Савдунин не знал, почему в раздевалке вспыхнула та ссора. Вернее, даже не ссора. Непомнящий с мокрыми после душа черными волосами вдруг ни с того ни с сего встал и, подойдя к Панчихину, громко сказал: «Ну и дрянь же ты!». Когда Панчихин вскочил, Савдунин подумал: будет драка, только этого и не хватало. Он медленно поднялся: как-нибудь еще справится с этими двумя молодцами — но драки не было. Панчихина увел Бабкин. «Наверное, у ребят какие-то свои счеты», — устало подумал Савдунин.
Когда он пришел со своим «бегунком» в цеховой комитет, к Куулю, тот даже руками замахал, как мельница:
— Ты, Леша, это брось. Куда ты пойдешь?
— Ну, — буркнул Савдунин, — слава богу, за то боролись: в Советском Союзе безработицы нет.
Кууль горячился; когда он горячился, эстонский акцент слышался резче. Кууль словно бы забывал русские слова, начинал спотыкаться… «Этто мы должно обссудить». Савдунин махнул рукой: все обсуждено. «Давай, Ян, подписывай, чего уж…» Потом, хочешь не хочешь, пришлось идти с «бегунком» к Травину, в партбюро.
Выл день зарплаты, или, как шутили в цехе, «день сварщика». В партбюро — людно. Травин принимал взносы, и Савдунину тоже надо было платить. Он сел в углу на свободный стул. Наверное, его не заметили. Люди толпились у травинского стола. Вдруг кто-то сказал:
— А верно, что Савдунин заявление об уходе подал?
— Верно, — ответил Травин.
— И вы отпускаете?
— Не хотелось бы, — снова ответил Травин.
Савдунину стало неловко: будто нарочно спрятался и подслушивает. Он тоже подошел к столу — на него поглядели, улыбнулись: «Легок на помине!» Тогда-то Травин и сказал:
— Не передумали, товарищ Савдунин? Вот — коммунисты возражают. Старый кадровый рабочий, всю жизнь можно сказать, здесь, на заводе, и вдруг — нате вам: «по собственному желанию»!
Теперь все, кто здесь был, знакомые и незнакомые, повернулись к Савдунину.
— А вы хотели бы, чтоб я написал «по желанию Клюева»? — спросил Савдунин.
— Клюев тут ни при чем, — тихо сказал Травин. — Это в вас обида говорит. А если поставить себя выше личной обиды?
— Смотря как обидеть, — сказал кто-то. Савдунин не знал этого рабочего. Длинный, с длинными руками, чуть не на четверть вылезающими из рукавов куртки, он смотрел на Савдунина сверху вниз. — Но если уж старые рабочие начинают уходить, бей в колокола, секретарь.
И тогда заговорили, загалдели все сразу: «Разобраться надо…», «Может, человека и впрямь обидели…», «Клюев с характером…» Травин встал, будто он был на собрании и хотел восстановить тишину:
— Товарищи, товарищи…
— А ты, между прочим, сам-то разобрался? — спросил его длинный. — Вы тут полгода только технические вопросы решали.
Травин словно бы не расслышал. Взглянул на Савдунина:
— Что у вас?
Савдунин сказал:
— Взносы. И обходной листок. Я подожду. Очередь, все-таки.
— Вот, — сказал Травин длинному. — Обходной листок. А ты тут шумишь.
— И буду шуметь. Что у тебя произошло-то? — Он положил свою длинную руку на плечо Савдунина — жест был дружеский, а обращение на «ты» вовсе не обидным, Наоборот.
— Личная обида, — сказал он. — О чем говорить?!
В партбюро стало тихо.
— Ладно, давай без очереди, — сказал длинный.
Он смотрел, как Травин заполняет «бегунок», потом записывает в ведомость сумму взноса. Как неуклюже берет в пальцы шариковую ручку Савдунин, чтобы расписаться в ведомости. Савдунин сказал: «До свидания», и вышел. «Плохо, — подумал он, — Становлюсь слезливым стариком».
Крокодиленок с зубастой пастью и немигающими глазками-пуговками глядел на него с буфета, Савдунин вспомнил, как уезжал из Индии. На него, как на всех советских рабочих, надели гирлянды из роз. Розы пахли необыкновенно, до сладкого головокружения. Индийские ребята складывали руки ладошкой к ладошке.
Потом была Асуанская плотина и ученик — помощник Ахмад Хаммам. Это он прозвал Савдунина «Шальгуб» — «Румяное яблоко». Но сначала называл его «эффенди», и Савдунин сердился: «Какой я тебе господин?» Как он сейчас, Ахмад, славный парень, и те двое индийских хлопцев, тоже ученики с Бхилаи, — Прем Захир и Сухел Шарма?
Он нарочно думал о них, вспоминал их, чтобы не думать о других — о Соколове и Шилове, Лосеве, Козлове и Непомнящем.
Соколов оказался прав, говоря, что «дело кисель». Прошла неделя, а письмо бывшей бригады так и не было опубликовано. Володька пошел в редакцию, уже заранее приготовив резкие слова — чего терять-то? Так и скажет: боитесь правды?
Редактора не было, его встретила девушка с университетским значком на кофточке. Должно быть, только что поступила работать в редакцию. Раньше он ее здесь не видел.
— Я насчет письма, — сказал Соколов. — Вы что ж, здесь кухню устроили? Сушите и маринуете?
