Поиск-82: Приключения. Фантастика — страница 3 из 13

Все сомнения — в пользу операции

Глава первая

1

— Что вы мне суете? Тупой же, ту-пой! К черту!

Скальпель летит в угол, жалобно звякает о стену.

Левой рукой, вывернув ее назад и став из-за этого боком, почти спиной, к столу — так почему-то удобнее, — Андрей Емельянович ощупывает прочно застрявший в желчном протоке камень. Отсутствующий взгляд скользит по сине-зеленому белью ассистентов, по их лицам; Андрей Емельянович видит, как медленно краснеет очерченная желтоватой каймой маски узкая полоска лба операционной сестры; опущенные на миг веки женщины прикрывают обиду. «Ничего, — думает он, пыхтя и покусывая губу, — ничего, пусть обижается. За двадцать лет могла бы научиться работать без ошибок. Перетерпит. Впрочем, скальпель был как скальпель...»

— О черт!

Проклятый камень засел капитально и не хочет двигаться ни туда ни сюда. «И ассистенты запереглядывались. Осуждают. Не нравится, видите ли, моя манера поведения; они, цирлих-манирлих, требуют вежливости и уважения. Самостоятельно шагу не могут сделать, приходится следить за каждым их движением, а туда же!»

Андрей Емельянович, конечно, немного кокетничает — и своей позой, и показной грубостью. Не такая уж трудная операция, приходилось ему вытаскивать камни и посложнее, но персонал надо постоянно поддерживать в почтительном напряжении. Строгость и еще раз строгость!

— Зажим! Да не этот, а изогнутый, типа федоровского! Быстрей! Стоите, как невеста на ярмарке!.. Так! — Теперь, пока он поворачивался, чтобы взять зажим, рана сузилась. — Анна Ивановна! Держите, в конце концов, крючки как следует и замрите!.. Задача ассистента — показать и не мешать, а вы и не показываете, и определенно мешаете: тычете меня локтем в бок. Неужели не чувствуете?.. Да не суетитесь же! Вы ведь не в очереди за сапожками.

Андрею Емельяновичу кажется, что он шутит. Этак непринужденно и остроумно, как и подобает настоящему мастеру, который с легкостью делает свое дело и попутно добродушно ворчит на восхищенных почитателей — тем более, что камень наконец выскочил. Но Анна Ивановна, первый ассистент, всхлипывает, и спина ее начинает вздрагивать от сдерживаемых рыданий. Уйти она не имеет права: хирург может умереть возле операционного стола — так бывало, — но стоять должен до конца.

Андрей Емельянович сжимает в кулаки обтянутые резиной пальцы, сопит, и шея его так же, как за минуту перед этим лоб операционной сестры, наливается красным. «Подумаешь, нежности!.. — неуверенно возмущается он. — Юмора не понимает».

Операция заканчивается в молчании, лишь чаще позвякивает инструмент в руках операционной сестры: первый ассистент, не поднимая головы, с методичностью автомата завязывает за хирургом нити.

Как всегда, после операции Андрей Емельянович чувствует себя благодушно. Скинув халат и рубашку, обнаженный по пояс, он долго плещется под краном, с наслаждением фыркает и фальшиво напевает: «Гори, гори, моя звезда». Но на душе все-таки скребут кошки: не то чтобы стыдно — «настоящий хирург может себе и не то позволить», — а неловко как-то. Он-то понимает, что все это игра, дешевое подражание какому-то выдуманному образу Великого Хирурга. Нехорошо!

Андрей Емельянович бурчит нечто примирительное. Операционная сестра, привыкшая за двадцать лет и не к таким словесным фейерверкам, с согласным вздохом кивает головой: ладно, мол, что с вас возьмешь. Но Анна Ивановна, еще не успевшая забыть сравнительную независимость студенческих времен, лишь яростно косит гневным глазом и, раздувая ноздри, выходит, стуча каблуками.

За неделю накопилась кипа недописанных историй болезни — совсем уж непорядок! И хотя все они были до зевоты стереотипны, Андрей Емельянович Кулагин, прежде чем подписать, добросовестно прочитывал каждую строчку, злясь на неразборчивый почерк. Сколько раз ординаторам было говорено — писать поаккуратнее: нет, как об стенку горох. А тот, кто неряшлив в мелочах, небрежен и в главном — около операционного стола. Это точно.

Звонок главного врача оторвал от дела, и через минуту Андрей Емельянович уже шел по длинному коридору первого этажа, на котором размещалась поликлиника. Вдоль стен под светящимися стендами, запугивающими разными недугами, сидели больные, но Кулагин видел не их, а подмечал, что на подоконниках пыль, цветы давно не поливали, линолеум на полу порван в некоторых местах и завернулся — нет порядка, нет, что ни говори.

