Тогда я влез на подоконник, дернул верхнюю задвижку, потом нижнюю, повернул ручку… Затрещала бумага, которой было оклеено окно, зашуршала, выпадая, вата.
— Тебе звонить, что ли? Влезай. У нас бесплатно.
Она спрыгнула в комнату и увидела мою забинтованную шею.
— Хвораешь?
— Вот еще! — фыркнул я. — На соревнованиях погорел. До самого финала дошел, и не повезло.
Она понимающе кивнула: самбо?
— Фехтование, — махнул я рукой. — Выпад рапирой, ну вот и…
Тут же я поморщился. Надо было соглашаться на самбо. Она ведь сама подсказала мне лучший вариант для вранья. Должен же остаться от рапиры хоть какой-нибудь след.
— Ладно, давай звони, — сказал я.
Но девчонка не спешила. Она оглядела комнату и кивнула на большой портрет Хэмингуэя.
— Это твой дедушка?
Я покровительственно похлопал ее по плечу:
— Иди, иди, звони, пигалица. А это знаменитый американский писатель, стыдно не знать.
— Подумаешь, — пожала она плечами, — как будто бы ты все знаешь! А кто такой Мшанский — знаешь?
Я не знал, кто такой Мшанский, но, поскольку девчонки обычно влюблены в киноартистов, ответил с полной уверенностью:
— Артист.
Теперь уже усмехнулась она и, набирая номер, ответила:
— Точно! Еще какой артист! Мне Мшанского, — сказала она в трубку. — Это вы, товарищ Мшанский? Это я, Рыжова. Что же опять у нас получается, товарищ Мшанский?
Он что-то говорил ей, а пигалица Рыжова слушала и морщилась:
— Да знаю я все эти песни наперед! Я не грублю, я дело говорю. Механика еще вчера обещали прислать, а у нас и сегодня подъемник стоит. Раствор прислали — кисель какой-то…
Она так бросила трубку, что я поглядел, не сломалась ли та.
— Извини, пожалуйста, — сказала Рыжова. — Действительно, артист. Ничего, я из него душу выну.
И пошла к окошку. Я остановил ее. Пигалица глядела на меня снизу вверх, а я стоял перед ней со своей забинтованной шеей и не хотел, чтобы она уходила.
— Что у вас там случилось? — спросил я. — Может, помогу?
— Ты?
— Ну, я.
— Подъемный механизм заело.
— Это мигом.
Я надел куртку, схватил молоток, клещи, отвертку и полез за Рыжовой через окно, чинить подъемный механизм. Вот спасибо тебе, подъемный механизм, что ты вовремя испортился! И молодчина ты, дорогой товарищ Мшанский, что не прислал механика!
Повреждение было раз плюнуть: соскочила малая шестерня — разболталась ось, на которую она была посажена. Работы — на десять минут. Но я нарочно провозился добрый час. Зато я узнал, что Рыжову зовут Зоей и что она бригадир комплексной молодежной бригады. Вот тебе и пигалица!
— Ну как? — спрашивала она, подходя через каждые три минуты.
— Сделаем! — отвечал я, постукивая по шестерне. Когда, наконец, все было готово и ящик с раствором пополз наверх, Зоя спросила:
— Ты как? На общественных началах или выдать на маленькую?
Она стояла, склонив голову в платке, и глаза у нее были черт знает какие ехидные. Нет, они были очень красивые — серые в мелких лучиках. Я видел в них самого себя, в беретике и с этой дурацкой повязкой на шее. Повязка была особенно хорошо видна.
— На общественных, — сказал я. — А ты чего сегодня вечером делаешь?
— Ого! — удивилась она. — Да ты, оказывается, шустрый парень. Сегодня я иду в театр.
— А завтра?
Зоя пожала плечами и сказала, что заглянет завтра в окошко.
Она полезла по ступенькам и уже с третьего этажа крикнула:
— Соколов! Слышишь, Соколов? В следующий раз бюллетень подальше убирай. Понял?
Я стоял красный, как помидор. Бюллетень лежал рядом с телефоном, и там было ясно написано: фолликулярная ангина. Конечно, можно было крикнуть, что я вовсе не Соколов, и что это не мой бюллетень…
Назавтра Зоя постучала в мое окошко и крикнула:
— Как себя чувствуешь, д’Артаньян?
Я открыл окно и сказал:
— Заходи.
Зоя засмеялась и щелкнула меня по носу — вот так, запросто, взяла и щелкнула, как котенка.
— Лежи и выздоравливай, — сказала она. — Чао!
Какое там, выздоравливай! Я ждал Зою внизу, ждал в комнате, когда она заглянет и крикнет: «Как себя чувствуешь, д’Артаньян?» Она смеялась и убегала от меня.
Но все-таки я ее дождался. Сказал, что скоро ухожу в армию. Попросил разрешения писать. Она пожала плечами — пожалуйста, и дала свой адрес: общежитие строителей, комната 12. Чао!
Нет, это было еще не все.
Мать, конечно, обнаружила открытое окно и начала набирать обороты. Колянич поглядывал на меня, все понимая, но побаиваясь, что солидарность со мной может ему дорого обойтись. Когда я выздоровел и мы шагали к автобусу, он не выдержал и спросил: «Кажется, на этот раз муха влетела в окно, а?» — «Ты догадливый, — кивнул я. — Шерлок Холмс, а не мастер участка. Только, надеюсь, ты не станешь обсуждать это с мамой? Должны же у мужчин быть свои секреты?»
