— Где директор?
— Вон, сам Гончаров. Семья, должно быть, на юге, ну, а он — по-холостяцки. В магазин, должно быть, пошел…
Соколов и Козлов появились почти одновременно. И опять Шилову оставалось одно — удивляться: бритые, в хороших костюмах, фу-ты, ну-ты, действительно, как на праздник!
— Начнешь ты, — сказал он Соколову. Тот согласно кивнул. «Нет, — подумал Шилов. — Не на праздник. Нервничают. И я тоже нервничаю…»
Непомнящего дожидались, уже поругивая его, хотя было без четверти девять, но наконец появился и он. Рукопожатия были короткими.
— Здоров!
— Салют.
— Ну, двинули?
— Давай.
Савдунин был в майке и старых брюках. Он как-то заморгал, увидев нарядных, разодетых ребят, и бочком, бочком подался в комнату: «Я сейчас, на одну минуту…»
— Да ничего, дядя Леша, — сказал Шилов, изумленно разглядывая его руки, разрисованные змеями. — Так даже интересней.
— Заходите, заходите… — Он надел рубашку и начал торопливо застилать постель. — Вот, заспался, — объяснил с незнакомой, извиняющейся улыбкой.
На самом деле он спал часа два — заснул уже утром, а так всю ночь просидел на кухне.
— Садитесь, я пока чайник поставлю. Хозяйка моя на работе… — суетился он.
Ребята переглянулись. Савдунин суетился. Савдунин много говорил. Но они увидели и другое: он рад им.
— Бог с ним, с чайником, — сказал Соколов. — Мы не надолго. Поговорим и пойдем.
— Так не положено, — качнул головой Савдунин. — У меня чаек есть еще из Индии. Для праздников берегу.
Непомнящий подошел к нему вплотную. Его не предупредили, что начинать будет Соколов.
— Вот и устройте нам праздник, — тихо сказал он. — Не уходите от нас, дядя Леша.
Савдунин стоял, словно бы на середине незримого круга. Конечно, он знал, зачем пришли ребята. Он ждал их.
— Так ведь, милые мои, как же я смогу…
— Собрание разберется, — сказал Соколов. — Что там, дети маленькие?
Все шло не так. Савдунин глядел на них и улыбался, но все шло не так, как представлялось Шилову. Вдруг Лосев, дернувшись, тоскливо сказал:
— Эх-ма, опять загулять, что ли?
— Это зачем же? — испуганно и в то же время сердито спросил Савдунин. — Ты в семью вернулся, опять мыкаться хочешь?
— Не я вернулся. Вы меня вернули, можно сказать, курс жизни проложили, а сами — в сторонку.
Савдунин сел на краешек дивана, сжав коленями большие, короткие руки.
— Вы думаете, мне самому просто?
— Конечно, не просто, — сказал Шилов. — Но ведь правда-то есть! И, если хотите, мы еще юнцы, а вы…
— Вы же коммунист! — выпалил Козлов и начал густо краснеть.
Савдунин все кивал, все улыбался — ах, милые вы мои, пришли все-таки.
— Может, вам неудобно заявление обратно брать? — осторожно спросил Соколов.
И тогда ребят прорвало, словно бы они почувствовали какой-то перелом. Они говорили все сразу, они подступали к Савдунину, они просили, требовали, даже угрожали («Загуляю, ей-богу, загуляю!»), и когда он встал, все замолчали, потому что он должен был ответить.
— Спасибо вам, — сказал Савдунин. — Я чайничек поставлю все-таки.
…Они стояли на улице, и расходиться не хотелось. Савдунин высунулся в окошко, заняв собой почти весь проем, и махал им — до послезавтра, до понедельника!
— Ну, кто куда? — грустно спросил Лосев.
— Матвей пойдет в редакцию, — сказал Соколов. — Хотя — вот ведь склероз! — сегодня выходной.
Никто его не понял. Только Козлов покраснел и отвернулся.
— А если собрание не решит? — спросил Лосев.
— Не может быть! — зло сказал Непомнящий. — Решит — не решит. Теперь-то не мы, теперь коммунисты решать будут.
Из окна, сверху, Савдунин видел, что ребята о чем-то разговаривают, не то спорят, не то обсуждают что-то, но вот они отошли к краю тротуара, и Соколов встал перед ними, как дирижер, подняв руки…
— Желаем… вам… отдохнуть… от нас… до… понедельника!
На балконах и в окнах появились жильцы: кто кричит? Кому кричат? Ах, это, наверное, наши, заводские…
23.
В середине июля во всех цехах «Коммуниста» проходили партийные собрания. Подводили итоги первого полугодия. Одни цеха с программой справились, другие отставали. Было известно, что завод задержал выпуск машин для двух новостроек.
Второй сборочный программу выполнил. В заводской многотиражке это было отмечено статьей «Идущий впереди», и автор не скрывал своего удивления по тому поводу, что вот — новый цех, молодой начальник, а как налажена работа во всех звеньях!
