погляди на антресолях.
Антресолями в цехе называли участок аргоно-дуговой сварки. Там комсомольцы отвоевали для себя закуток, отгородили его фанерой, поставили стол и стулья. В закутке обычно делали цеховую стенгазету и «молнии».
— Двадцать пять процентов — это четыре красненьких, не меньше. Ничего, переживем. А «молния» — чепуха, пусть потешатся.
Все-таки он не выдержал, полез на «антресоли», в закуток, где сейчас выпускалась «молния».
В закутке было двое: Соколов и Козлов. Они обернулись, когда отодвинулась фанерная дверь и Панчихин встал, обеими руками опершись о косяки; фанера начала потрескивать.
— Студия художественного слова здесь? — спросил Панчихин. — Можно полюбоваться? Так сказать, самому герою дня.
— Повесим — увидишь, — сказал Соколов.
— Да ну! — деланно удивился Панчихин. — Ты, товарищ редактор, уж сделай божескую милость, допусти, пожалуйста. А кто рисует-то, кто рисует! Уголовничек! Исправляемся понемножку?
Козлов так и застыл с «плакатным» пером в руке.
Как ему не хотелось идти и писать эту «молнию»! Но Соколов разозлился на него. В конце концов, сколько будем талдычить одно и то же? Или опять в кусты? Так вот, это мое тебе общественное поручение.
Козлов покорно поплелся за ним на «антресоли», и вот — Панчихин: «Уголовничек! Исправляемся понемножку?».
— Слушай, корифей, — резко вскочив, сказал Соколов. — Ты бы шел отсюда, а? И все шел бы, и шел, и шел…
— Значит, не уважили! — вздохнул Панчихин. — Зря. Вспомните еще, пацаны, это уж я честно говорю. Вспомните!
Он с грохотом задвинул дверь, и тогда Козлов осторожно положил перо, будто бы оно могло взорваться в его руке. Он был бледен; губы у него вздрагивали.
— Не могу, — сказал он. И пошел к двери.
Володька хотел было задержать его, но Козлов сказал сквозь стиснутые зубы: «Пусти», — и Володька посторонился. Он слышал, как шаги Козлова прогремели по узенькой железной лесенке, ведущей в цех. Что ж, пусть успокоится. А «молнию» придется дописывать самому: «…вот так в погоне за длинным рублем рабочий-сварщик…» — и, как говорится, далее по тексту.
Эту «молнию» просили, прежде чем вывешивать, показать в партийном бюро, и Соколов старался не «напахать», хотя, конечно, у Матвея почерк в тысячу раз лучше…
И надо будет рассказать дома, Коляничу, как Панчихин обозвал Козлова «уголовничком». Отец все-таки член парткома.
18.
Савдунин ушел в отпуск сразу же, как только вернулся Володька; за бригадира остался Шилов. Никто не удивился такому решению дяди Леши. Но едва Савдунин уехал, бригады словно бы не стало. Каждое утро мастер давал задания на подварку, и Шилов наконец не выдержал.
Когда он пришел в «киоск», к Клюеву, первое, что увидел, удивленно приподнятые брови Шурочки. Она встрепенулась, отодвинула какие-то бумаги и, положив локти на стол, замерла, будто вот-вот должно было начаться какое-то действо, и она боялась пропустить его с самого первого слова.
— Вы по какому вопросу? — недовольно спросил Клюев.
— Ну, для вас это, наверное, не секрет, — сказал Шилов. — Все по тому же. Сколько же можно ребят на подварку посылать?
— Посылаю не я, а мастер.
— Прячетесь вы за мастера, товарищ Клюев.
Начальник участка откинулся на спинку стула. Руки лежали на столе — и вдруг собрались в кулаки.
— Вам не кажется, что в разговоре со мной вы избрали не тот тон? У вас все?
— Да, все.
Вот тогда-то Клюев и сказал о Савдунине — о том, что тот еще не научил бригаду такому важному слову — «надо». Он говорил спокойно, и можно было только догадываться, какой ценой дается ему это спокойствие. Он — начальник участка, он на заводе два десятка лет, а вы, молодой человек, сколько?
— Иногда отношение к работе измеряется не годами, товарищ Клюев.
— Может быть скажете — чем же?
— Порядочностью, — сказал Шилов. — За полгода я успел убедиться, что она здесь не в большой чести. Вы поставили Панчихина на котел. Эта работа не требует сварки на плотность, ее и мы смогли бы сделать. Посмотрите протокол и расшифровку — сколько положено на всю работу? Панчихин будет мусолить ее неделю, а бригада сделает за смену. Так ведь?
— Ну-ка, ну-ка? — с деланной заинтересованностью сказал Клюев. — Очень интересно! Может быть, каждый из вас умеет варить «вертикалку»?
— Котел можно поставить на ролики, и вы это великолепно понимаете. Тогда не нужно будет варить «вертикалку».
Клюев то сжимал, то разжимал кулаки. Конечно, ему приходилось сдерживаться, и Шилов это понимал. Он не хотел одного — переступить ту грань, когда Клюев будет иметь право не сдерживаться. Тогда Шурочка — свидетель, и поди докажи, что ты не вел себя вызывающе. Шилов махнул рукой.
— Давайте уж напрямик, товарищ Клюев. Я не люблю темнить. Жмете на нас после того собрания?
— Жму, — спокойно согласился Клюев. — Скандалистов не люблю, вот что. И на моем участке скандалистов не будет, обещаю вам. Ну, теперь все?
— Нет, — вздохнул Шилов. — Не все.
— Только что было все, а теперь не все, — усмехнулся начальник участка. — Что-нибудь вспомнили?