Главный врач Екатерина Львовна, или, как называли ее злоязычные сестрички, «мадам Кати», встретила его стоя, и Кулагин в который раз подивился, что на такой работе, где в первую очередь нужна воля и сухой рационализм, она сумела остаться интересной женщиной. Очень.

Екатерина Львовна вышла из-за стола навстречу и, указав на кресло возле низенького журнального столика, сама уселась в такое же кресло напротив. Тонкий чулок туго обтягивает стройную ногу, изящная лаковая туфелька покачивается совсем рядом, не хватает только чашки кофе и утонченной беседы о последней театральной премьере.

За окном, невдалеке, толстый мужчина, задравши голову, машет руками. Кулагин знает его: это муж Дрыниной из седьмой палаты; тяжелая была больная, а сейчас ничего, поправилась, скоро выпишется — и действительно женская фигура в теплом синем халате вскоре появляется рядом с толстяком. Кулагин думает, с чего бы это вдруг затемпературил Семенов после резекции желудка, — не пневмония ли? — надо будет сделать рентгеноскопию грудной клетки; а вот с той изможденной блондинкой — вторая палата, третья койка слева, лет тридцать пять, серые глаза, фамилию все равно не вспомнить, — с ней, слава богу, все страхи позади: прихорашивается по утрам, подкрашивает губы — значит, справилась с перитонитом... В туалетной опять разбили стекло, надо напомнить сестре-хозяйке... Вчера небрежно провели влажную уборку; надо позвонить заму по хозчасти: снова не хватает тряпок.

Сквозь думы и заботы не сразу пробивается уверенный голос Екатерины Львовны, которая, оказывается, уже говорит о чем-то, и Кулагин лихорадочно пытается уловить смысл, потому что голос главврача звучит укоряюще:

— ...нельзя, Андрей Емельянович. Так можно разогнать весь персонал. Надо взять себя в руки. Сестры плачут, ординаторы только и мечтают, чтобы перейти в другую больницу. Даже старшая операционная сестра, которую уж, кажется, ничем не удивишь, и та пьет валериану ж после ваших наскоков.

Говорить правду в глаза, даже подчиненным, — занятие не из приятных. Но нарыв созрел, и его надо вскрыть. Иначе развалится хорошее, ничего не скажешь, лучшее в городе отделение. Пока лучшее. Екатерина Львовна краснеет, покусывает нижнюю губку и так мило смущается, что Кулагин никак не может воспринять ее слова всерьез.

— Вы — превосходный врач, прекрасный хирург, но руководитель из вас, Андрей Емельянович... странный. Нелепо получается. Если человек болен, у вас находится для неге и внимание, и ласковое слово, и понимание особенностей его характера, а тех, кто рядом с вами, тех, кто, кстати, также лечит больных — пусть не с таким блеском, как вы, — этих людей, тоже со своими характерами и чувствами, вы почему-то всячески стараетесь принизить, кричите на них и твердо уверены, что они могут быть только слепыми исполнителями вашей воли. Без права на самостоятельное мышление. Почему? Откуда такие замашки?

Андрей Емельянович гневно вздергивает голову, Он удивлен и обижен, причем вполне искренне. Все знают, что доктор Кулагин — хирург школы знаменитого Мыльникова, а то, что маститый профессор во время операции лупил ассистентов пинцетом по пальцам, — знают? Что делал он это на пользу своим ученикам — понимают?

— В хирургии должна быть военная дисциплина. Это еще великий Бир говаривал, — бурчит Кулагин.

Екатерина Львовна делает последнюю попытку убедить собеседника:

— Кто же спорит насчет дисциплины, но она должна быть внутри нас, а не выполнять функцию палки, к которой, привязывают саженец. Работа должна доставлять радость, но какая может быть радость, если, только встав с постели, ваш сотрудник уже тоскливо морщится, зная, что с утра за ничтожное упущение его могут оскорбить и унизить. И человек либо сломается, станет, в лучшем случае, унылым безынициативным исполнителем, а в худшей — еще и подхалимом. Вам нужны такие? Либо... уйдет. Вот отсюда текучесть кадров, хотя вы и кричите: «Нам лодыри не нужны, пусть уходят». Кстати, привет вам от Давида Яковлевича, он заведует отделением в восьмой больнице, и им не нахвалятся.

Кулагин засопел. Давид Яковлевич — это был удар по слабому месту, тут крыть нечем.

А Екатерина Львовна, которой вечные тучи в хирургии давно не давали покоя, продолжала:

— Думаю, что пора, Андрей Емельянович, разрядить обстановку в вашем отделении.

— Может быть, лучше всего мне уйти? — голос Кулагина был полон иронии.

