Поэтому о новоселье у Панчихина в цехе знали во всех подробностях, и кто был, и как гуляли целую ночь, и что денег Панчихин не пожалел — чего-чего только не стояло на столах! Короче говоря, новоселье было шумным и пышным, ну, а ежели кто и перебрал по такому случаю — ничего страшного, дело святое. Правда, после новоселья начальник участка Клюев прихворнул: выходил курить на балкон, вот и получил насморк. Ничего страшного. Участок работал по-прежнему.
…В конце февраля возле проходной на щите объявлений появился плакат: «Видел ли ты эти фильмы?» Дом культуры предлагал рабочим абонементы на просмотр фильмов Чаплина. Савдунин пошел в завком и взял два — для себя и жены. Хватит сидеть сиднями дома. В кино они выбирались редко, а здесь, хочешь не хочешь, придется ходить.
Он любил этот огромный, будто бы сложенный из кубов Дом культуры. Быть может, любовь эта жила в нем потому, что дом строили до войны, когда Савдунин был учеником ФЗУ на «Коммунисте», и каждый ученик должен был отработать на строительстве ДК по двенадцать часов. И если он за всю свою жизнь сварил, может быть, тысячи разных узлов, конструкций, деталей — все они уходили от него, не запоминаясь, а вот Дом культуры стоял, будто храня в себе частицу и его, савдунинского, труда.
В Дом культуры Савдунин пришел задолго до начала сеанса. С женой он договорился встретиться прямо в зале; сейчас он постоял в вестибюле возле большого транспаранта, на котором каждый месяц отмечалось выполнение плана по цехам. Сначала нашел свой старый восемнадцатый, и даже крякнул — всего восемьдесят семь процентов. К концу марта будут штурмовать и выезжать на сверхурочных. Второй цех — сто один процент. Вот тебе и мальчишка с трубкой — начальник цеха! Мальчишка-то мальчишка, а сумел наладить и ритмичную работу, и весь технологический процесс от сварки до сборки.
Савдунин начал подниматься по лестнице и оказался в длинном коридоре, где с двух сторон на дверях висели указатели аудиторий, студий, мастерских… Две девушки в тюлевых юбочках-«пачках» выскочили навстречу ему в коридор (Одетта-Лебедь с подружкой!), и Одетта поставила ногу на радиатор — завязать распустившийся на туфельке шнурок. А подружка, стоя рядом, продолжала разговор: «Мне Катька из ОТК говорит — у вас опять восемь процентов брака… Я собрала девчонок и…» Савдунин, проходя мимо, улыбнулся этому разговору двух Лебедей.
Он приоткрыл одну из дверей: сразу же донесся ровный, уверенный голос: «…Итак, предприятие — это основная единица, главное звено в системе нашего народного хозяйства…» Савдунин торопливо отошел, боясь помешать лекции.
Так же осторожно он приоткрыл другую дверь: в просторной мастерской была тишина. Человек двадцать — юноши и девушки — сидели у мольбертов, то и дело вглядываясь в гипсовый бюст какого-то греческого бога.
Савдунин сам себе напомнил мальчишку, который вдруг попал в незнакомый дом и которому ужас как охота всюду сунуть свой нос.
Он шел по коридору и думал: да, здорово, что эти юноши и девушки — как их порой называют в газетах «обыкновенные рабочие» — уже не могут, да и не хотят только отрабатывать свою смену, хотя бы и на совесть, да и все. Не могут и не хотят, вернув обществу свой долг, просто взять затем положенную по праву долю праздного досуга. Казалось бы, обычный обмен: днем — труд, вечером — развлечения, отдых. Нет, у этих молодых людей, значит, особая жажда жизни. От труда они уходят в труд, в котором главенствуют творческие начала.
Возможно, эти его мысли были не такими определенными и облечены не в эти слова, но они были радостными.
Откуда-то раздалась гамма; он приоткрыл еще одну дверь. В комнате, часть которой занимал рояль, был всего один человек. Он листал разложенные на пюпитре ноты; Савдунин видел его спину и затылок, но дверь скрипнула — и человек недовольно обернулся.
— Извини, — сказал Савдунин.
— Дядя Леша? — удивленно спросил тот. — Заходи, заходи…
Савдунин вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, как будто даже самый малый стук или скрип мог помешать музыканту. Бабкин пододвинул ему стул, и Савдунин сел так же осторожно, как вошел. Бабкин был в своем черном костюме, белой рубашке и с галстуком-бабочкой.
— У тебя что ж, концерт сегодня? — спросил Савдунин.
— Почему ты решил? А, это… Я всегда так сюда хожу. Поиграть тебе?
Савдунин кивнул и сел удобней; стул скрипнул под ним, и Бабкин чуть заметно улыбнулся. Но тут же рука легла на гриф виолончели, смычок тронул струны — началось нечто, чего Савдунин не только не умел, но не понимал и не догадывался, как это можно выстраивать такой стройный ряд звуков.
Он подумал, как это странно: каждый день слышать музыку по радио и даже не прислушиваться к ней. Здесь же он слушал ее словно впервые. Конечно, все это легко объяснить: он видит, как играет музыкант, и не кто-нибудь, а Бабкин, тот самый Вася Бабкин, с которым он завтра встретится в цехе и будет работать рядом… И еще потому, что Бабкин играет для него одного.
