Из раздевалки он ушел поспешно, будто боясь, что кто-нибудь еще начнет уговаривать его и уговорит — в кино, на хоккей, просто посидеть вечерок… Он вскочил в автобус и вылез у Невского универмага. Надо было все-таки что-то купить отцу, какой-нибудь подарок. Не с поллитровкой же являться для знакомства, в конце концов!
Портсигар? А если он не курит? Непомнящий переходил от одного прилавка к другому. Его толкали. Народу в этот час было много, и он с трудом пробирался к прилавкам. Настольная лампа, бюст Пушкина, кувшин со стаканами? Ему нравились и лампа, и бюст Пушкина, и кувшин — все это он охотно купил бы самому себе. А нужны ли они отцу?
И вдруг увидел рубашки. Они лежали на полках точь-в-точь, как там, в маленькой комнатке Марии Тимофеевны, и Сергей подумал, что рубашка нужна человеку всегда. И никого не было у прилавка. Девушка-продавщица стояла, прислонившись к полке, и водила пилкой по ногтям.
Лучше всего взять белую. А размер? Опять вспомнился огромный человек, входящий в комнату с зеленым медведем. У него самого — сороковой; отцу, наверное, надо сорок второй или даже сорок четвертый.
— Покажите мне вон ту, — сказал Сергей. Девушка мельком поглядела на него.
— Это сорок четвертый, вам велика.
— Я знаю, — резко сказал Непомнящий. — Я беру не для себя.
— Пожалуйста, — сказала девушка, доставая рубашку. — Пожалуйста, — повторила она.
— Выпишите мне чек.
— Пожалуйста, — сказала продавщица в третий раз.
— Спасибо, — буркнул он, беря чек. Девушка улыбнулась. Она была небольшого роста и глядела на Сергея снизу вверх. «Совсем девчонка, — подумал Непомнящий. — Зря я так…» И неожиданно для себя самого объяснил: — Это я отцу.
— А-а, — понимающе кивнула она. — У вас-то, наверное, сороковой.
— Сороковой, — подтвердил Сергей.
Когда он вернулся с чеком, рубашка была уже упакована, и девушка снова улыбнулась, протягивая покупку:
— Поздравьте папу.
— Что? — не сразу понял он. — А, да, конечно.
«Совсем девчонка, — снова подумал он. — Зря только губы мажет. Хочет казаться старше, дуреха!»
Утром он уехал в Ольгино.
Он думал, что ему придется долго искать улицу и дом, указанные на бумажке. Оказалось, дом стоял почти рядом со станцией. За невысоким забором, словно стиснутый с боков другими домами, был этот. Старый, давно не крашенный, с маленькими окошками, за которыми виднелись тюлевые занавески, заколоченной маленькой верандой — таким увидел его Сергей и вдруг подумал, что, может быть, в этом дворике он научился ходить, играл, пока не оказался там, в детдоме.
Но память не отозвалась ничем. Он стоял возле приоткрытой калитки, еще не решаясь войти, подняться на крыльцо, постучать и увидеть отца. Ему было просто страшно, как всегда бывает страшно перед чем-то неизвестным и неожиданным.
Сергею даже захотелось, чтобы дома никого не было. Но над длинной железной трубой курился дымок, и он шагнул в узкий дворик, на тропинку, вдоль которой торчали, прутья кустов. Он пересиливал себя и шел, словно делая это назло самому себе. На самом деле он пересиливал страх. Ему показалось, что он не просто постучал в дверь: стук был оглушительным.
Дверь открылась сразу же.
Они долго разглядывали друг друга. Сергей видел невысокого, совсем седого мужчину лет шестидесяти пяти; крупные морщины спускались от носа к уголкам рта; рот был прямой и узкий, как щелочка меж этих морщин.
И седые брови над очками.
Потом Сергей увидел старенький свитер, меховушку-безрукавку, тоже старенькую. Значит, не очень-то хорошо живет отец. В том, что это отец, он не сомневался, хотя не мог себе объяснить эту уверенность.
— Ты ко мне? — спросил тот.
— К вам.
— Сергей? — спросил тот.
— Да.
— Заходи, — отец посторонился, пропуская его в полутемную прихожую. — Прямо иди, там разденешься.
Ему пришлось нагнуть голову, когда он входил в комнату с маленькими окнами. Отец вошел следом и закрыл за собой дверь.
— Большой ты вымахал, — заметил он. — Раздевайся, садись, если пришел.
Он говорил так, будто они не виделись несколько дней, а не много лет. Да что там лет! Всю жизнь, так-то сказать. Но такая встреча вполне устраивала Сергея. Если б отец полез целоваться, он бы, наверное, оттолкнул его.
Он снова повернулся к отцу.
— Что? — хмыкнул тот. — Не узнаешь? Конечно, не узнаешь. Где тебе узнать! Я бы тебя тоже не узнал, наверное. А я не думал, что ты придешь. Открытку от твоей няньки получил и подумал — нет, не придет. Значит, потянуло?
— Какую открытку? — спросил Сергей.
— Ну, что адрес тебе уже даден и все прочее.
Он оглядывал Сергея с откровенным любопытством, будто попал в музей и наткнулся на какую-то непонятную штуковину. Сергей же отвечал ему хмурым, настороженным взглядом. Значит, ошибся. Вовсе не позднее раскаяние или одинокая старость заставили отца поехать туда, в интернат, а вот это ничем не прикрытое любопытство! Не надо было приезжать. Но теперь не надо уходить. Пусть смотрит. И разговор у них будет. Будет разговор! Все надо выложить начистоту!..