— Нет, зачем же. Но отдохнуть вам не мешает. И послушайте мой дружеский совет: отдохните всерьез. Без вашего, знаете ли, телефонного террора... то есть, извините, контроля. Без еженедельных обходов. Надо отключиться от нас, Андрей Емельянович, отстраниться полностью. Все-таки вам уже не тридцать...

Из кабинета главврача Кулагин вышел в полной растерянности. Трудно поверить, но факт: он — в отпуске! А кто будет в отделении? У Семенова-то ведь определенно пневмония, скорее всего, очаговая в правой нижней доле, и антибиотики он не переносит. Тут подумать надо, что дать, когда. Анна Ивановна небось и хрипов не услышит. Ведь угробят больных, угробят... И куда деваться ранней весной?

2

Как назло, весна выдалась дождливая, с асфальтового неба непрерывно сочилась противная мокрядь, медленно таяли остатки грязного снега, под окнами тяжело ухали автобусы, проваливаясь в скрытые водой выбоины.

Кулагин и внешне и по характеру напоминал шкаф — было в Андрее Емельяновиче что-то прямолинейно-прямоугольное. И поэтому никакими побочными увлечениями он не страдал, а при упоминании о всяких экстравагантных хобби, вроде коллекционирования спичечных этикеток или ботиночных шнурков, лишь презрительно кривил губы. Своим делом не занимаются всерьез эти коллекционеры, вот у них и хватает времени на всякую ерунду. Истинно мужские увлечения — охота и рыбалка — тоже его не интересовали.

И сейчас время навалилось своей ошеломляющей безразмерностью. Последние номера медицинских журналов были прочитаны — досконально, с выписками — за один день. А дальше?.. Фантастические романы с глобальными трагедиями, развивающимися в космосе, навевали тоску, от них и от яблок, которые он непрерывно жевал, сводило скулы. Запутанные интриги детективов казались явно надуманными, и разгадывать их не хотелось.

А телефон молчал. Конечно, разве догадаются позвонить. Ограниченные, нечуткие люди... Им лишь бы дорваться до операционного стола, а то, что он здесь мучается, переживает, — это их не волнует. А потом: «Андрей Емельянович, выручайте! Андрей Емельянович, мы не думали, что так может получиться».

«Не думали!» То-то и оно!..

Позвонить разве самому? Ну нет, такую радость Анне Ивановне он не доставит. Если бы ушел отдыхать как обычно, тогда...

Обычно Кулагин готовился к отпуску загодя. Примерно за месяц до этого в отделение прекращали принимать сложных больных. Отдыхал он обычно на заводской турбазе под самым городом, а замещавший его тишайший Давид Яковлевич дважды в сутки ровно в десять утра и в десять вечера звонил и подробно докладывал о каждом больном. Андрей Емельянович сердился, кричал в трубку, потому что такой информации ему не хватало. Поэтому по пятницам он приезжал и делал обход, и, конечно, все было плохо и не так, как надо. Давид Яковлевич был отличным хирургом, Кулагин знал это; тем более надо было держать заместителя в строгости, чтобы не зарывался. Но, видно, все же где-то отпустил вожжи. Однажды на дежурстве ночью Давид Яковлевич, не вызвав его, прооперировал сложного больного, прооперировал удачно, но порядок был нарушен; Кулагин сделал, конечно, внушение — обычное внушение, не больше, — однако Давид Яковлевич вдруг вспылил и, как все очень интеллигентные и слабовольные люди, уже не мог остановиться в своем протесте — ушел из больницы... И теперь уж совсем не на кого опереться.

Обрастая черной с проседью бородой, Кулагин валялся на диване среди недочитанных книг, огрызков яблок и размышлял.

Косой плоскостью вставала жизнь, одинаковыми дробинками катились по ней годы. Чего он достиг? Чем мог похвалиться?.. Несколько тысяч более или менее подлеченных людей, из них десятка полтора по-настоящему спасенных, вытащенных за уши с того света. Хорошее дело, но это — работа, профессиональный долг. А еще? Где дерево, которое он мог посадить и не посадил? Где книга, умная, толковая книга об изнанке бытия, которую никто, кроме врачей, не видит и которую он мог написать и не написал?.. Ну ладно, допустим, сажать дерево было некогда и негде, а книга — просто не по зубам... Но учеников-то должен был воспитать. Дол-жен! Не показывать хвастливо исключительное умение своих рук, а передать его другим. Пусть покойный профессор Мыльников имел привычку во время операции стукать ассистентов пинцетом по пальцам, но он учил, и теперь существует Кулагин, ученик Мыльникова. А после хирурга. Кулагина? Кто и что останется? В смысле «кто» — ноль, в смысле «что» — полдесятка ношеных рубашек...

