— Глупость ты говоришь, — тихо сказала Галя. — Придумал глупость и сам же в нее поверил. Знаешь, как я обрадовалась, когда узнала, что ты пить бросил…
— Ты что же… — Теперь не договорил Лосев, но Галя кивнула. Она-то поняла, что он хотел сказать.
— Да, конечно, а ты как думал? Все два года…
Он вскочил, обогнул стол, подбежал к жене, прижал ее голову к своему боку и гладил ее по волосам, по вздрагивающим плечам, и у самого тоже перехватило горло.
— Ведь как хорошо было, — сказала она.
— Ну, ладно, ну, успокойся, — торопливо бормотал Лосев. — Мы с тобой еще не старые. Ничего, успокойся… Если хочешь, я хоть сегодня…
Она поднялась, закинула руки за его шею, и он успел заметить Галину улыбку — не торжествующую, а счастливую.
— Ты куда? — спросил Кирюшка.
— Я скоро вернусь, — ответил Лосев. — У меня вещички в одном доме. Заберу и вернусь.
— Я с тобой, — снова сказал Кирюшка. Он глядел на отца снизу вверх, и в глазах, как в блюдечках, стояли слезы.
Лосев покачал головой:
— Нет, ты болен, тебе на улицу нельзя. А я через час буду, честное слово.
Кирюшка взял его за рукав.
— Пусть идет, — тихо сказала Галя.
Когда они вышли на улицу, Кирюшка вцепился в отцовскую руку. Он не отпускал ее всю дорогу до общежития, даже в автобусе. Когда они вошли в общежитие, Лосев сказал:
— Ты посиди здесь.
— Нет, — испуганно ответил Кирюшка.
И снова чуть не заплакал. «Такой нервный…» — подумал Лосев. Ему не хотелось, чтоб Кирюшка видел ту комнату. Ладно, можно будет чего-нибудь наврать, он поверит. Сейчас он поверит во что угодно.
В комнате никого не было. Лосев вытащил из-под кровати чемодан, побросал туда свои вещи, вынул из тумбочки ящик и опрокинул над чемоданом. Кажется, все. Ему не хотелось ни с кем встречаться, что-то кому-то объяснять. Все это потом, после.
Кирюшка вцепился в ручку чемодана. Ему очень хотелось помочь. Он спешил. Спускаясь по лестнице, забегал вперед, суетливо открыл перед отцом дверь… Хорошо, вахтерша куда-то ушла. Лосев сказал:
— Давай мне свою лапу. Чемодан не тяжелый, сам донесу.
Они шли к автобусу, и Кирюшка то и дело поднимал голову, поглядывая на отца. В автобусе он сел на чемодан, опять не отпуская руку Лосева, и вертелся, поглядывая теперь на пассажиров. «Мы едем домой, — казалось, хотел объяснить всем Кирюшка. — Я и вот он — мой папа».
15.
«Здравствуй, Володя!
Извини, что письмо будет коротким, потому что я хочу сообщить тебе лишь одну новость. Вернее, это даже не письмо, а приглашение. Мы, я и Саша, приглашаем тебя на нашу свадьбу и думаем, что ты приедешь обязательно. Ведь если б не ты, у нас бы не было такого счастья.
Я давно уже хотела написать тебе обо всем, да откладывала. Помнишь, мы шли с тобой по Московскому проспекту, и я сказала, что выйду замуж лишь тогда, когда почувствую, что без этого человека не могу жить? Таким человеком оказался Саша. Я знаю, что здесь нет ошибки.
Знаю, что тебе, может быть, немножко больно, но ведь мы с самого начала договорились, что всегда будем хорошими друзьями, верно? И, если ты по-прежнему наш самый большой друг, то обязательно приедешь. Мы не представляем, как наша свадьба может быть без тебя.
Обещал приехать Сырцов. Эрих не может — у него в разгаре путина. Лене послали приглашение, но ответа пока нет. А от тебя мы ответа даже не будем ждать — ждем только тебя самого.
Летний отпуск полагался только двоим — Савдунину и Соколову. Володька попросил, чтобы бригадир отпустил его раньше: женится друг, надо ехать…
Козлов оставался жить у Соколовых. Поначалу он хотел уехать к себе: «Без тебя как-то неловко». Пришлось «подключить» Колянича, и тот сказал, что никуда Козлова не отпустит. «Понял? Вот и выполняй».
Надо было подумать о подарках. Володька помчался на Невский, обошел Гостиный двор и «Пассаж», купил Зое духи (на бо́льшее обычной мужской фантазии не хватает), а Сашке — резной деревянный бочонок для вина. И, выйдя из «Пассажа», решил сфотографироваться: пусть у них будет его портрет, пусть смотрят и думают — если б не он… А что? Разве не так на самом деле?
Фотоателье было неподалеку. С неудобным бочонком под мышкой Володька вошел в маленькую приемную. Пожилая женщина за столом даже не подняла глаз: она раскладывала снимки по конвертам, и когда Володька сказал, что хотел бы заказать большой портрет, коротко ответила:
— Двадцать один на пятнадцать, больше не делаем.
— Ладно, пусть. Но мне надо срочно.
— Срок — месяц.
— Послезавтра, — сказал Володька.
Тогда она подняла глаза и поглядела на него так, будто перед ней стоял беглец из сумасшедшего дома.
— Здесь художественное ателье, а не живопырка,- — сказала она.
