— Ты не цепляйся к ним, — сказал Соколов. — Этот, с галстуком, между прочим, — Бабкин. Лучший сварщик города.
— А по мне хоть всего мира! — выкрикнул Лосев. — Подумаешь, бодал я таких…
Соколов засмеялся, и это разозлило Лосева еще больше. Ему показалось, что мальчишка смеется над ним. Ладно, плевать. Он быстро ушел вперед, и Соколов не стал догонять его. И хорошо, что не стал, — разругались бы. Лосеву Соколов вообще не нравился. Пригласил на днях выпить — отказался. Военную форму носит, гордится, что был в армии, да еще в погранвойсках. А на самом деле — бригадирский хвостик. Чуть что: «Дядя Леша, я схожу», «Дядя Леша, я сделаю…»
Лосев шел и злился, и накручивал себя — против этого Соколова и этого Бабкина с галстучком, и Савдунина, и той глазастой девчонки из БТК, и думал, кого встретит из настоящих ребят в рюмочной: вот перед ними-то спокойно можно отвести душу, они поймут. И не хотел признаться сам себе, что злится он из-за той клички, которая теперь прицепилась к нему надолго — варила.
Он жил в общежитии, в одной комнате с Непомнящим. Но если Непомнящему устроиться было легко, Лосеву пришлось понервничать и, хочешь не хочешь, объяснять, почему ему обязательно нужно общежитие.
Два года назад он ушел из дома. В комнате, которую занимала семья, остались жена и сын. Комната небольшая, разменивать ее — дело мертвое, вот он и ушел.
Все это Лосев рассказал Савдунину, потому что бригадир должен был хлопотать насчет общежития.
— А зачем ушел? — вдруг спросил Савдунин.
Какое ему до этого дело? Лосев вовсе не желал пускаться в подробности. Ну, ушел и ушел. Не сошлись характерами. Нет, развода он не взял. Зачем лишние хлопоты, суд…
— Где жил? — так же коротко спросил его Савдунин.
И снова Лосев выругался про себя. Ну ему-то что? У двоюродного братишки жил. Он не сказал, что братишка попросил его убраться. Короче говоря, жить ему сейчас негде. Не на вокзале же ночевать.
— Пьешь много, — сказал Савдунин.
— Не больше других, — усмехнулся Лосев.
— Много, — качнул бритой головой Савдунин. — Я, конечно, пойду, попробую… Но смотри…
Лосев хмыкнул в сторонку: да уж, прямо скажем, великий оратор у него бригадир, пык-мык — два слова в час. С таким не очень-то побеседуешь по душам.
— По совести, — сказал Савдунин, — я пойду, поговорю… Если пить будешь — все. Из общежития попросят. Договорились?
— Святым не стану, — резко ответил Лосев. — Мне жить негде, понимаешь, бригадир? Так что в моих же интересах за это общежитие обеими руками держаться. А чтоб трудящемуся человеку не выпить — такого ты нигде не сыщешь. Ну, конечно, в норме — это обещать могу.
Савдунин куда-то ходил, с кем-то разговаривал, и все устроил. Сам появился в общежитии, поглядел, какая комната, даже выключателем зачем-то пощелкал.
— Что, нравится? — спросил его Непомнящий.
— Ничего, — буркнул Савдунин.
— А мне вот не нравится, — сказал Непомнящий. Он сидел у окна и оглядывал это неуютное холостяцкое жилье. Четыре кровати, четыре тумбочки, стол, два стула. Вон, к графину и то номерок прикручен.
— Государственное имущество, — сказал Лосев. — Понимать надо.
Савдунину здесь тоже не нравилось. Но когда-то он сам жил в общежитии — не в этом, другом, где стояло в ряд пятнадцать коек, а на полу — корыто, куда с потолка лилась вода. И все-таки даже то общежитие первых послевоенных лет было куда лучше предыдущих — фронтовых землянок, разбитых зданий, подвалов, чердаков — всех тех случайных ночлегов, которыми он довольствовался на войне.
Этим ребятам жилось, конечно, легче. В холле — телевизор, есть душ, горячая вода, два раза в неделю танцы по вечерам, Дом культуры рядышком. И все-таки ему не очень нравилось здесь. Может, потому, что в комнате было накурено и окна были голыми, без занавесок, и стенки тоже были голыми да еще выкрашены в какой-то унылый серый цвет.
— Занавески бы, — сказал Савдунин. — Цветы еще…
— Во! — сказал Лосев. — Еще двух кенарей и аквариум с живыми шпротами. У меня корешок есть, как выпьет — ловит рыбешку из аквариума, и — хрясть — только скелетик с хвостиком остается. Ей-богу!
— Я серьезно, — сказал Савдунин. — Красота человеку всегда нужна.
— Красота! — усмехнулся Непомнящий, отворачиваясь. Лосев заторопился. Ему надо по делам. Непомнящий сказал: — В соседнем гастрономе у тебя дела. Вот и вся красота жизни.
Лосев ушел, и Савдунин спросил:
— Пьет?
— Да уж…
— Плохо, — сказал Савдунин.
— Вы всегда очень правильные вещи говорите, — снова усмехнулся Непомнящий. — Как по-писаному.
Савдунин глядел на него и думал: откуда такая злость? Казалось, в Непомнящем все кипит и только ждет момента, чтобы вырваться наружу. «Конечно, они удивились, что я пришел. Но зачем же так злиться? Как это он сказал? «Всегда правильные вещи…»
— Я жизнь прожил. Научился.
— Других не надо учить. Мы тоже кое-чего знаем.