Размышления о смысле жизни были прерваны женой, которая, как и многие жены, весьма скептически относилась к своему спутнику жизни: она не преувеличивала его достоинств и никогда не забывала напомнить о недостатках.

— Слушай, глава семьи, ты что ж это себе позволяешь? Полный моральный стриптиз и духовное оскудение. — В редакции, где работала жена, любили выражения образные. — Похож на Васисуалия Лоханкина, честное слово. Зарос какой-то плесенью, валяешься целыми днями, скулишь. Дочь, взрослая девица, глаза круглит от удивления. Хотя бы ее постыдился... Встань, умойся и уезжай.

Кулагин поперхнулся яблоком и сел; жалобно взвизгнули пружины дивана под его крупным телом.

— Да, да, уезжай! Есть же у тебя друзья детства, о которых ты вспоминаешь с таким восторгом, а отделываешься дежурным поздравлением к празднику. Все твои Кольки, Васьки, Гаврики...

Это была идея. К Василию он не поедет и к Гаврюше, пожалуй, тоже. Василий — генерал, Гавриил — замминистра. Им не до полузабытых друзей детства. Лучше всего, конечно, махнуть в родной город, к Николаю, который единственный обстоятельно сообщает в письмах о себе. Сколько раз собирался Кулагин написать ему так же толково и обстоятельно или, чего проще, позвонить, — но нет, не получалось. И так, стыдно признаться, больше двадцати лет. Страшно подумать...

Вернуться в родной город через такой срок — словно встретиться с самим собой, прошлым. Воспоминания не только переносят в минувшее, они сравнивают его с настоящим, и счет далеко не всегда в пользу последнего.

Яростное, все в ожидании Победы полуголодное детство, стремительные институтские годы, казалось, что слава совсем рядом, стоит только отбросить учебник и протянуть руку... Рыженькая Люся, с которой они стояли в обнимку под старыми вязами у дома знаменитого декабриста, мечтала поскорее окончить институт, получить квартиру, и чтоб был ребенок, лучше двое. Она робко заглядывала ему в глаза и старательно целовала, прижимая к его губам свои твердые, плотно сжатые губы. Ждала ответных слов, но Кулагин — тогда еще просто Андрей — молчал. Его стремления были выше этих скромных запросов. Что там квартира, дети, когда ему суждено как минимум спасти человечество от рака. Или от инфаркта. Еще не ясно, от чего, но спасти предстоит.

Да-а... Интересно, как там процветает рыжая Люся. Люсенька... Но главное — повидать Николая. Подходят годы, когда теряешь не только волосы и зубы, но и друзей. И пусть ты не видел друга двадцать лет, но когда он умирает, вместе с его смертью безвозвратно теряется часть сердца...

3

Прежнего уютного сибирского города не было. Исчезли приземистые бревенчатые домишки с полузанесенными снегом окнами, с пахучим березовым дымком, струившимся в синем морозном небе, с провинциальным покоем кривых улочек, забитых сугробами. Время безжалостно расправилось с идиллическими картинами прошлого — навстречу машине, в которой Андрей Емельянович с другом ехали из аэропорта, бежали безликие кварталы пятиэтажек. И все же порой то знакомый поворот улицы, то сохранившийся самодовольный дом красного кирпича, то торгующая беляшами краснолицая тетка в халате, натянутом на полушубок, вспыхивали как привет из далекого полузабытого времени легкости и беспричинной радости.

Николай Павлович покачивался рядом на мягком сиденье, помалкивал, слушая восторженные восклицания Кулагина; морщась, отгонял рукой сигаретный дым. Вроде бы тот же Колька и вроде бы не тот. Самое неожиданное — исчез знаменитый чуб, скрывался теперь под ушанкой бритый череп. Очень удивился такой перемене Кулагин, обнимая друга в аэропорту. В остальном-то Николай мало изменился: не растолстел, сухощавый, подтянутый, и не выцвели глаза, которые в юности светились доброй мягкостью, какой-то восторженной доверчивостью. Да, глаза те же, голубые, но уж доверчивыми их не назовешь; добрыми, пожалуй, — тоже. И слушал Николай как-то по-особому, словно отстраняясь и взвешивая каждое слово; хмурил светлые брови, поглядывал с усмешечкой.

А может быть, отдавая дань сентиментальности, мы насильно пытаемся скинуть бремя прожитого? Увы! От него никуда не денешься. Через двадцать с лишним лет не вернешь то ощущение полноты жизни, то тревожное ожидание несбыточного, как не вернешь счастье первого поцелуя. Кстати, именно здесь, на углу Советской и Воинова, этот поцелуй и состоялся, с рыжей Люськой. Ее тонкие ноги, обтянутые коричневыми в резинку чулками, ее растоптанные валенки вызывали прилив нежности, и Кулагин был твердо уверен, что все мальчишки их класса влюблены в Люську, а уж Колька — это точно.