Вдруг дверь распахнулась, и музыка кончилась. Панчихин и Лосев, оба в пальто нараспашку, веселые, под хмельком, ввалились в комнату.
— Точно, — сказал Панчихин. — Мы тебя по музыке засекли. А, и дядя Леша здесь!
Из карманов пальто Лосев достал и поставил на рояль две бутылки портвейна. Панчихин потер руки.
— Стаканчики найдутся?
— Уходите, — тихо сказал Бабкин.
— Что?!
— Уходите, я сказал.
— Во дает! — прыснул Лосев. — Что ж нам, массандровский портвейн в сортире хлебать?
Бабкин начал медленно подниматься, и Панчихин, сообразив, что сделали они что-то не то, схватил бутылки и ткнул ими в Лосева.
— Давай, давай, раз хозяин говорит. Тут же храм искусств, понимать надо. И дядя Леша вот — никак не одобряет. А, может, с нами по стаканчику, дядя Леша, по-рабочему?
— Пропьете вы рабочее-то, — буркнул Савдунин, отворачиваясь.
— Это в смысле совести и чести? — спросил Лосев. — Эх, бригадир, ничего ты не знаешь. Вон меня Шилов из бригады пообещал выгнать, а я о нем позаботился. — Савдунин молчал. — Ребят нашел, которые оградки делают. У него ж отец помер, оградка нужна… Ты ему скажи — недорого возьмут. Надо же понять человека…
— Ладно, идем, — поморщился Панчихин. Они вышли.
— Ты не сердись на Панчихина, — сказал Бабкин. — У него душа такая — как пальто без пуговиц.
Савдунин тяжело поднялся, аккуратно отодвинул стул, на котором только что сидел, и только тогда ответил:
— Ты дальше пальто не видишь… Ну, а за музыку — спасибо.
Настроение у него испортилось. Лосев, Лосев… Вино, дружки, кто-то оградки делает, наживается на людском горе. Конечно, ничего не надо говорить Шилову.
Он вошел в зрительный зал и сразу увидел жену. Сел рядом. Она тревожно спросила:
— У тебя что-нибудь случилось?
— Ничего, — буркнул Савдунин. — Так… Люди разные…
7.
Каждый год 8-го марта Сергей Непомнящий ехал на станцию Александровскую. Там, на одной из «линий» была школа-интернат, где он вырос и где жили люди, которых он любил с детства, с тех пор, как помнил себя. Тогда школа-интернат называлась просто детдомом, а они, дети — детдомовцами. Они были похожи друг на друга только ранним и еще непонятным, ими неосознанным несчастьем да одеждой.
Теперь же, годы спустя, они, взрослые, собирались здесь 8-го марта, потому что их вырастили женщины. И как весело, как счастливо было тут в праздничные дни!
Пожалуй, больше других Сергей Непомнящий любил Марию Тимофеевну Голубкову. С детства осталось воспоминание: он болен, лежит в кровати и, как ни откроет глаза, — перед ним лицо Марии Тимофеевны. Сколько это продолжалось, он не знал. Только потом ему рассказали, что Мария Тимофеевна не отходила от него три дня…
И может быть, потому, что у нее было несколько десятков вот таких Сережек и Наташек, Лешек и Валентин, семейная жизнь у самой Марии Тимофеевны, как говорится, не задалась. Вся ее доброта была обращена к ним, крохам, по той или иной причине оставшимся без родителей.
Когда они подросли, вопросы о родителях возникли как бы сами собой. Для всех них понятия «отец» и «мать» были отвлеченными, и тем не менее каждый обязательно хотел разобраться — где же его отец и мать? Почему у других ребят есть отец и мать, а у меня нет? Казалось бы, Мария Тимофеевна, да и другие работники детдома должны были привыкнуть к таким вопросам — и все-таки каждый раз отворачивались и тянулись за платками…
— У тебя родителей нет, они умерли.
— Что такое «умерли»?
Уже потом, юношей, Сергей прочитал «Анну Каренину» и был потрясен тем, как Толстой смог написать про него:
«В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не верил совершенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть… Это было для него совершенно невозможно и непонятно».
…Сегодня он снова, как каждый год, ехал в Александровскую. С утра забежал в парикмахерскую, потом на Невский — в «Север», выстоял верстовую очередь и купил самый большой торт — для Марии Тимофеевны, хотя заранее знал, что на этот торт навалятся все они и что Мария Тимофеевна принесет из дома свое клубничное варенье. Она всегда варила уйму клубничного — для них.
Шел дождь — такая погода часто бывает в марте. Почти бегом Сергей добежал до школы — боялся, что размокнет картонная коробка. Вошел в вестибюль и сразу увидел Марию Тимофеевну.
— Я так и знала, что ты приедешь первым, — сказала она. Сергей протянул ей торт и, прежде чем расцеловать Марию Тимофеевну, вытер мокрое лицо. — Ноги-то не промочил? — строго спросила она, принимая торт. — Идем, я тебе сухие носки дам и тапки.
Он был рад, что приехал самым первым и можно посидеть с Марией Тимофеевной в крохотной комнатушке под лестницей, где на полках аккуратными стопами лежали простыни, пододеяльники, наволочки, рубашонки… Уже давно Мария Тимофеевна работала кастеляншей: на возню с ребятами теперь не хватало сил.
— Похудел, — так же строго сказала она. — В столовках обедаешь?