— Я могу поговорить с фотографом?
— С мастером, молодой человек, — ответила она. — У нас работают не фотографы, а мастера. Пожалуйста, говорите, сколько хотите, но срок у нас все равно — месяц. — И громко позвала: — Константин Сергеевич, с вами хотят поговорить.
Темная штора отодвинулась, и появился мастер. Володька глядел на него, еще не веря, что такие чудеса возможны. Это был Костька — и в то же время не Костька. У мастера были длинные волосы и тонкие усики над губой, и всем своим видом мастер выражал недовольство тем, что его побеспокоили и оторвали от дел.
— Слушаю вас, — сказал Короткевич, и вдруг его лицо начало расплываться. — Это ты?
— Да, вроде бы, — фыркнул Володька. — А я и не знал, что ты здесь работаешь.
Костька уже тащил его за рукав: заходи, заходи….
Володька оказался в комнате, где был натянут экран, на треноге стоял огромный старомодный фотоаппарат (на аппарате — черная накидка, совсем середина прошлого века!), вокруг — погашенные осветительные приборы; тут же были мягкие кресла, игрушки — медведи и верблюды, куклы и лошадки (снимать детей, — догадался Володька).
Костькину суетливость он принял за радость, и она его тронула. Вот-таки не виделись два года, что ни говори, с того дня, как больного Костьку увезли на аэросанях.
Странно: все это время Володьке не хотелось встретиться с Короткевичем, а сейчас он даже обрадовался случайной встрече. Значит, Костька — мастер, и мечты о юридическом факультете университета по боку? Так сказать, пошел по стопам отца?
— Да, — согласился Костька, — пришлось. Я и не очень жалею. Чистое дело, и в этом смысле тоже… — Он потер большой об указательный палец. — А ты как?
— Я по-прежнему рабочий класс, — сказал Володька.
— Вы тогда ответили на мое письмо и замолчали, — словно не расслышав, сказал Короткевич.
— Так уж получилось, — сказал Володька.
— Я понимаю, — усмехнулся Короткевич. Он не избавился от этой манеры — все время усмехаться. — Не сошлись характерами.
— Немного не сошлись, — согласился Володька. Потом кивнул на осветительные приборы. — А ты, я вижу, и сейчас с прожекторами дело имеешь?
— Приходится.
Они снова замолчали — и вдруг Володьке показалось, что им уже не о чем говорить, все сказано.
Первым нарушил молчание Костька. Он ткнул пальцем в сверток и спросил:
— Это у тебя что?
— Бочонок. Подарок Сашке. Он женится.
— Да ну! — удивился Костька. — А с остальными как, связь держишь?
Володьке вдруг показалось, что все эти вопросы задаются просто так, даже не из любопытства, а потому, что надо о чем-то говорить. Он ответил коротко: «Да, переписываемся». И вдруг Костька сказал:
— Не выходит у нас разговор, а?
— Не выходит, — согласился Володька. — Может быть, потому, что по-разному живем?
— Почему же по-разному? — усмехнулся Костька. — Каждый человек делает свое дело. Я не ловчу, не обманываю. Даже наоборот: придет какая-нибудь кулема, а я на снимке из нее такую красотку сделаю — закачаешься!.. Ты что, хотел портрет заказать?
— Нет, спасибо, не надо, — сказал Володька. Разговор все-таки начался, и ему не хотелось кончать его. — Ты меня не так понял. По-разному — это значит по-разному относиться к жизни. Мы ведь и тогда, на прожекторной…
— Да, помню, — перебил его Костька. — У меня хорошая бутылочка есть. Хочешь — для встречи?
— Не хочу, — сказал Володька.
Костька усмехнулся и развел руками. Как говорится, была бы честь… Он открыл маленький, вделанный в стенку шкафчик: там, на полках, стояли бутылки.
Теперь усмехнулся Володька. Весь человек в этом!
— Значит, по-разному, говоришь? А может быть, мне так нравится? — Костька побледнел, губы поджались. Соколов помнил это недоброе выражение лица, появлявшееся всякий раз, когда Короткевич начинал злиться. — Тебе не по душе моя прическа, бар, даже моя работа? А если мне не по душе ваша прямолинейность? Брось! Каждый человек хочет только для себя, своего, личного. Только одни добиваются этого, не стесняясь, а другие давят в себе эти желания, как клопов, и продолжают бить себя в грудки: «Я рабочий класс! Я без коллектива не человек!» Вранье!
Володька встал. Вот теперь, действительно, все сказано. Теперь Костька не побоялся вывернуть себя. Там, на прожекторной, он и сотой доли не сказал бы. Самое большее, на что его хватило — это прятать от ребят свою паршивую колбасу, потому что она тоже была своей, личной.
— Ладно, Костька, — сказал Соколов. — Я пошел. Валяй, живи и дальше со своим комплексом личной колбасы.
«Называется, встретились! — думал он, шагая по Невскому. — У Сашки и Сырцова глаза полезут на лоб, когда я расскажу им об этой встрече, А может, и не полезут. Просто потому, что этого следовало ожидать».
Провожал Володьку Матвей Козлов. Они ехали в такси, и Матвей, покосившись, спросил, почему Володька грустный. Пришлось ответить: встретил одного парня, вместе служили, оказалось — дерьмецо… Это во-первых. Во-вторых, как поется в песне: «