На партийное собрание во второй сборочный никто из администрации не пришел: директор, главный инженер и их заместители были в цехах, где «завалили» полугодовую программу. Возможно, поэтому собрание сразу же пошло спокойно, даже благополучно — а, собственно, как же иначе? План перевыполнен по всем показателям, в газете — хвалебная статья, премии обеспечены. Настроение у всех, как на празднике, ну, а если кто-то из ораторов и отметит отдельные недостатки — что ж, конечно, кое-какие недостатки имеются, будем исправлять…
Савдунин сидел и, казалось, не слушал. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним, то мог бы увидеть, что он даже не пошевелился ни разу, будто задремал. Никому и в голову не могло прийти, что все в нем напряжено, что он ждет той минуты, когда секретарь партбюро скажет: «Есть еще желающие выступить?»
Савдунин ждал, когда сможет выступить, хотя ему не хотелось говорить. Но промолчать сегодня он не имел права. И знал, что его выступление пойдет вразрез с остальными — спокойными, даже парадными и не затрагивающими других вопросов, кроме производственных.
— Есть еще желающие выступить?
Вот о н о!
Савдунин тяжело поднялся с места, и Травин кивнул: пожалуйста. Проходя к трибуне, Савдунин заметил, что Клюев нагнулся к начальнику цеха и что-то сказал ему. Это было само по себе недобрым признаком. Очевидно, предупредил: вот увидишь — сейчас начнет мутить воду…
Каждый раз, поднимаясь на трибуну, Савдунин испытывал страшную неловкость: ему казалось, что в самый нужный момент он не найдет единственно правильные слова, и тогда начнутся смешки и подковырки, и все пойдет не так. Вот и сейчас он долго пристраивался за трибуной, мучительно припоминая слова, с которых хотел начать, и вспомнил, наконец.
— Поработали мы хорошо, — сказал он. — Цех то есть. И про недостатки правильно… Есть и недостатки. Только про главный никто не сказал.
Ему надо было остановиться, как бы снова подумать над сказанным, чтобы не сбиться и продолжить в лад.
— А главный — отношение к людям. Вот здесь совсем не все в порядке.
Он говорил по-прежнему медленно, часто останавливаясь, но именно это придавало каждому слову особую убедительность. Его словно бы прорвало. Что произошло с его бригадой? Почему такое отношение к рабочим? Есть ли другое объяснение, кроме того, что начальнику участка пришлось не по душе суждение членов бригады о Панчихине и о позиции самого товарища Клюева?
Савдунин не замечал, какая тишина стоит в красном уголке. Он только видел десятки лиц, чуть приподнятых к нему, потому что стоял высоко на трибуне. Глаза людей были спокойны, это спокойствие передалось и ему, и вдруг Савдунину стало легко, будто он почувствовал, что почти все они, сидящие здесь, с ним и за него.
— Был я у начальника цеха. Спрашиваю, почему такой приказ? Он отвечает: я должен верить начальнику участка. А если начальник участка ошибается? А если ему захотелось пожить тихо-мирно? А почему бы рабочему с ним не поспорить, если он не прав? Запрещено? Кем? Ты в руководство, товарищ Клюев, сам из рабочих вышел. Да забыл, наверное. Я уж не говорю, что у молодых ребят так подрывается вера в справедливость, в авторитет руководителя…
— Между прочим, один из этих ребят — алкоголик, а другой — бывший уголовник, — громко и зло сказал Клюев.
По красному уголку прошел шум, Травин встал и переждал, пока шум уляжется. Но Клюев уже сделал свое дело: Савдунин мучительно вспоминал, что же еще он должен был сказать.
— А ты что — бог Саваоф? — вдруг так же громко сказал кто-то. — Хочешь только с ангелами работать?
Теперь по залу прошел уже не шум, а смешок. Клюев, сидевший в первом ряду, обернулся — должно быть, он хотел увидеть того, кто это сказал, — и вдруг словно бы наткнулся на десятки смеющихся глаз.
Снова Савдунину стало легко, будто человек, сказавший про ангелов, и этот смех вернули ему утерянные мысли и слова. Но ему уже ни к чему было говорить — все было ясно и так, незачем тянуть время. Ему не хлопали, он шел к своему месту в задних рядах через тишину, но это была все та же, добрая тишина.
Он еще не успел дойти и сесть, как услышал голос Травина, глухой, запинающийся, и это показалось неожиданным, потому что обычно Травин говорил хорошо, гладко, только вставляя, надо не надо, «значит» чуть ли не в каждую фразу.
— …Значит, коммунисты потребовали от партийного бюро разобраться во всей этой истории. Одновременно из нашей газеты поступило — ну, не жалоба, — скажем, письмо бригады. Мы, значит, создали комиссию из трех человек и она доложит вам свое мнение. Только я попрошу обойтись без реплик. Здесь, значит, ораторов нет, и реплики сбивают выступающих. Товарищ Ершов…
Савдунин увидел того длинного, незнакомого рабочего, который несколько дней назад в партбюро начал сразу говорить ему «ты». («Странно, что он со мной даже не поговорил. Какая же это комиссия?») Он не знал, что сегодня Ершов и еще двое коммунистов долго разговаривали со сварщиками, а к бригадиру не подошли нарочно — незачем лишний раз трепать человеку нервы.
Снова прошел легкий смешок, просто невозможно было удержаться от него: после низенького, квадратного Савдунина фигура Ершова на трибуне высилась столбом, и край трибуны уперся ему в живот. Ершов чуть нагнулся вперед и вытащил из кармана сложенную пополам школьную тетрадку, как бы подтверждая слова секретаря партбюро, что здесь, значит, ораторов нет.