Первое, что испытал Непомнящий, узнав все это, — растерянность. Ему вдруг показалось: в жизни что-то обрушилось, пришла беда, а он бессилен ее предотвратить, потому что она уже пришла, и теперь все пойдет совсем по-другому. Это «другое» пугало. Сергей не сразу разобрался в том, почему вдруг появилась эта растерянность и почему он вдруг испугался будущего.
Когда немного успокоился, на смену растерянности пришли удивление, обида, злость. Он удивился тому, как больно ему расставаться с дядей Лешей. Да скажи ему такое несколько месяцев назад, Непомнящий только усмехнулся бы и ответил что-нибудь вроде: «Была без радости любовь, разлука будет без печали». И еще посмеялся бы над тем, что не знает даже, какой у бригадира голос. Словом, нашел бы над чем посмеяться.
Но теперь…
Все, все вспомнилось.
И как дядя Леша пришел в общежитие, повздыхал насчет неуютности комнаты, а потом принес две картинки: он был весь в этом, со своей неуклюжей заботливостью.
И как он, Непомнящий, «поднапахал», а Савдунин решил отправить его домой, думая, что парень болен, не в себе, — это тоже делалось с той же неуклюжей мужской заботливостью, которую Непомнящий не знал никогда и которая, оказалось, долго помнится.
Мысль о том, что придется расстаться с Савдуниным, приносила боль.
А с ребятами?
Непомнящий смотрел на них и думал, что расставание с ними будет тоже нелегким. С Козловым, над которым он потешился вдосталь — маменькин сынок, на час нигде не может задержаться… Это до того, пока ничего не знал. С Володькой — этим везунчиком, у которого в жизни все хорошо и правильно, и сам он поэтому хороший и правильный. С Шиловым — пожалуй, больше всего с ним, потому что от этого парня исходит какая-то спокойная, уверенная сила. А ведь тоже потешался про себя когда-то — очкарик, интеллигенция, какой от него прок? Глядя на Шилова, Непомнящий неожиданно подумал, что вот кто мог бы стать настоящим другом, только бы не расставаться сейчас…
И даже о Лосеве он подумал с тоскливым чувством, которое обычно появляется перед расставанием, быть может, потому, что отдал ему когда-то часть своих душевных лет.
В общем, странно. Провели вместе полгода и не заметили, что уже трудно друг без друга.
В редакции многотиражки письмо бывшей бригады одобрили. Сказали, что написано грамотно, надо только смягчить кое-какие отдельные слова. Ну, и, конечно, проверить факты. Соколов пробовал шуметь: да чего тут проверять, все точно. Ему вежливо объяснили, что так положено.
Когда они вышли из редакции, Володька сказал:
— Дело кисель. Редакция не пойдет на осложнения с Клюевым. Только что хвалили наш цех, и Клюева в том числе… Все-таки — дипломатия!
— Посмотрим, — коротко сказал Шилов.
…Больше всего Непомнящий боялся сейчас двух выходных дней — он тогда оставался один. Катя работала в эту субботу и воскресенье. Можно только встретить ее вечером и проводить домой. Два дня — один. Конечно, можно предложить ребятам съездить за город, на залив. Удочки — не проблема. Но не хочется ехать без Кати.
В субботу он проснулся, как обычно, в семь, но долго лежал, уставившись в потолок. Странное состояние, когда можно валяться вот так, ничего не делая, хоть до вечера. «Дело кисель, — вспомнилось ему. — Дипломатия». Возможно, Соколов прав, но как же это несправедливо!
Когда встал, все делал нехотя. Нехотя побрился, вымылся. Пошел в «бытовку», нехотя отпарил брюки. Это он сделал скорей по привычке. На пиджаке размоталась пуговица — пришил пуговицу. В комнате никого не было, ребята обычно уезжали на выходные дни кто куда. На столе стопкой лежали книги, он перебрал их, но читать не хотелось. До чего же поганая штука — убивать время!
Конечно, он останется на заводе. В этом смысле ничего в жизни не изменится. Будет работать и подваривать за каким-нибудь Панчихиным.
Панчихин! А ведь именно с него все и началось. Непомнящему представилось вечно улыбающееся, добродушное лицо и широкий, дружеский жест: «Приветствую тебя нежно и категорически!» А за всем этим — рвач. Если Клюев не понимает этого, тем хуже для Клюева. Скорее всего, не понимает. Сам-то ведь он человек бескорыстный. Во всяком случае, Непомнящему хотелось, чтобы все было именно так.
Не раздеваясь, в тренировочном костюме он снова лег на кровать. Странно, подумалось ему, была бригада, и всем казалось, что это просто какое-то объединение разных людей только для работы. А не стало бригады, и почему-то всем захотелось быть вместе. Кроме дяди Леши. Ну, да это понятно — возраст, к тому же обида. Можно только представить себе, что переживает он. Если статью не напечатают в многотиражке, надо пойти в «Ленинградскую правду». Или в партком. Или в райком партии. Непомнящий усмехнулся: а может, сразу в ЦК? Еще бы, событие глобального масштаба: распустили бригаду!
А что? Разве не событие? Сергей даже сел, обхватив колени руками. Плюнуть в душу шестерым — не событие? Да тут кулаками молотить надо!
Стук в дверь был такой тихий и осторожный, что Непомнящий не сразу сообразил, где это стучат. Он крикнул: «Войдите!» — и вошла Катя.
Сергей лихорадочно поправлял смятую постель, приглаживал волосы, бормотал какие-то слова в оправдание беспорядка.
Катя сказала:
— Я была у тебя вчера и не застала.