Шилов стоял и думал: если сказать — поймет ли? Поймет ли, что полгода — еще очень маленький, совсем никудышный срок для того, чтобы появилась бригада. И все-таки прошло уже полгода, и ребята успели понять и принять друг друга. Полно, дядя Леша приучил их к этому слову — «надо». И одергивал, если в бригаде кто-нибудь начинал ворчать — вот, опять на под-варку!..
Он сказал все это. Клюев встал. Это означало — хватит, у меня есть дела поважней.
— Значит, не поняли, — сказал Шилов. — Ну, извините. Конечно, мы будем работать, что даст мастер. Но только до возвращения дяди… — он осекся, — нашего бригадира.
— Да, да, конечно, — согласился Клюев. У него было скучающее лицо.
На следующий день бригада снова работала на подварке.
19.
О том, что их бригада распущена, первым узнал Володька. Тем более неожиданным было узнать это от Бабкина. Тот отвел Соколова в сторонку и, запинаясь и отводя глаза, сказал, что приказ начальник цеха уже подписал, но решено ждать, когда из отпуска вернется Савдунин. Короче говоря, надо бы съездить к нему сейчас. Бабкин огляделся, не видит ли их кто-нибудь, и сунул в руку Соколова клочок бумажки.
— Там его адрес, — сказал Бабкин. — Ну, санатория. Смотайся сегодня по-быстрому.
Володька оторопело глядел на него — значит, бригаду все-таки прихлопнули! Вот так, запросто, взяли и прихлопнули, и никому ни слова, а Бабкин, конечно, знает об этом от Шурочки, которая вообще знает все.
Сразу же после смены Володька ухитрился поймать возле завода свободное такси. Ему повезло — он успел на электричку, которая шла до самого Зеленогорска без остановок. Повезло и в Зеленогорске — возле вокзала стояли свободные машины, и шоферы лениво покуривали в тенечке: вечер был жаркий.
Савдунина он разыскал на пляже. Вернее, не на самом пляже, а в стороне: ему сказали, что Савдунин любит тихие места. И только увидев бригадира, Володька понял почему.
Короткий, квадратный, словно глыба, Савдунин сверху донизу был разрисован татуировкой: орел на его груди нес в когтях бездыханную женщину, синие змеи обвивали руки и ноги, якоря лежали на плечах, как погоны, а цепи свешивались на спину. У Володьки от изумления глаза полезли на лоб, когда он увидел это. Даже поздороваться забыл. Так вот почему в ду́ше бригадир моется отдельно от всех!
— Поглядел — и будет, — сказал Савдунин, нехотя надевая рубашку.
— Вы что же, моряком были? — спросил Соколов.
— Не был. Так, по дурости… Ты как здесь оказался?
Володька опустился рядом с ним на песок. Даже это вечернее солнце жгло немилосердно; хорошо бы забраться куда-нибудь в тень, но, судя по всему, Савдунин не хотел никуда уходить. Он был шоколадного цвета, даже бритая голова стала коричневой — не боится человек солнца!
— Здорово вы подкоптились! — сказал Володька.
— Люблю, — жмурясь, ответил Савдунин. — Это что! Я из Египта приехал — головешка! Жена не узнала. Даже испугалась. Выходит, говорит, с самолета толстый негр.
Володьку удивила эта неожиданная словоохотливость. Потом он подумал: «Что ж, все правильно, размяк дядя Леша в отпуске: солнышко, залив, сосны, никаких забот-хлопот…» Ему стало чуть завидно. Он так не отдыхал ни разу.
— Ты что же, — спросил Савдунин, — с докладом приехал?
Не вставая с раскаленного песка, Володька начал швырять в воду обточенные голыши. Камни отскакивали от воды три, четыре, пять раз, и Володька морщился, если камень сразу же уходил на дно.
— Да говори уж, — хмуро сказал Савдунин. Все его хорошее настроение как рукой сняло. Он начал одеваться, будто вот сейчас, сразу, надо ехать в Ленинград.
Слушал, не перебивая. Володька, поглядывая на него, поразился той мгновенной перемене, которая произошла с ним за эти минуты, даже за одну минуту. Сейчас перед Соколовым был усталый человек, и даже густой загар не мог скрыть выражения тяжелой усталости.
— Ну, — сказал Савдунин, — может, им видней?
Володьке показалось — ослышался.
— Что?!
— Может, видней, — повторил Савдунин, но уже не спрашивая, а как бы утверждая это.
Володька вскочил:
— И это говорите вы?
— Не кричи, — чуть заметно поморщился Савдунин. — Пляж — место тихое.
Он поднялся с песка и начал стряхивать с брюк невидимые песчинки.
— Я не кричу, — снова закричал Володька. — Но это же… Вы что же, ничего не хотите делать?
Слишком много, наверное, было этих песчинок на брюках — Савдунин все смахивал и смахивал их. Потом он разогнулся, и Соколов увидел его усталые глаза, впрочем, Савдунин тут же отвел их и начал надевать туфли, а те зарывались в песок и не надевались.
— Дядя Леша!
— Ты езжай домой, Володя, — тихо сказал Савдунин. — Или выкупайся. Жарко ведь. Хоть вода — и та как щи…
Он пошел, не попрощавшись, и Соколов видел его круглую коричневую голову, глубоко втянутую в плечи. Может быть, потому, что Савдунину трудно было идти по вязкому песку, походка у него была особенно медлительная и какая-то ныряющая. («Значит, он ничего не будет делать. Обиделся. Обиделся и сразу сдался. А если я расскажу ребятам, они тоже могут сдаться»…)