— А, дядя Леша! Заходи, садись.
— Некогда, — сказал Савдунин. — Пойдем-ка…
— Куда?
— Ко мне.
— Если на чай с пирожными, так, может, и меня пригласите? — засмеялась Шурочка, поправляя свою прическу-розу. Она всегда поправляла ее, когда разговаривала с мужчинами.
Клюев вспомнил: сегодня утром на летучке было решено отдать сварку шести несложных деталей бригаде Савдунина. Норма — четыре часа на каждую. Очевидно, детали только что поступили из механического цеха, поэтому Савдунин и появился здесь.
— Что, зазоры большие?
— Вот, — кивнул Савдунин и вытянул палец, показывая, какие зазоры. — Нельзя варить.
— Надо, дядя Леша.
— Нельзя, — повторил Савдунин, стягивая куцый беретик и опускаясь на стул, будто одним этим желая сказать: «Вот сяду здесь и буду сидеть, пока сам не поймешь, что нельзя».
Клюев и сам понимал, что нельзя и что бригадир вправе отказаться от работы. Сколько раз бывало так, что скрепя сердце он, Клюев, сам брался заливать такие зазоры или заставлял других, великолепно зная, что чем больше зальешь металла, тем больше опасность деформации. Сталь — штука капризная.
С другой стороны, задержи эти детали — начнут шуметь сборщики: вот, не подали вовремя, и начальник цеха потянет «на молитву» — лишняя нервотрепка.
— Без ножа ты меня режешь, дядя Леша.
Савдунин сидел прочно, натянув беретик на колено. Сидел и молчал, уставившись на какой-то диковинный цветок возле Шурочки. И Клюев тоже замолчал, думая, что же сделать — срочно, вот сейчас, — чтобы выдать эти проклятые шесть штук через четыре часа и не попасть к начальнику цеха на язык.
— Значит, ты — наотрез?
— Да.
— Бригаду оставляешь без заработка.
— Не в деньгах дело.
— А ты с ними говорил? — Савдунин кивнул. — Ну, и как они? — Савдунин хотел пожать плечами, но получилось неуверенное, непонятное движение. — Как они-то? Согласны с тобой?
— Не все.
— Значит, голоса разделились? — усмехнулся Клюев. — Так работа не пойдет, дядя Леша. Если каждое задание будем сначала обсуждать да на голосование ставить — закрывай всю советскую промышленность.
— Я хочу, — тихо сказал Савдунин, — чтоб они поняли: работа бывает разная. Есть честная, есть нечестная. А какая работа, такой и человек.
Сказал — и ладонью провел по круглой голове, снимая выступившую испарину.
— Ах, вот оно что! — протянул Клюев. — Стало быть, ты это из воспитательных целей?
Савдунин подумал, как изменился Клюев. Ведь и его тоже он не учил худому. Худому Клюев учился у других. Попал в компанию, начал играть в картишки — и через два дня то получку спустит, то аванс. Теперь, сидя в «киоске», Савдунин вспоминал, как узнал обо всем этом и начал держать Клюева при себе. В отпуск поехал — и его взял, рыбу ловить на Мсте. Когда же у молодого в ту пору Савдунина появилась девушка, он говорил Клюеву: «Пойдешь со мной», и тот плелся с ним на свидания с Любой. Так и встречались втроем на углу Садовой и улицы Дзержинского. Отвадил все-таки от дурной компании.
Сейчас перед ним был другой Клюев, с сединой на висках, с недобро сжатым ртом и еле сдерживающийся, чтоб не сорваться на крик. Конечно, он может приказать. Может даже потянуть к начальнику цеха. Все может, Савдунин знал это, и знал, что Клюев не накричит, не прикажет и никуда не потянет. Подумает — и передаст эту работу в другую бригаду.
— Ладно, — шумно вздохнул Клюев. — Передадим в другую бригаду.
В тот день Володька Соколов затащил Непомнящего и Козлова к себе домой. Козлов долго и даже как-то испуганно отнекивался: Непомнящий же согласился сразу. Ему был нужен учебник Фоминых и Яковлева «Электросварка», а Соколов сказал, что у него два.
— Принеси завтра.
— Зачем делать завтра то, что можно сделать сегодня, — философски изрек Соколов. — Поедем. Я здесь недалеко живу. Мать вчера пирог сообразила — симфония! Добьем пирог.
Было темно и морозно: в январе темнеет рано. Они втиснулись в автобус и стояли на задней площадке, прижатые друг к другу. Козлов заметно нервничал, спросил, есть ли у Соколова телефон, и торопливо объяснил, что ему надо позвонить по одному делу.
— Ясно, — сказал Соколов. — Все понятно. Она ждет, ждет…
Козлов улыбнулся — улыбка получилась какая-то жалкая. Соколов подумал: «Кажется, сболтнул что-то не так». Надо было срочно переводить разговор на другое.
— Дядя Леша сегодня спрашивает меня, как ребята? А что, говорю, ребята? Главное — принципиальность. Точно? Я ходил, смотрел, как пятьдесят первая наши цилиндры варит. Шов — во, металла накачали тонну. Электрод подкладывают. Все равно вернут из БТК. Я говорю им — у вас же непровары кругом, ну, а они меня по известному адресу…
Непомнящий усмехнулся.
— Принципиальность! — сказал он. — Она, брат, знаешь, когда хороша? Когда у тебя должность повыше. Верно, Козлик?
— Я не знаю, — торопливо ответил Козлов. Казалось, он растерялся от того, что Непомнящий обратился к нему с этим вопросом.