Показалась набережная — гранит, высотные дома, изогнутые плечи серебристых фонарей; исчезли аккуратные домики, черные туши перевернутых лодок, раскатанный санками косогор. Когда-то, продуваемый ветром, в рваной шубейке и дырявых варежках, мчался по этому склону Андрюшка Кулагин. Ах, черт побери, неужели это было?! Снесли и дом, где жил Пряхин с родителями. Жалко. Уютный был дом.

— Ну да, — сказал Пряхин, недовольно морщась. — Куда уж уютней. Особенно для стариков. Поноси-ка воду за два квартала да повозись с дровами — взвоешь от такого уюта.

Приехали. Поднялись на третий этаж. После первых ахов и охов встречи Маша, жена Пряхина, полноватая, седеющая, чем-то неуловимо похожая на мужа, заторопила:

— Давайте, мальчики, за стол. Пельмени уже кипят.

Традиционные пельмени трех видов, шаньги, пироги с рыбой, с черемухой, — вся эта аппетитная снедь сибирского хлебосольства привела Андрея Емельяновича совсем уж в блаженно-умиленное состояние. Он ел, пил, рассказывал анекдоты и сам первый смеялся; на правах старого друга подливал себе в рюмку, не замечая, что Николай Павлович свою отставил и давно уже прихлебывает крепкий чай из большой чашки, расписанной голубыми цветочками. Размяк душой Андрей Емельянович, отпустило тугую пружину, сдавливающую горло все эти дни, и неожиданно для себя пожаловался он, что позади, в прожитом, видится пустота, а впереди — и того страшнее...

Маша поднялась, подошла сзади, положила на затылок гостя теплые ладони:

— Успокойся, Андрюша. Не прыгай, как воробей на снегу. И человек ты неплохой, и людям нужен. Это у тебя, как у нашего Игорька, переходный период. Мужчины, знаешь, иногда очень поздно спохватываются, что они далеко не те, кем себя воображают.

Николай Павлович допил чай, осторожно отодвинул чашку:

— Правильно сделал, что к нам приехал. И главное — вовремя. Выручишь меня просто не знаю как. Ты ведь знаешь, что я в уголовном розыске?

Кулагин кивнул.

— Ну вот. Проходил у нас как-то по подозрению в грабеже один лесничий. Дело было запутанное до чрезвычайности, все доказательства не в его пользу. Не буду рассказывать, как и что, но в конце концов удалось выяснить, что он не виновен и что истинные преступники стремились его опорочить. В общем, зло было наказано, добро восторжествовало, а лесничий, узнав, что я увлекаюсь фотоохотой, уж который год настойчиво приглашает погостить. Места там заповедные, кержацкие. Давно мечтаю походить с фоторужьем по настоящему лесу. Но одному мне... скучновато. Да и сердчишко порой пошаливает; боязно, как бы кондрашка в лесу не хватил. А тут — такой напарник... Сам бог тебя прислал. Беру отпуск — и едем.

Андрей Емельянович засмеялся счастливым смехом. Ах, как нужно каждому из нас, чтобы на свете был друг, пусть хотя бы один, который ради тебя может вот так просто, без раздумий, пожертвовать своим временем, планами, делами — о большем и мечтать не стоит.

— Значит, так, — продолжил, раздевшись перед сном, Николай Павлович, привычно пошлепывая себя по тугим бицепсам. Глядя на его жилистую, сухую фигуру, трудно было предположить, что сердце подполковника позволяет какие-то вольности. — Нераскрытых преступлений по нашему райотделу не числится. Время спокойное. Поэтому особых сложностей с отпуском не будет. Завтра пятница, я договариваюсь с начальством, оставляю за себя заместителя и — прощай, труба зовет! Кстати, там неподалеку озеро Сарыкуль, окунь сейчас идет на «малинку» — не нарадуешься.

И он углубился в тонкости, понятные лишь рыбакам.

Глава вторая

1

Дежурный по Кировскому райотделу зевал. Предавался он этому невинному занятию с усердием, достойным лучшего применения. Но можно ли упрекнуть человека, который с утра полдня мотался по морозу в тесноватых сапогах, потом заступил на дежурство и сразу погрузился в тысячу мелких хлопот и жалоб: потерянные в автобусе документы, срезанная в универмаге дамская сумочка, несколько пьяных скандалистов, загулявшая девица неопределенного возраста и без документов... Яркий свет лампы резал глаза, из коридора несло неистребимым запахом хлорки. Лишь перед рассветом, когда тьма за окном сгустилась, прекратились звонки, стало тихо, дежурный, скинув наконец сапоги, ощутив, как блаженство разливается в горящих, натруженных ступнях, позволил себе опустить голову на скрещенные руки и на минуту погрузиться в сладкую дрему.