Высокий, черноглазый Непомнящий словно бы источал какую-то странную энергию, и Савдунин безошибочно улавливал ее, еще не в силах определить, что же это за энергия.
— Ты всегда такой? — спросил Савдунин.
— Более или менее. Стараюсь быть постоянным. Говорят, постоянство — очень хорошее качество. Вот вы говорите, что научились кое-чему в жизни. Так как, по-вашему, хорошее оно или плохое?
— Бывает и глупое постоянство, — Савдунин сидел за столом, положив на него руки с короткими сильными пальцами. Непомнящий не понял, почему вдруг, ответив ему, Савдунин поглядел на свои пальцы и сказал: — Плохо.
— Что плохо?
— Что Лосев пьет.
— А-а…
— Сварщику нельзя… Шов идет не тот. Я как из отпуска вернусь, будто снова привыкаю.
Это было правдой. Даже самые опытные сварщики после отпуска какое-то время работают хуже. Рука отвыкает держать дугу.
Непомнящий спросил:
— А вы тоже всегда такой? Ну, в смысле разговора.
— Всегда, — вздохнул Савдунин. Сейчас он не уловил ехидства в этом вопросе. Ему даже показалось — вот начинает раскрываться парень.
— Тогда помолчим, — засмеялся Непомнящий. — Молчание — золото.
Савдунин молчал. Он не хотел говорить, что заходил к своему приятелю, инструктору из отдела кадров, и попросил его показать документы членов бригады. В тощей папке вместе с бумажками с прежнего места работы лежала автобиография Непомнящего: «Родителей нет, воспитывался в детском доме». Была там и характеристика, присланная с Петрозавода: «Работал хорошо, взысканий не имел. С товарищами неуживчив, резок, груб…» Савдунин невольно поставил рядом эти две строчки: «воспитывался в детском доме» и «неуживчив, резок, груб», подумал, что именно в этом кроется связь. Хотя разве все, кто воспитывался в детских домах, обязательно неуживчивы и грубы?
— Ладно, — сказал он, поднимаясь. — Картинку одну дам. Повесишь.
— «Три богатыря» или «Мишки в лесу»? — спросил Непомнящий. — А Софи Лорен не имеется?
Савдунина не обидела эта насмешливость. Но ответил он не сразу.
— Зря ты так. Я понимаю — трудно, неуютно… Дело не в картинках, конечно. Как жить — это от самого человека зависит. — Он снова замолчал, будто ему надо было отдохнуть немного от такого количества слов. И вдруг спросил: — Ты знаешь, что самое ценное в человеке?
— Ну, конечно! — усмехнулся Непомнящий. — Честность, трудолюбие, уважение к старшим, любовь к общественной работе. Хватит или еще?
— Еще, — сказал Савдунин. — Доброта.
— Я не против, — через силу рассмеялся Непомнящий. Его раздражал этот разговор. Почему пожилые люди непременно считают себя вправе поучать? Прожили больше? Жили хуже, тяжелее? Это еще не заслуга. Он не очень вдумывался в то, о чем говорил Савдунин, мешала раздраженность. — Я только не понимаю, к чему вы все это…
— Светлей жить, — уже подойдя к двери, ответил Савдунин.
Непомнящий снова отвернулся к окну и смотрел, как медленно Савдунин переходит улицу, встает в очередь на автобус. Интересно, как он втискивается в автобус? Наверное, всякий раз кто-нибудь непременно да скажет: «Вам, гражданин, персональный автобус положен».
3.
Каждое утро, минут за двадцать или за полчаса до смены, в «киоске» собирались мастера, и Шурочка брала «полотенце» — так назывался длиннющий лист бумаги с суточным заданием. Мастера долго не засиживались, получали свои задания и уходили: споры были редкими, и то лишь тогда, когда шли конструкции с повышенными требованиями, а по технологии на сварку получалось мало времени. Тогда вызывали нормировщицу, и спор обычно заканчивался миром.
Начальник участка Роберт Иванович Клюев знал, что в таких случаях надо идти навстречу мастерам. Любая спешка неизбежно приведет к браку, пусть уж лучше рабочий делает все спокойно. Такие споры были уже привычными и даже не похожими на спор: ну, попросил мастер еще несколько часов, иной раз даже половину тех, что записаны в технологии, — разве это спор? Поэтому, когда по узенькой железной лесенке «киоска» поднялся Савдунин и боком протиснулся в дверь, Клюев насторожился.
Когда-то, лет двадцать назад, Роберт Иванович Клюев, демобилизованный сержант, появился здесь, на «Коммунисте», и тут же потребовал, чтоб его отдали на обучение самому опытному мастеру. Неважно, какому. Токарю — пусть токарю, кузнецу — пусть кузнецу. Кому угодно, лишь бы самому опытному. Кадровик, разговаривавший с ним, удивленно спросил: «А тебе зачем самый-самый?» Клюев ответил: «Жить тороплюсь. Время, как известно, идет в одну сторону». Но сначала он три месяца занимался здесь же, в заводской школе, и только потом его направили к Савдунину. В ту пору заводу позарез нужны были сварщики.
Вот почему Клюев в какой-то степени считал Савдунина своим учителем, и когда его, старшего мастера, перевели в новый цех начальником участка, он потребовал, чтобы перевели и Савдунина. Сделано это было потихоньку. Клюев отлично знал, что по своей воле Савдунин не пойдет.
И если сейчас Савдунин появился в «киоске», стало быть, что-то произошло, а Клюев терпеть не мог, когда что-то происходило. Он гордился тем, что с самого начала, с самого первого дня работы нового цеха у него на участке все было налажено как часы. Мелкие неполадки и неприятности не в счет, разумеется, где их нет!