Лосев варил от края к краю. Шов был ровный, не придерешься, и из металлического «стаканчика», приделанного тут же, возле плиты, торчали электроды, записанные в технологии.
— Покорежит, — сказал Савдунин. — Ты же знаешь…
— В технологии не сказано, как варить.
— А ты сам…
Савдунин постучал пальцем по своей бритой голове. Конечно, листы придется править, опять качество будет ниже, и опять на экране всей бригаде будет поставлен «синяк».
— Брось ты, бригадир! — крикнул Лосев. — Что тебе, больше других нужно, что ли?
— Нужно, — кивнул Савдунин. — Давай.
Он не уходил. Лосев не принимался за работу. Потом вдруг вырубил ток, бросил на бетонный пол рукавицы, сорвал с головы щиток. Если так, то к чертовой матери. Работа везде найдется. И не заметил, как рядом оказался Соколов, а в цехе стало тихо — просто остановился кран, на зачистке перестал стучать перфоратор, — и уже можно не кричать, разговаривать нормально. Но Лосев продолжал кричать.
— Ну, разошелся! — сказал Соколов.
— А, и ты здесь? — зло поглядел на него Лосев. — Как в цирке: дрессировщик (он кивнул на Савдунина), дикий зверь (он ткнул пальцем в себя) и верный дог на подмогу (это относилось к Соколову). У Филатова видел, Чуть зверь не туда — дог его за ляжки, за ляжки…
Соколов еще ничего не понимал. Савдунин глядел мимо Лосева, и Володька, проследив за его взглядом, увидел и плиту, и листы на ней, и сразу все стало ясно. Ну, положим, работу примут. А потом что?
Странно: у людей существует правило — если где-то что-то случилось, беги и смотри. Почти мгновенно побросали работу в соседних бригадах, и возле плиты стояло уже человек двадцать.
— А, опять варила!
— Чего он там?
— Да ничего особенного.
— Он еще не волшебник, он только учится.
— Дядя Леша дело знает. Давай, жми, дядя Леша!
Так же быстро все отошли, осталась лишь савдунинская бригада.
Усмехался Непомнящий, равнодушно стоял и смотрел Козлов; поблескивали очки Шилова.
— Ну, все? — спросил Лосев. — Цирк окончен?
— Вот что, — тихо сказал Шилов. — Или ты, как все, или действительно выгоним из бригады.
— Ты выгонишь? — деланно изумился Лосев. — Ах ты, очкарик!
Шилов спокойно поглядел на Соколова.
— А что? — спросил Володька, ни к кому не обращаясь. — Вполне можем.
— Ну, ты-то из комсомольских вождей, тебе положено гонять.
Шилов перевел взгляд на Непомнящего. Тот ответил своей обычной усмешечкой, но промолчал.
— Почему молчишь? — спросил Шилов.
— А чего зря говорить, слова тратить?
— Ты? — теперь Шилов глядел на Козлова. Переминаясь с ноги на ногу, Козлов мучительно покраснел и вдруг пробормотал что-то вроде «я не знаю…»
Это было странное, никем не собранное и все-таки собрание, и самым странным для всех оказалось то, что его как бы провел Шилов, человек, в котором до сих пор еще никто не мог разобраться, в том числе сам бригадир.
5.
На семью Шиловых беда обрушилась нежданно-негаданно, тем страшнее она оказалась. Еще с утра отец сходил в магазин, принес муку, сахар, творог и с порога потребовал от жены ставить тесто, печь ватрушку. Разделся, прошел в спальню, сказал, чтоб ему не мешали — он поспит часок-другой, пока готовится ватрушка, и вскоре в квартире раздался его мерный, спокойный храп. Так бывало всегда по выходным дням: отец отсыпался, ребят разгоняли кого куда, и лишь старшие — Дмитрий и Анеля — имели право оставаться дома и заниматься. Дмитрий учился на третьем курсе электротехнического института, Анеля — в десятом классе.
Потом храп прекратился, и никто не обратил на это внимания. Мать зашла за чем-то в комнату, где был отец, и тогда раздался ее страшный, дикий крик…
Все, что было потом, Дмитрий вспоминал как бы по частям, отрывками. Отца похоронили, и дома стало непривычно пусто, хотя ушел один из восьми. Мать ходила по комнатам и вешала по стенам его фотографии. Дмитрий знал каждую фотографию, но сейчас видел их словно бы сызнова, и в каждой ему открывалось что-то такое, что до сих пор было незаметным.
Вот отец в форме — капитан, невелик чин, и на гимнастерке всего одна Красная Звезда. Это уже после войны. Его часть стояла в Литве. Отец любил вспоминать тот год и ту историю, с которой, как он говорил, «начались мои шилята». И обязательно, непременно добавлял: «Как хорошо вовремя и точно, согласно уставу, выполнять приказы командования».
Пришел приказ — заготовить на зиму дров. Отец взял с собой одного солдата, и верхом оба поехали на недальний хутор, за подводой. Там капитан Шилов еще не был, хозяев не знал, а надо было познакомиться с теми, кто жил в тылу. Из пограничной комендатуры сообщали, что в этих местах вовсю орудуют контрабандисты. Но пока ему нужны были только лошади и подвода.