Девушка удивленно подняла брови. Соколов поглядел на эти поднятые брови и подумал, что он таких еще не видел. Если женщины приклеивают ресницы, то, может быть, уже начали приклеивать брови? Что-то уж слишком красивые они были. И девушка была красивая. Соколова смущал только этот синенький ромбик на ее кофточке. А она глядела на его знак «Отличный пограничник».
— Я знаю о вашем письме в газету, — сказала девушка. — А вы что, так по очереди и будете ходить, справляться?
Теперь уже удивился Соколов: вот как? Кто же еще ходит?
Девушка нахмурила красивые брови, вспоминая.
— Козлов — есть такой? Каждый день ходит.
— Матвей?
— Я не знаю, как его зовут.
— Его зовут Матвей, — сказал Соколов. — Теперь я тоже буду ходить сюда каждый день, пока не напечатаете. Только через неделю уже будет поздно. А вы здесь недавно работаете?
— Недавно.
— Так что же с нашим письмом?
Девушка сняла трубку, набрала номер.
— Это опять я, Крылова, — сказала девушка. — Я по поводу того письма бригады — помните?.. — Она слушала, кивала, сказала, что все ясно, и, положив трубку, повернулась к Соколову.
— Редактор болен, — объяснила она. — Я ему звонила домой. Так вот, не все письма мы должны печатать. Ваше направлено в партийное бюро цеха, и мы ждем ответа.
Соколов кивнул головой.
— «И щуку бросили в реку», как писал ваш однофамилец или даже родственник.
Девушка уже не казалась ему красивой. Ну, так себе, нормальная девушка. А университетский значок нацепила, чтоб все видели — у меня высшее образование!
— Пока что партийное бюро создало комиссию, и она занимается вашим вопросом, — добавила девушка.
Соколов вышел, не попрощавшись. Только в коридоре подумал: «Нехорошо. Она-то при чем? А интересно: Матвей ходит сюда из-за нее, или… Неужели, когда понадобилось, высунулся из своей норы?»
Вторая неделя кончалась, и больше нельзя было тянуть. Может, начинать надо с самого дяди Леши? А то все растерялись и только пускают пену.
Шилов обошел всех и сказал, что завтра с утра собираемся у дяди Леши. В девять — у его дома. Вот адрес. Дома разговаривать легче — попробуем убедить. Тем более, суббота, выходной, а в выходной настроение всегда лучше. Короче говоря, завтра…
Он пришел первым и прохаживался возле дома, где жил Савдунин. Это была «двойка» — второй заводской дом, и здесь селились только свои, заводские. На всех балконах густо росли цветы, с одного на другой перекидывались какие-то зеленые ветки — не то плющ, не то декоративная фасоль: Шилов не очень-то разбирался в этом. Он просто поднимал голову, разглядывал цветы, ветки и думал, что уговорить Савдунина наверняка не удастся, но попробовать надо, и решение правильное — прийти к нему.
Дмитрий никак не мог понять бригадира, и поэтому ему было трудно найти какие-то успокаивающие слова. Пусть начнет говорить Соколов, он все-таки давно знает дядю Лешу. Пусть даже похнычет — вроде, ну как же мы без вас… А уж потом он. В среду Савдунин будет работать последний день. Времени совсем мало…
Кто-то легонько стукнул Шилова по плечу, он обернулся — это Лосев тихонько подошел сзади. Дмитрий с удивлением оглядел его: новенький костюм, белая рубашка, галстук, словно на свадьбу собрался!
— А он дома? — спросил Лосев.
— Не знаю. Наверное, дома.
Шилов не мог объяснить почему, но был уверен, что сейчас Савдунин не может уехать никуда. Не то у него настроение, надо полагать. Сидит, наверное, курит и переживает.
— В другое время, — сказал Лосев, — я бы к нему только с полбанкой пошел. Оно как-то душевней получается. Ты подумай, может…
— Обойдемся, — оборвал его Шилов.
Он вытаращил глаза, увидев, как из подъезда вышли Бабкин и Шурочка. У Бабкина за спиной — рюкзак; Шурочка, одетая по-походному, в брюках и сапожках, несла удочки. Они не заметили Шилова и Лосева, и лишь когда поравнялись с ними, удивленно переглянулись.
Лосев спросил:
— Рыбку удить?
Шурочка вспыхнула и по привычке стала поправлять волосы. Но сегодня они не были собраны в пышную розу, а просто были прихвачены сзади черной резинкой, какие надевают на бутылки с лекарствами, и поэтому Шурочка казалась другой. Бабкин строго ответил:
— Да, рыбку удить.
— На уху не приглашаете?
— Поймать надо, — засмеялась Шурочка.
— Ну, — усмехнулся Лосев, — русалочку-то он, я вижу, подсек…
— Но-но, — так же строго сказал Бабкин. И вдруг, заметив нарядный костюм Лосева, сообразил, наконец:
— Вы что, ребята, к нему?
— К нему.
— Был и я у него вчера, — уже уныло сказал Бабкин. — Вот вместе с Шурочкой были, полтора часа просидели — и ни в какую. Вы, конечно, другое дело. А в понедельник, между прочим, партийное собрание.
— Выступишь? Или в кусты? — прищурился Шилов. За стеклами очков его глаза превратились совсем в щелочки.
— Выступлю, — отворачиваясь, буркнул Бабкин. — Мы пошли, а то на электричку опоздаем.
— А на уху приходите, — крикнула, обернувшись, Шурочка.
Из другого подъезда с хозяйственной сумкой вышел высокий седой мужчина, и Лосев сказал тем уважительным шепотом, который появляется при виде начальства: «Директор».