Но подремать не удалось. Зазвонил телефон — резко и пронзительно. Старший лейтенант взял трубку и привычно взглянул на часы: пять часов двенадцать минут.

В трубке злорадствовал молодой голос:

— Эх вы, милиция! Спите, жирок накапливаете, а тут люди мертвые валяются. И в магазинчике, кстати, двери нараспашку. Так что привет служителям закона!

— Гражданин, не балаганьте! — Брови дежурного сдвинулись, сон как рукой сняло. Старший лейтенант надел фуражку и продолжил официальным тоном: — Доложите, пожалуйста, толком — что и где случилось. И назовите себя.

Неизвестный на другом конце провода захохотал:

— Вот еще! Чтобы меня потом по судам затаскали? Не пройдет! А так, для вашего умственного развития, могу сообщить, что в Ряхово, у задней стены механического завода, в переулке лежит мертвячок. Симпатичный такой, никого не трогает. И между прочим, там же, по соседству, то есть на Первомайской, дверь в магазине открыта настежь — наверное, для обслуживания ночных покупателей.

— Вы это сами видели?

— И сейчас вижу.

— Подождите минуту, мне надо все записать. — Дежурный постарался вложить в интонацию максимум сердечности: неизвестный, нервно дышавший в трубку, почему-то был настроен недоброжелательно. Подозрительное дело. Он положил трубку рядом, зажал микрофон ладонью и щелкнул тумблером:

— Пэ-эм-гэ девять! Пэ-эм-гэ девять! Срочно в Ряхово на Первомайскую к магазину! Постарайтесь задержать человека, разговаривающего по телефону в будке напротив или находящегося поблизости. Если магазин взломан, вызывайте опергруппу.

Опять приложил к уху телефонную трубку и, хотя рядом никого не было, изобразил улыбку:

— Товарищ... не знаю, как вас звать, в какое время вы заметили происшествие?

В трубке звучали короткие гудки.

2

Андрей Емельянович проснулся под утро от тупой боли в правом боку. Печень недвусмысленно намекала, что в его возрасте следует быть поосторожнее со спиртным, даже встретившись с другом. Пить хотелось неимоверно, но тащиться через всю квартиру, задевая располневшим телом за столы и стулья, тревожить Николая и его жену было неудобно, и Кулагин, чертыхаясь, ворочался в жаркой постели.

Телефонный звонок прозвучал весьма кстати — разбудил хозяев. Пройдя на кухню, Андрей Емельянович присосался к носику чайника, и это было такое блаженство, такое наслаждение, что лишь с последним глотком Кулагин стал прислушиваться к доносящимся из коридора словам:

— Нет, нет, я сам... Знаю, опытный товарищ, доверяю, но — сам. Пришлите машину. Жду.

Глухо стукнула трубка телефона. В кухню вошел Пряхин. Зевнул, погладил затылок, набрал в чашку воды из-под крана, сыпанул туда растворимый кофе, принялся размешивать.

— Что, тоже изжога мучает? — спросил Кулагин. — А ты ее содой, содой... Вот ведь проклятье, и выпить толком нельзя.

— Толк в этом деле: — понятие растяжимое, — усмехнулся Пряхин, мелкими глотками потягивая холодный кофе. — А изжога при нашей профессии ни к чему, роскошь. Отвлекать будет... Да, вот что... Поездку в заповедник придется пока отложить. Надеюсь, ненадолго. Походи день-два по городу, съезди на лыжную базу, погоняй с мальчишками. — Он скупо улыбнулся. — Как гласит закон Паркинсона: «Свершение неприятности тем более вероятно, чем менее желательно».

— Что-то случилось?

— Наша работа такая — всегда что-нибудь случается. А сейчас даже два происшествия. Первое: взломали продуктовый магазинчик. Это, честно говоря, событие рядовое. Магазин на отшибе, в тихом поселке; каким-нибудь пьяницам не хватило пары бутылок для полного счастья. Или же хулиганье — увы тоже хватает — пробовало свои молодые силы. Но... неподалеку обнаружен труп. Может быть, замерз человек по пьяному делу, а может быть, и убийство. Не знаю. Пока не знаю. Убийств в нашем городе давно не было... Не исключено, что эти два факта как-то связаны между собой.

Кулагин представил два дня бесцельного шатания по магазинам, в которых ничего не собирается покупать, судорожные зевки в темноте кинозала — все эти фильмы давно не волнуют, — стылый ветер в лесу и лихорадочное биение отвыкшего от нагрузки сердца, насмешливые взгляды лихо скользящих мимо мальчишек. Нет уж...