— Мы сидели у Соколова.
— У тебя неприятности?
— У нас.
Он рассказал ей, что случилось. Катя спросила:
— Хочешь, я схожу к вашему Савдунину? Может, мне будет легче его отговорить?
Непомнящий рассмеялся: глупенькая! На него-то твои чары никак не подействуют.
Катя быстро оглядела комнату, стол с книгами, картинки на стенах и вздохнула:
— Вот как ты живешь…
— Здравствуй, — улыбнулся Непомнящий. — Мы забыли поздороваться.
— Не делай вид, что тебе хорошо, — сказала Катя. — Ты не умеешь врать. Что вы решили делать?
Он подумал: и она тоже переживает. За Савдунина, за меня, за Шилова… Он никогда не видел Катю такой озабоченной. И то, что она была здесь вчера и пришла сегодня ни свет ни заря, тронуло его.
— Тебе скоро на работу? — спросил он, не отвечая на ее вопрос.
— Нет. Я поменялась с девочками. Просто я не хочу, чтобы ты был один эти дни.
— Ты поедешь со мной… сейчас?
— Куда?
— Не спрашивай. Поедешь?
— Поеду.
— Подожди, я переоденусь по-быстрому.
…Он держал Катю за руку, будто боялся, что она может передумать и не поехать. Увидел свободное такси, остановил, втолкнул Катю в машину и попросил шофера подъехать на Невский, к «Северу», а потом на Финляндский вокзал.
Теперь у него в одной руке был большой торт; другой он продолжал держать Катину руку. Возле входа в вокзал была толпа: кто-то кого-то ждал, мелькали брезентовые куртки, горой лежали рюкзаки. Из метро шли и шли люди — с удочками, «авоськами», гитарами… Сергей и Катя попали в этот поток, и он медленно нес их к дверям вокзала. Впереди и позади шли рыбаки, слышались разговоры: «Сначала в Окуневой попробуем…», «Лещ — на горох…», «Брось, там ерши замучают…» У самого входа, чуть сторонясь потока, стояло несколько человек, и Катя не поняла, почему у Сергея вздрогнула рука. До нее донеслось торопливое, заговорщицкое: «А червячков не надо? Опарыш есть, свеженький». Сергей дернул Катю за руку, они проскочили в вестибюль.
Потом они ехали в электричке, и Сергей был мрачен. Он глядел в какую-то одну точку, и Катя, как тогда, на концерте в Доме культуры, взяла его под руку. Казалось, он даже не заметил этого.
— Нам сейчас выходить? — спросила Катя. Электричка уже подходила к Ольгино.
— Нет, — сказал Непомнящий. — Нам дальше.
— Я думала, что ты…
— Нет, я не хочу, — сказал Сергей. — Не могу. Да его и дома сейчас нет.
Он не стал говорить ей, что там, у входа, стоял и продавал червей отец. Да и ехал он не к нему.
Они вышли в Александровне. Катя ничего не понимала. При чем тут Александровка, торт и то волнение, которое так легко угадывалось сейчас в Сергее. Она куда-то шла, Сергей все держал ее за руку, будто тащил за собой — быстрей, быстрей! Наконец, он сказал:
— Вот.
За зеленым забором играли дети. Много детей. Вдруг все они замерли и поглядели на взрослых, остановившихся у забора. Катя все поняла.
— Идем.
Через калитку, по дорожке — на крыльцо; двери распахнуты — дом проветривается. Пустой вестибюль со шкафчиками и еще одна дверка сбоку, ведущая вроде бы в кладовку. Нет, там не кладовка: на полках лежит белье, простыни, наволочки. И пожилая женщина в очках что-то пишет, время от времени щелкая на счетах.
— Тетя Маша!
Женщина подняла голову. Должно быть, она не сразу смогла оторваться от своих записей и смотрела на Сергея, шевеля губами, еще что-то подсчитывая в уме. Только через какое-то время до нее дошло, кто это.
— Господи, Сережа! Что случилось?
Ее словно бы подкинуло со стула. Она не видела девушку — Катя была за спиной Непомнящего.
— Случилось, — сказал Непомнящий. — Вот, — он посторонился, открывая Катю, — это моя жена.
— Господи, — повторила Мария Тимофеевна.
— Это неправда, — сказала Катя.
— Неправда? — быстро повернулся к ней Непомнящий.
— Нет, — сказала Катя, и вдруг, шагнув к Марии Тимофеевне, обняла ее.
22.
Да, впервые в жизни Савдунин понял, что такое бессонница. Он ворочался; жена просыпалась; он испуганно говорил ей: «Спи, спи», — и уходил на кухню. Садился к столику, закуривал, пил из-под крана холодную воду и снова курил — спать не хотелось…
Заявление об уходе с завода уже подано. Слишком велика обида, чтобы он мог или хотел справиться с ней. Пока (пока!) он еще работал. Теперь мастер давал работу ему одному. Стоило ли заводить «листок» на две недели? После смены Савдунин шел с «бегунком» и «отмечался»: задолженностей в профсоюз нет, в библиотеке нет, в спортклубе нет — он никому не должен…
Мылся и одевался он теперь после смены вместе со всеми, в раздевалке, молча, рядом с молчащими ребятами. Как-то он поймал себя на том, что ему чего-то не хватает. Это ощущение было неприятным, мешающим — будто забыл надеть под пиджак рубашку. Потом понял: просто Соколов не говорил ему теперь на прощание: «Желаем вам хорошо отдохнуть от нас». Он привык к этой обычной веселой фразе, и ему не хватало ее.