «Крейтон-Вулкан»… У него есть письмо от сына, которое мы отобрали… Оба сына — рабочие.
— Коммунисты? — спросил Ленька.
Старик понял это без перевода и покачал головой: нет.
Эрих часто переспрашивал старика, но все-таки переводил. Оказывается, этот пацан, его внук, Вяйне, живет с дедом потому, что в городе очень дорого. В городе все дороже. Хлеб дороже, масло, мясо… У Вяйне неважное здоровье, но в городе врачу надо платить больше, чем в деревне. У них на три общины один врач, и ему можно платить рыбой, утками, яйцами…
— Во дает! — сказал Ложков. — Значит, пощупает тебя доктор — гони утку?
— Первый раз слышишь, что ли? — не поворачиваясь, сказал Сырцов. — У них же капитализм все-таки. — И попросил Эриха: — Ты переведи, зачем они далеко в море уходили, если у них такая лодчонка хилая?
Эрих перевел.
— Он говорит, у берега ловить нельзя. Там каждый остров — частный. Личная собственность.
— Значит, простому человеку и порыбачить негде? — все удивлялся Ложков. Как будто с луны свалился. Как будто никогда газет не читал. — А ты спроси его, верно, будто у них водки нет? Ну, про сухой закон.
— Отставить, — сказал Сырцов. — Спроси, сколько они за образование платят?
Эрих уже устал. И баня его разморила, должно быть. Но все-таки перевел.
— Ты погоди, — не унимался Ложков. — Что ж, значит, выходит? Заболел — плати. Хочешь учиться — плати. Хочешь жить в квартире — отдай четверть зарплаты и не греши! А сам вот — мотор купил. Ты спроси, у него какое хозяйство? Ну, кулак он там или середняк?
Эрих не стал спрашивать.
— Ты на его руки погляди, — ответил он.
Старик курил наш «Памир» и кашлял — сигареты были крепкими для него, а может, простыл за те полтора дня, что их несло. Вяйне начал дремать. Пришлось потрясти его за плечо. Идем, идем спать. Уже в дверях старик Матти обернулся, просительно поглядел на нас и пощелкал пальцем по дряблой, заросшей седой щетиной шее.
— Спрашивает, нет ли выпить, — сказал я.
Сырцов покачал головой, и старик тяжело вздохнул. Конечно, обидно: попасть к русским и не попробовать русской водки…
Но мне ведь надо на вышку. Головня только подменил меня там, а я и забыл об этом. Мне стоять еще полтора часа. Ветер не стихает, и вышка гудит по-прежнему.
— Ну, как там? — спрашивает Сашка.
— Спать пошли.
— Я не об этом. Рассказывали они чего-нибудь?
— Рассказывали.
Я гляжу на море, на эти мечущиеся волны, покрытые ослепительно-белой пеной, и мне как-то странно, что там, за ними, люди живут совсем не так, как мы. Одно дело читать об этом в газетах, и совсем другое — своими глазами увидеть мальчишку, который не может жить у родителей в городе потому, что там дороже платить врачу…
Вертолет появился через два дня.
Гигантская стрекоза опустилась рядом с домом, на поляне, утрамбованной нашими ногами, — здесь мы занимались строевой. Лопасти покрутились, повисли — тогда раскрылась дверца и показался комендант участка подполковник Лобода. Сам прилетел!
Вместе с ним были два солдата и длинный, обвешанный фотоаппаратами, прапорщик. Я подумал: «Какой-нибудь технический эксперт». Прапорщик оказался корреспондентом нашей окружной газеты «Пограничник», и сразу взял Эриха и меня в оборот. Сначала он вытащил блокнот и сказал:
— Коротко, без лирики. Самую суть.
Рассказывать пришлось мне. Прапорщик записывал, повторяя: «Спокойней, видишь, — не успеваю»… Потом подозвал Сашку Головню и расставил нас на камнях. Мы стояли, сжимая автоматы и вглядываясь вдаль. Прапорщик снимал нас сверху, снизу, сбоку, а я еле сдерживался, чтоб не засмеяться. «Нужны дубли», — вспомнилось мне. Итак, третий раз я попадаю в газету.
— Читайте о себе в День пограничника, — сказал длинный прапорщик. — Желаю успеха.
Финнов пригласили в вертолет, и вдруг Вяйне заревел, прижавшись к деду. Шел и ревел. Уже подойдя к вертолету, Матти обернулся и, отыскав глазами меня и Эриха, сказал по-русски:
— Спасибо, спасибо…
— Не за что, — сказал я. — Не заплывайте далеко.
Вот тогда-то к нам и подошел комендант. Протянул руку Эриху, Сашке, мне… И вспомнил:
— Товарищ Соколов, кажется?
— Так точно, товарищ подполковник.
— Значит, все полезно, что в рот полезло? И от сна еще никто не умирал?
Я засмеялся. Подполковник тоже засмеялся. Но тут же я увидел за его спиной Сырцова. Сержант был мрачен.
— Разрешите обратиться, товарищ подполковник? — сказал я.
— Да.
— У нас тут ЧП было… С прожектором.