Конечно, я не выдержал и в первый же выходной пошел в общежитие, выклянчив у Колянича его замшевую куртку. Куртка была мне великовата, но зато я знал, что ни у кого больше такой нет. Еще у меня был с собой транзистор. Я носил его в заднем кармане брюк, как один парень из какого-то фильма. Идешь — а сзади то музыка, то футбольный матч, то литературная передача.
Перед входом в общежитие стояли и курили ребята. Должно быть, наплясались и вышли остыть на ветерке, потому что все они были без пальто, а танцующих я увидел через окно первого этажа. «Это что за кадр?» — услышал я за спиной.
Я вошел в вестибюль, и вахтерша даже не поглядела на меня. Музыка доносилась из глубины коридора, и я пошел на нее.
Здесь, в маленьком зале, было тесно, душно. Постоял у стены, поискал глазами Зою и увидел наконец. Она отплясывала с каким-то парнем, и он мне сразу же не понравился — у него были усики и бачки, похожие на две сосиски, прикрепленные к щекам. Пижон. Я глядел, не на Зойку, а на этого парня с «сосисками» на щеках и думал о том, что находят девчонки в таких волосатиках?
Зоя увидела меня.
Когда танец кончился, она подошла (волосатик следом) и протянула руку:
— Д’Артаньян? Попрощаться пришел?
— Нет еще, — ответил я. — Просто так.
— По пути? — сказала Зойка.
И я согласился:
— Да, шел вот и заглянул по пути. А здесь, оказывается, танцы, так что не буду мешать.
Я хотел повернуться и уйти, но Зойка удержала меня за рукав Коляничевой куртки. Она тоже хочет выйти. Нельзя же плясать до упаду, а здесь так жарко к тому же!
Мы вышли на улицу, Зойка держала меня под руку. Те парни все еще стояли и курили, и я снова услышал за спиной: «А, еще один Зойкин воспитанник!» Зойка тоже услышала и обернулась.
— Вот что, мальчики, — сказала она. — Вернусь — поговорим.
Я подумал: «Ну и ну! А я-то уж приготовился драться». Парни сразу заткнулись и только глядели нам вслед.
— Они тебя боятся? — спросил я.
— Меня все боятся, — ответила Зойка.
— Я не боюсь.
— Это временно, — успокоила она меня. — Потом тоже будешь. Погуляем немного?
Мы шли по Московскому проспекту, спешить нам было некуда. Зойка держала меня под руку, и мне больше ничего не было нужно. Я даже забыл включить свой транзистор. Временами я глядел на нее, а она на меня. С чего это я буду ее бояться? Просто чудесная девчонка, вот и все.
— Знаешь, — сказал я, — пойдем ко мне? Есть клубничное варенье.
— И мама, и папа, и бабушка… — подхватила Зойка.
— Бабушки нет, — вздохнул я. — Она погибла на войне.
— Помни про свой бюллетень, — сказала она.
Но на этот раз я не врал: моя бабушка действительно погибла в партизанском отряде. Тогда ей было меньше лет, чем сейчас маме. У нас хранится газета со статьей — «Подвиг разведчицы» и бабушкин орден Отечественной войны, и ее последняя фотография, где она с автоматом и в папахе.
— Нет, — вздохнула Зойка. — Не пойду. Понимаешь, я знаю, что это жутко нехорошо — завидовать. И ничего не могу с собой поделать. Всегда завидую, когда вижу кого-нибудь с матерью и с отцом. Я ведь детдомовская… Ты этого не поймешь. Ты считаешь, что в жизни иначе не может быть: мать, отец, свой дом — все на месте. А у меня никогда не было своего дома, и…
Она не договорила и отвернулась. А я не знал, что ей сказать. Просто я не переживал ничего подобного.
Конечно, можно было бы зайти куда-нибудь в кафе, и деньги у меня были, — Зоя воспротивилась. Ей нравится ходить. Ходить, смотреть на прохожих, разговаривать.
— С кем ходить? — спросил я. — С этим волосатиком?
Она рассмеялась. Нет, с ним она не ходит. Это он ходит за ней. Надоел, ужас! Два раза предложение делал. А разве можно выйти замуж без любви? Нет уж, если она и выйдет, то лишь тогда, когда почувствует: вот без этого человека жить нельзя.
— Тебе сколько лет? — спросил я.
Зое было девятнадцать — на год больше, чем мне. И я мог не врать, что мне двадцать или двадцать один; она ведь видела мой бюллетень, а там все сказано. Я был для нее просто мальчишкой. Я знаю, что в восемнадцатилетних ребят почти никто не влюбляется. Наверное, надо быть хотя бы чемпионом по шашкам, чтобы в тебя влюбилась ровесница. И даже роскошная замшевая куртка Колянича с молниями на карманах не сможет помочь мне…
Я и не заметил, как Зойка учинила мне форменный допрос. Ее интересовало все: и как я учился, и какие у меня отношения с Коляничем, и что я думаю о будущем. Впрочем, я отвечал охотно. Учился прилично; Колянич — мировой мужик; будущее — служба. И вдруг:
— А ты любишь свою работу?
И вовсе не потому, что я не знал, как ответить, я ответил не сразу. Мне хотелось ответить как-нибудь особенно красиво, чтобы она поняла, что я не просто скучный работяга, который отдает заводу свою смену, а там хоть трава не расти. Я шел, подбирая слова, а они, как на грех, не появлялись, и в этот момент я казался сам себе дурак дураком. Потом я подумал, как обо мне думает сейчас Зоя, и от этого стал еще глупее, и мог выговорить только:
— Еще бы!
Очень «глубокий» ответ получился у меня, черт возьми! Но Зоя была серьезна.