Хутор стоял над небольшим, поросшим камышами озером. Здесь, среди построек, было тихо — казалось, хутор обезлюдел. Шилов спешился возле дома и вдруг услышал короткие, резкие щелчки. Звук доносился из дома, из комнат. Он постучал, прислушался — щелчки прекратились. Но дверь приоткрылась не сразу, только после второго стука. На Шилова глядели злые, настороженные глаза. Хозяин хутора что-то спросил по-литовски, отец не понял и сказал по-русски:
— Можно войти?
Вот тогда-то до него и донесся сдавленный стон. Шилов рванул на себя дверь, оттолкнул хозяина, вошел и увидел то, что хозяин пытался скрыть, приоткрывая дверь. На полу лежала женщина. Она была в изодранной рубашке в бурых пятнах крови; кровь виднелась на полу; ноги женщины были высоко открыты, длинные, тонкие, как у подростка, и он отвел от них глаза.
— Что вы с ней сделали?
Хозяин был молод, крепок, с таким нелегко будет справиться. Капитан потянулся к кобуре и расстегнул ее.
— То ест мо́я жона, — по-польски сказал хозяин хутора. — Быдло.
Капитан наклонился над женщиной и, перевернув ее, вздрогнул. Страшные синяки на ее лице разбухли, глаз не было видно, вместо них оказались черные щелочки. Он попытался приподнять женщину, та глухо застонала.
Шилов поднял женщину на руки и вынес из дома. Положил на скамейку. Вернулся, сорвал с постели одеяло — завернуть избитую, — и, как будто почувствовав недоброе, резко обернулся.
Удар топором пришелся мимо. Шилов ударил этого человека в лицо, но не сильно — тот успел отскочить и снова вскинул топор. На этот раз не удалось увернуться, удар по руке оказался точным, хотя метил-то хозяин, конечно, в голову.
Но третьего удара не последовало. Ворвался солдат и успел двинуть хозяина прикладом по затылку.
Обратно Шилов ехал на телеге. Тут же лежала завернутая в одеяло избитая женщина и корчился, хрипел, ругался по-литовски связанный хозяин хутора. Рука у Шилова болела так, что временами он терял сознание.
Он не помнил уже, как его привезли в волостной центр. Как накладывали швы. Очнулся — палата, парень с перевязанной головой на соседней койке.
— Где я?
— Да больница здешняя, — охотно объяснил парень. — Ничего, жить можно. Меня вот в черепушку бандиты грохнули. А вас, говорят, зарубить хотели? Уже приходил следователь, справлялся про вас.
— Женщина еще была… — хрипло сказал он.
— Видел я ее, в женском отделении лежит. Избита — страшное дело! Да вы поспите, поспите, товарищ капитан, сон все лечит…
Фамилию хозяина хутора капитан узнал от следователя — Скирмантас. Его привлекли к уголовной ответственности за зверское избиение жены и покушение на офицера Советской Армии.
Тот же следователь познакомил капитана с Дануте. Это было необходимо для следствия.
Отец не понимал, о чем следователь говорил с женщиной и почему вдруг она, заплакав, схватила его, Шилова, руку и, быстро нагнувшись, поцеловала ее.
— Ну, вот еще! — сказал Шилов. — Этого только недоставало. До чего же замордовали, оказывается, человека. Вы переведите ей, что у нас так не полагается.
Он сидел, красный от смущения.
Следователь перевел, и женщина поглядела на Шилова. Он словно бы впервые увидел ее глаза — серые, светящиеся изнутри.
Ну, а все остальное, обычно говаривал отец, оказалось делом времени и техники. И брал эти фотографии, в который раз мысленно возвращаясь к далеким и радостным временам.
Мать до сих пор так и не научилась правильно говорить по-русски. У нее был сильный литовский акцент, и поэтому она говорила медленно, как всегда говорят люди не на своем родном языке. С отцом они условились называть детей поочередно русскими и литовскими именами; вот так в семье оказались Дмитрий и Анеля, Нина и Пранас, Коля и Дануте-младшая.
Дмитрий знал и историю их любви, и то, чем отец был для матери все эти двадцать пять лет. После смерти отца она постарела враз. Светлые волосы стали пепельными. Она часами сидела у окна, и Дмитрий знал, почему — обычно она, с утра занятая хозяйством, присаживалась сюда около шести — в то время, когда отец возвращался с работы. Она привыкла видеть каждый день, как отец выходил из автобуса, поднимал голову и махал рукой…
О том, что теперь надо оставить институт, Шилов подумал не сразу, Анеля заявила, что по вечерам ее не будет дома.
— Ты хочешь заниматься не дома? — медленно, по обыкновению подбирая слова, спросила мать.
Анеля тряхнула своей рыжей гривой и сказала, что она нанялась на работу. Будет разносить вечернюю почту. И не надо никаких споров на эту тему.
Шилов неловко обнял сестру и ткнулся в ее щеку.
— Все правильно, сестренка, — сказал он. — Никаких споров. И я все-таки, хоть и не очень выдающийся, но сварщик. Так что проживем.
Сварке он научился в подшефном колхозе. Собственно, теорию-то он знал, как говорится, назубок, остальное же, выражаясь словами отца, было делом техники. В колхоз он впервые попал после первого курса, но тогда студенты копали картошку. Год спустя он укатил в «Путь Октября» уже на все каникулы. Ему нужно было заработать. Он приехал, и ему сказали: «Можешь варить? У нас некому. А в мастерских техника стоит, уборочная на носу…»