— Ну, ты даешь! — сказал Соколов. — Ты еще дядю Лешу не знаешь. Он тихий-тихий, а скажет — как отрубит. Скала! Нам вылезать.
Они вывалились из автобуса, и Соколов кивнул на огромный девятиэтажных дом, похожий в темноте на корабль. Вдруг Козлов, порывшись в карманах, спросил:
— У тебя есть две копейки?
— Позвонишь от меня.
— Нет, я лучше из автомата.
Две копейки нашлись, и Козлов зашел в телефонную будку, плотно прикрыв за собой дверь. Соколов и Непомнящий стояли рядом. Боковое стекло будки было выбито, Козлов этого не заметил — он стоял, повернувшись к ребятам спиной, и прикрывал трубку ладонью. А они слышали все.
— Мама? — спросил Козлов. — Я задержусь. Нет, к одному из наших. Ну, из бригады… Нет, нет… Ну час, не больше. Да, сразу…
Из будки он вышел повеселевший и не заметил, что ребята поглядели на него странно: Соколов с легкой улыбкой, а Непомнящий с откровенной злостью.
Если Соколов подумал: «Вот сосунок, мальчишка», то Непомнящего просто взвесил этот звонок. Взрослый парень, а отчитывается перед матерью, как школьник-второклашка, оставленный учителем после уроков. И весь остаток дороги до девятиэтажного дома-корабля и потом, в лифте, Непомнящий молчал, а когда они вышли на площадку, сказал Соколову:
— Ты вынеси мне учебник.
— А пирог? — удивился Соколов.
— Спасибо. Я за книжкой ехал.
Соколов поглядел на него внимательно и, видимо, что-то сообразил. Во всяком случае, не стал уговаривать, Непомнящий знал, что еще минута — и он не сдержится, злые слова так и вертелись на языке. Он закурил, бросил спичку в лестничный пролет и прислонился к горячей батарее. Еще через несколько минут Соколов вынес ему учебник и все-таки спросил:
— Может быть, зайдешь на полчаса?
— Нет.
Непомнящий нажал кнопку лифта, дверцы раскрылись и замкнулись за ним. Соколов вернулся домой, в квартиру.
— Я сейчас! — крикнул он из коридора. — Только чайник поставлю.
Матвей сидел в комнате, и первое, что заметил Володька, это его напряженную позу, как будто робкий человек пришел на прием к большому начальнику и робеет до невероятности. Потом Володька увидел, что Козлов — в одних носках. Значит, снял ботинки в прихожей, чтоб не наследить. Пришлось отдать ему свои тапочки и надеть отцовские.
— Мои старики придут поздно, — говорил Соколов, открывая форточку и включая телевизор. — Так что ждать их не будем. Сейчас соображу чайку… А у бати есть заветная бутылка — можно по рюмочке.
— Нет, нет, — снова испуганно сказал Козлов. — Я не буду.
Володьку удивило это постоянное состояние напряженности и испуга. И еще этот звонок матери.
— Ладно, не будешь так не будешь. Что там по телевизору? Передача для работников сельского хозяйства — это не для нас, пока можно выключить. Партию в шахматы?
— Я плохо играю, — сказал Козлов. Он уже немного освоился и оглядывал комнату, увидел большую фотографию Володьки Соколова на стене, встал и подошел ближе. Володька был снят возле развернутого знамени — лицо торжественное и немного растерянное. — Это ты?
— Я. Перед самой демобилизацией. А ты что, на завод тоже после армии пришел?
— Нет.
— Но срочную-то отслужил?
— Нет.
Козлов отвечал, глядя в сторону. Володька не понимал:
— Как так? Тебе же лет двадцать с лишним, наверное?
— Я сидел, — нехотя объяснил Козлов.
Володька присвистнул. Наверное, этого не надо было делать. И уж, во всяком случае, не надо было тут же интересоваться — за что? Но у Соколова всегда было так: он сначала говорил, потому думал. Еще там, в армии, в погранвойсках ребята подшучивали над ним: «У тебя голова замедленного действия».
Он спросил: «За что?» — и, спохватившись, махнул рукой.
— Впрочем, какое это имеет значение. Пойдем пить чай.
Теперь он трещал без умолку, чтобы хоть как-то сгладить свою бестактность. Рассказывал о службе, об островке, или, по-военному, точке, на которой он пробыл полтора года. И про штормы рассказал, это только так считается, что Балтика вроде бы не очень серьезное море. А налетит штормяга — голову не поднять.
— А мне вот морозы достались, — сказал Козлов, осторожно беря чашку с чаем. — Как завернет под пятьдесят… Шоферы паяльной лампой скаты отогревали, иначе резина крошилась. Ну, да это я так… Ты лучше еще чего-нибудь расскажи.
Володьку не покидало чувство какой-то, пусть небольшой, но все-таки вины перед Козловым за дурацкий вопрос, и он опять трещал, принес свои армейские фотографии и вырезки из газет, где писали о нем, — и вдруг снова понял, что перестарался. Козлов разглядывал фотографии тоскливыми глазами. Володька положил руку на его плечо, и тот, вздрогнув, поднял глаза.
— Брось, — тихо сказал Володька. — Не думай сейчас ни о чем. Жизнь, брат, такая штука, что позади остается не только хорошее, но и плохое. Тут главное, чтобы впереди не было ничего плохого, я так думаю.
Козлов кивнул. Но глаза у него все равно были тоскливыми.
Ему очень не хотелось уходить отсюда, но он обещал матери быть дома через час и знал, что она нервничает. Ему хотелось познакомиться с отцом Володьки — оказалось, тот тоже работает на «Коммунисте», но ждать он уже не мог. Володька тоже начал одеваться.