Он смотрел, как уходит Савдунин, а потом бросился в сторону, к шоссе: скорее домой, и пока ничего не рассказывать ребятам, пока надо поговорить с Коляничем, он, наверное, уже пришел.
Но Колянича дома еще не было — дверь открыла мать, а на кухне за столом сидел Козлов, и перед ним стояла чашка с остывшим чаем, к которому он, видимо, так и не притронулся. Когда Володька вошел, Козлов поднял на него глаза, и у Володьки все похолодело внутри — он подумал, что опять плохо с матерью Козлова, но Козлов сказал: «Бригаду нашу распустили». Это было сказано так, будто умер очень близкий человек, и уже ничего, ровным счетом ничего нельзя поделать.
— Погоди, — сказал Колянич, — дай мне хоть пиджак снять.
— В комнате снимешь.
— Кто там у тебя? Матвей? Здорово, Матвей.
— Мне с тобой поговорить надо, срочно.
— Их бригаду распустили, — сказала мать. — Ты понимаешь?
— Ну, братцы, я сначала все-таки вымоюсь.
— Потом. Идем.
— А Матвей?
— Идем, Матвей. Так вот, слыхал? Это твой Клюев.
— Нет. Клюев твой, начальник твоего участка.
— Твой, твой! «Роберт — настоящий человек», — передразнил Володька, — Я хочу поговорить с тобой как с членом парткома.
— Я устал и пришел домой, А правду не ищут дома — по знакомству.
— Вот как? Значит, дома ты уже не член парткома? Вместе с пиджаком все обязанности вешаются в прихожей на спинку стула?
— Я предпочел бы более спокойный тон, Володя. По-моему, землетрясения еще нет.
— Есть! И ты знаешь, что есть. Хуже землетрясения. Шестерым в душу плюнули, вот что! И здесь не только в партком, в райком надо идти, если понадобится!
Козлов сидел в кресле, съежившись. Володька стоял посреди комнаты, глубоко засунув руки в карманы. Колянич уже не перебивал его. («Я никогда не видел его таким. Мне казалось что он еще мальчишка и обязательно удерет на КамАЗ или БАМ, потому что все мальчишки хотят попасть на такие стройки. Даже тогда, когда он вернулся из армии, я думал, что он лишь подрос, и только»…)
— Что же ты молчишь?
— Слушаю тебя.
— Я сказал все, может быть, ты объяснишь, почему такое могло случиться? И что нам делать?
— Что вам делать? Работать. Хорошо работать. Или ты думаешь, что вы живете в пустоте? А завод? Нет, ребята. Напишите-ка в нашу газету для начала. А ты что думаешь, Матвей?
— Я? Ничего… Нет, думаю, конечно. Понимаете, если нас разбросают по разным бригадам, теперь мы все равно будем вместе. Полгода… — Ему нелегко было говорить, он подыскивал слова, словно боясь, что его не поймут. — Если б мы только работали вместе — это одно. А мы, наверное, уже не можем друг без друга. Не знаю, может быть, кто-нибудь другой… а я уже нет. Помнишь, когда Непомнящий напорол?
— Помню.
— Мы ведь не сговаривались помочь ему. Я тогда еще подумал: ерунда, вроде бы. А потом такое хорошее настроение у всех было. Или с техникумом…
— Что с техникумом? — насторожился Володька.
— Это я так. — Но все-таки стал рассказывать, что Шилов ходил в техникум, и показал письмо оттуда. — Ты тогда в отпуске был.
— Ну и как ты решил?
— Как я мог решить? — отвернувшись, сказал Козлов. — Пойду на вечернее. Неловко же — люди хлопотали, письмо вот… Но это я так, к слову. — Он шумно вздохнул. — Нельзя нам, Николай Николаевич, без бригады, без дяди Леши.
20.
Каждую субботу Николай Николаевич Соколов ездил с женой за город, в Назию, в район торфоразработок. Обратно они возвращались с тяжелыми рюкзаками. Люди везли грибы, прикрытые папоротником, везли ягоды, везли окунишек и плотвичку, наловленных в канале. Соколовы же тащили домой корневища деревьев.
Все в их квартире было заставлено удивительными фигурками. Эти фигурки ленинградцы могли видеть на выставке в вестибюле метро «Невский проспект», в кинотеатре «Юность», в заводском Доме культуры. Увлечение было давним и прочным. Один скульптор, поглядев работы Соколова, сказал, что он завидует его таланту, предложил даже вместе работать над монументальной деревянной скульптурой, но Соколов отказался.
Он работал на кухне, застелив пол газетами, чтобы потом легче было собирать стружку. В эту ночь ему не спалось, он ворочался, вспоминая разговор с Володькой, и когда понял, что ему все равно не уснуть, ушел на кухню и начал работать. Корень был мощный, с крупными ответвлениями. В этом бесформенном куске дерева уже виделась фигура быка, нагнувшего крутой лоб с короткими грозными рогами.
Володька спросил сегодня, почему это могло произойти. Он (да и все они, мальчишки!) пока еще не может понять этого — почему. Тут есть сходство с этим кряжистым корнем. Иной человек увидит только уродливое сцепление, корявость, которую природа прячет под землю. А художник разглядит скрипача, вдохновенно взмахнувшего смычком, или стройную фигурку женщины, поднявшей деревянные руки, чтобы поправить деревянные волосы. Есть внешний образ — вещи ли, явления ли, и есть их суть.