— Слушай, Коля, возьми-ка меня с собой, — сказал он без особого энтузиазма. — Берете же вы иной раз на задание журналиста... Берете, берете, я сам читал, — заторопился Кулагин, заметив, что Пряхин скептически сощурился. — Вот пусть я и буду вроде журналиста. Так сказать, наблюдателем.

Николай Павлович вздохнул. Посторонний человек — не положено! — но... и отказать неудобно.

— Напрасно, Андрюша. Честное слово, напрасно. Ничего интересного не предвидится. Погони, перестрелки, схватки с бандитами не будет. Будет скучнейший пересчет бутылок, консервных банок и прочей дребедени. Будут злые женщины, которые на каждый твой вопрос отвечают так, словно их собираются расстрелять. Ну, может, придется допросить двух-трех деградировавших алкоголиков, для которых время измеряется количеством выпитых бутылок... Зачем тебе все это?: — Но, увидев унылое лицо друга, сжалился: — Ладно уж, собирайся. Будешь вроде понятого. Одно условие: держись в сторонке и никаких вопросов!

Дверка машины распахнулась навстречу. Ритмически вспыхивал красный огонек сигареты, освещая молодое лицо водителя.

Николай Павлович пропустил Кулагина вперед и, садясь рядом, недовольно покрутил головой:

— Ох, товарищ, и где вы только берете такую гадость. Задохнуться можно.

— Виноват, товарищ подполковник. Первый раз на выезде, — стал оправдываться шофер. — Какая-то батумская «Амра» — хуже махорки. Ее только и можно курить от волнения. — Он приспустил стекло и выбросил окурок.

Ехали молча. Пряхин, казалось, дремал, прикрыв глаза.

Машину крепко тряхнуло — проскочили железнодорожный переезд; кварталы пятиэтажек кончились, побежали, отставая, крепкие, как боровички, дома, сложенные из толстых бревен, отгородившиеся от улицы голыми кустами палисадников, закрытые плотными ставнями окна. Хрипло взбрехивали собаки. Это и было Ряхово.

Машина свернула с накатанной дороги в переулок и остановилась, чуть не ткнувшись в сугроб.

Утоптанная до каменной плотности тропка вела направо. Там, у беленой в черных мазутных потеках стены, стояла группа людей в шинелях. Над стеной, почти приткнувшись к ней, высилась железная труба, из которой валил густой дым.

От группы отделился человек, подбежал, вытянулся:

— Лейтенант Бутенко! Участковый инспектор!

Пряхин вяло махнул рукой:

— Здравствуйте, Бутенко. Что ж это у вас так, а?

Бутенко, словно извиняясь, повел, плечами.

— Труп опознали?

— Так точно, товарищ подполковник. Демин Михаил... э-э... кажется, Егорович. Рабочий здешнего магазина. Того самого.

Они подошли к группе людей в шинелях. Пряхин представил доктора Кулагина, своего друга, и тут же, кажется, забыл о нем — увидел труп.

Как раз напротив трубы была в стенке небольшая ниша — вероятно, дверной проем, заложенный с территории завода кирпичами; в нем скрючился человек в поношенном коричневом полупальто. Легкий ветерок шевелил редкие седые волосы. Рядом, на почерневшем от шлака снегу, валялась шапчонка из искусственного меха. И по тому, как лежал человек — немо и неподвижно, — и по застывшей на посиневшем лице мучительной гримасе видно,было, что он мертв, мертвее некуда — словно выпустили воздух из надувной игрушки.

Кулагину не раз приходилось сталкиваться со смертью лицом к лицу, и бывало, что поединок заканчивался не в его пользу, но тогда было понимание неизбежности, потоку что врач может только помочь природе, а не подменить ее. Здесь же в это ясное, бодрое утро, когда в воздухе так вкусно и терпко пахло свежим снегом и дымком, а на заборе весело встряхивались воробьи и желтогрудая синичка дружелюбно вопрошала: «И-и-и-ть? И-и-и-ть?», этот труп в длинном мрачном проулке будто выпал из ночного кошмара. Кулагин вздрогнул и отошел.

Низенький капитан с подвижным лицом, старший опергруппы, что-то вполголоса докладывал Пряхину. Выслушав, тот кивнул и обратился к полному мужчине в штатском, очевидно эксперту-медику:

— Давно наступила смерть?

— Часа полтора-два назад, не больше. Мороз двенадцать градусов, а окоченение выражено незначительно. Отсюда — и вывод.

— Опьянение?

— Запах есть. Внешних повреждений не видно. Следов борьбы как будто нет. Более точные данные получим после вскрытия.

— Хорошо. — Пряхин повернулся к капитану: — Как насчет следов?

Тот развел руками и поднял кверху глаза, изображая уныние:

— Следов нет. Вернее, слишком много.