Ему стоило труда подавить это внезапное злое чувство. Надо говорить спокойно.
— Ну, будем знакомиться? — спросил он.
Отец захохотал и тут же раскашлялся.
— Ты меня на «вы» величать думаешь?
— Так ведь незнакомы же…
— Ладно тебе, — махнул рукой отец. — Давай, снимай свой нейлон-перлон, я повешу… Вот так-то лучше. Водки нет, да и не могу я водку уже. Вот — чернила пью. — Он нагнулся и, достав из-под стола длинную, похожую на кеглю, бутылку дешевого портвейна, покачал в руках. Потом пододвинул чашку. — Давай для знакомства.
— Я не пью, — сказал Сергей.
— И хорошо, — торопливо и обрадованно кивнул отец. — Вредно, да и мне больше останется. За твое здоровье.
Он выпил залпом целую чашку. Острый кадык ходил вверх-вниз под морщинистой кожей.
— Где мать? — резко спросил Сергей.
— Мать? — удивился тот. — Анна-то Семеновна? На Тарховском. Тебе-то в ту пору годика три было.
— Почему вы меня отдали в детдом?
Он не садился. Ему надо было выяснить это и еще кое-что, и только тогда уйти. Стоило ли садиться?
— Ас кем тебя было оставить? С кошкой, что ли? Вот ты чудак какой!
— А потом?
— Что потом?
— Вы ни разу… Ни разу даже не захотели…
У него вдруг перехватило горло.
— Не мог я, — тихо сказал отец. — Сто раз хотел и не мог. На Дальний Восток подался за длинным рублем. Вернулся, вот эту хату купил… Жена была, не то что твоя мать. Во — железка, рельса была, а не женщина! Ну, а потом… Отвык, стало быть, помаленьку.
Он говорил об этом спокойно, так, будто ничего особенного не случилось и он ни в чем не мог упрекнуть самого себя. Дальний Восток, потом другая жена, потом отвык.
— Тебе же там не худо было, а?
— Ничего было, — согласился Сергей. — Фотографии мамы у вас есть?
— Ни единой, — с уже знакомой торопливостью ответил отец. — О н а все пожгла. Нашла и пожгла в этой печке. Я же тебе говорю — рельса! В декабре померла.
— Поэтому и приехали в интернат? — усмехнулся Сергей.
Отец ответил не сразу. Он снова налил в кружку вина, густого, темного, впрямь похожего на чернила, и снова жадно выпил. Поставил кружку на стол и, не поднимая глаз, сказал так тихо, что Сергей еле расслышал:
— Ну, а ежели и поэтому?
Он медленно отвернулся к стене; теперь Сергей видел его шею, тоже в крупных морщинах, поросшую седыми давно не стриженными волосами, и узкие плечи под стареньким свитером. Вдруг плечи начали вздрагивать, и до Сергея не сразу дошло, что отец плачет. «Ничего, — зло подумалось ему. — Это не он, это вино плачет». В нем не было ни жалости, ни даже сочувствия к отцу. Он хотел сказать, что сколько раз — и куда горше! — потихоньку плакал сам, мечтал, чтоб у него оказались отец или мать, если уж нельзя сразу обоих, но сдержался.
— Ладно, будет, — должно быть, самому себе сказал отец. Он обернулся и, сняв очки, начал вытирать глаза тыльной стороной руки. — Твоя правда, конечно. Только, как говорится, не суди да не судим будешь.
— Вот как! — усмехнулся Сергей.
— Значит, судишь? — снова очень тихо спросил отец и вдруг словно бы взорвался: — А что ты обо мне знаешь? Вот что ты обо мне знаешь?
Он был заметно пьян. Его движения стали резкими и неловкими. Он не сразу открыл ящик старомодного пузатого комода, уставленного какими-то фарфоровыми статуэтками и слониками. Из глубины ящика он вынул коробку, перевязанную цветной ленточкой. Узелок не поддавался — тогда он рванул ленточку, и на стол, позвякивая, вывалились ордена и медали.
— Вот — «Красная Звезда», «Слава» III степени — видал? Ее за понюх табаку не давали, врешь! Надо было первым против смерти подняться, чтоб «Славу» получить. Медали — вон, пять штук. «За отвагу» — это за что же? За то, что котлы чистил, думаешь? Не-ет, брат ты мой…
Снова он кинулся к комоду. Теперь на столе лежала пачка каких-то бумаг и пожелтевших от времени газет. Отец разворачивал их все теми же резкими, неверными движениями и кидал на другой конец стола, ближе к Сергею.
— Читай, «Герои путины» — это про меня. Вот эта, фронтовая еще — «Как ефрейтор Непомнящий языка добыл». Вот, гляди, — портрет мой. Двадцать тонн селедки за один замет брали. Ты океан видал когда-нибудь? А я десять раз чуть не утоп в нем. Ну? Что же ты обо мне знаешь? Разве я своего не сделал, чтоб ты под немцем не был и сытый ходил?
Сергей подумал, что в этих словах была какая-то, пусть очень далекая, но все-таки правда. Даже не правда, а оправдание. Отец оправдывался! Он стоял над своими рассыпанными по столу орденами, медалями, старыми газетами и грамотами, словно выставив перед собой свидетелей защиты. Сергей молчал. Его поразила эта вспышка и то, что он увидел. Все-таки это были свидетели! Он мог лишь догадываться, что за ними — за всем тем, что лежало на столе, была впрямь нелегкая жизнь.
— Это я уже потом сковырнулся, — уже тише, успокаиваясь, сказал отец. — Водка, будь она проклята… — Он быстро поглядел на Сергея. — А ты кто?