Он думал, что вся суть была в Травине.
Когда коммунисты второго сборочного избрали секретарем партийного бюро инженера-технолога Травина, в парткоме были довольны этим выбором. Травин — знающий работник, молодой, энергичный. И работать новый цех начал отлично. Ни одного срыва! На заседаниях парткома второй сборочный обсуждался не раз — ну, мелкие неполадки, недоделки, где их нет, но работа по главным направлениям шла успешно. Приятно было, что начальник цеха и секретарь партбюро великолепно понимают и помогают друг другу. Это ведь партийное бюро провело рейд, чтобы найти скрытые резервы повышения производительности труда. Оно же добилось ритмичности в поступлении металла, оно же… Соколов помнил все, что сделало партбюро, но вот где-то ощущал просчет.
Да, план — основа основ, и за него спрашивают не только с начальника цеха и цеховых служб, но и с партийного бюро. Но план дают люди! Сколько бы Соколов ни вспоминал сейчас, он не мог вспомнить, отчитывалось ли партбюро второго о работе с людьми. И ни разу на парткоме никто не спросил об этом самого Травина. Он был слишком занят делами нового цеха, и в нем было больше от инженера, чем от партийного руководителя. А партком это проглядел, чего уж тут!
Затем — Клюев…
Да, они долго дружили — Соколов и Клюев, и сейчас Николай Николаевич ничуть не завидовал тому, что Роберт его обогнал. В свои сорок шесть лет Соколов был старшим мастером. Клюев моложе его — и уже начальник участка. Хорошо!
Но, видимо, жило в Клюеве и дремало до поры до времени что-то такое, чего он, Николай Николаевич, никогда раньше не замечал. Или нет, неправда, замечал, но думал, что это так — пустяковина, чего там зря думать…
Несколько лет назад Соколов собрался в лес — за корнями, и Клюев сказал, что тоже поедет. Устал, хочется побродить, подышать свежим воздухом, ну, а у соседа он возьмет ружьишко — авось, удастся разжиться какой-нибудь дичинкой. Была весна, газеты объявили о начале весенней охоты — ладно, бери у соседа ружьишко.
Они вышли к озеру и стояли, скрытые густым кустарником. Соколов вздрогнул, когда с неба донеслись трубные голоса и на воду, совсем рядом, за пожухлым, поваленным прошлогодним камышом, начали садиться лебеди. Огромные дивные птицы устало опускались на воду — и Соколов замер перед этим видением. Вдруг рядом что-то щелкнуло — он повернул голову: Клюев взвел курки.
— Если выстрелишь — дружбе конец, — тихо сказал Соколов.
— Да ну тебя, — прошептал Клюев. — Никто ж не узнает. А какая дичина — руками бери…
— Я сказал…
— Брось, Колька!
Тогда Соколов замахал руками и закричал что было силы — «Ого-го-го-го!..» Птицы взмахнули белыми крыльями-полотенцами; им надо было как бы пробежать по воде, чтобы подняться и улететь.
Ни Соколов, ни Клюев об этой истории потом не вспоминали.
Между тем, что по представлению Клюева была распущена бригада, и той историей не было никакой внешней связи. Но, значит, были свои связи в характере самого Клюева, которые можно было бы выразить просто: «Я хочу» или: «Мне так удобно». Так вот, продолжал думать, обстругивая корень, Соколов, могут ли люди с таким характером отвечать требованиям руководителя, ответственного не только за план, но и за человека?
Вообще — могут.
Но вот тут-то не имеют права ошибаться или упускать что-либо из виду Травины. Ни Травины, ни Соколовы, никто, кому партия доверяет свое главное богатство — Человека. Можно починить любую машину, если она остановится, а наплевательское отношение к людям — преступление куда худшее, чем даже выстрел в усталого лебедя. Это «починить» трудно.
Ребята выросли правильные, продолжал он думать. Они не умеют ловчить, у них обостренное чувство доброты и справедливости. Они еще многое не понимают и многого не умеют, но пришли в жизнь, чтобы научиться всему, что было до них, и прибавить свое. «Что нам делать?» — вспомнил он слова Володьки. Это хорошо, что сын считается со мной. Впрочем, не всегда считается, иной раз поступает по-своему — так, как считает нужным и как я никогда бы не догадался поступить. Однажды я посоветовал ему, как и сегодня, написать в многотиражку о том, что в цехе уже год стоит газорезный аппарат, и главный сварщик завода не может найти способ и время освоить его. Володька раздобыл ведро черной краски и написал на ящике, в котором был упакован аппарат:
«Пьедестал памятника главному сварщику тов. Луневу».
К через два месяца аппарат был освоен.
Нет, правильные ребята!
Бык нагнул свою лобастую голову. Во всей его фигуре была еще не проснувшаяся мощь, мышцы напряглись и готовы были взорваться в рывке. У ребят так же вот. Они еще «наращивают мышцы», но их рывок уже заметен. У них КамАЗ, БАМ, Нечерноземная полоса, тысячи заводов… Как это у Горького? «Дети… — это люди, которые идут в мир на великую работу строительства новых форм жизни».
21.
Уже через два дня о приказе знали все. И еще о том, что Савдунин приезжал, говорил с начальником цеха и подал заявление об уходе.