Пряхин нашел взглядом Бутенко:

— Что вы можете сказать о мертвом, лейтенант?

Участковый инспектор замялся, отвел глаза:

— Пьяница. Но, вообще-то, не таким уж и плохим человеком был Мишуня.

— Кто? — с недоумением спросил Пряхин. Бутенко виновато улыбнулся:

— Так уж все его звали. За мягкость, наверное, за безобидность... Был вроде инженером, жена была, дочь где-то учится, но водочка-матушка... — тут уж ни жены не надо, ни дочери. Что еще? Очень любил про свою прошлую интеллигентную жизнь рассказывать. Не жаловался, а как сказку. Сидит, бывало, на крыльце магазина пьяненький и рад-радехонек, если кто найдется его послушать. И всегда тихо, без буянства.

— Как же он работал, если каждый день был пьян?

— Ничего, соблюдал пропорцию... Заведующая, конечно, кричит, а он знай ящики таскает; молчит, только покряхтывает. И по хозяйству ей, видать, помогал, потому что очень она его обихаживала одно время. Безотказный был. По осени хозяйки сахару накупят, варят варенье; ну, тяжело, конечно, просят подмогнуть донести. Он всегда донесет, но чтоб там деньги взять — никогда. Разве что согласится тарелку щей съесть. Это уж все знали.

С невольным состраданием посмотрел Андрей Емельянович на бренные останки того, кого недавно звали Мишуней, а еще раньше — Михаилом... кажется, Егоровичем, и кто пронес сквозь свою изломанную, непутевую жизнь пусть маленькое, но светлое зернышко — такое, что даже участковый инспектор отзывался о нем с теплотой.

— Прямо ангел с крылышками он у тебя получился, Бутенко, — усмехнулся Пряхин. — А что в карманах? — спросил у капитана.

— В карманах... В карманах... — повторил тот, изобразив предельную задумчивость, — в карманах следующее: початая бутылка плодово-ягодного, двенадцать копеек, два старых автобусных билета и черный ботиночный шнурок. Все.

— Что ж, — сказал Пряхин. — Можете увозить... Посмотрим теперь магазин.

Кивнув Кулагину, он пошел по переулку, где недавно ходил бывший инженер Мишуня.

Кулагин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, подташнивало, очень хотелось крепкого горячего чая, а потом полежать, закрыв глаза. Но рассчитывать на это не приходилось, и он, тяжело дыша, потянулся за всеми.

Магазин располагался за углом, на Первомайской, в хилой избе с пристройкой. Нижние венцы подгнили, черная с прозеленью дранка на крыше покоробилась, и скособоченный домишко словно взывал к своим ухоженным соседям: «Ох, батюшки! Да что ж это со мною приключилось?» На облезшей вывеске с трудом можно было разобрать: «Магазин ОРСа НОД 5». Что означало таинственное сокращение, Кулагин не знал и знать не хотел.

Несмотря на ранний час, возле магазина уже толпились любопытные, и двое курсантов школы милиции удерживали их подальше от крыльца.

Дверной проем наполовину зиял таинственной чернотой. Прогоныч — толстая железная полоса запора — свободно висел вместе с крепящим штырем на проушине замка. Приземистый капитан, раздумчиво шевеля бровями, скользящим шагом прошелся около крыльца; присел, посыпал ступеньку каким-то порошком, счистил его щеточкой и подозвал фотографа: на ступеньке четко выделялся черный от порошка след. Щелкал фотоаппарат, сверкала вспышка, а капитан, осмотрев замок и прогоныч, выхаживал уже взад-вперед около магазина, все расширяя по дуге поиски. Остановился у подвальной отдушины, наклонился, запустил руку и вытащил лом, чуть прогнутый посредине. Осмотрел его через лупу. Затем вновь поднялся на крыльцо, повертел лом так и сяк и, прихватив его двумя пальцами за самый кончик, подошел к Пряхину:

— Грубая работа, Николай Павлович. Хамская. Какой-то неандерталец действовал. Выдернул ломом прогоныч, как редиску из грядки. Дом старый, дерево подгнило, не выдержало. Видите, лом погнулся и на прогоныче есть отметины.

— На замке царапин нет?

— Видимых нет. В лаборатории проведем экспертизу.

— Так, понятно... Отпечатки?

— Лом и прогоныч протерты белой хлопчатобумажной тканью: под лупой видны ворсинки, особенно в заусеницах поржавевшего лома. Крыльцо недавно мыли, но уже после этого на ступеньке оставлен след ботинка сорок четвертого размера.

— Выходит, преступник был одноногим? — улыбнулся Пряхин.

Эксперт охотно поддержал шутку:

— Очень может быть. И вдобавок летал, как Карлсон, который живет на крыше. Но, скорее, он просто спрыгнул с крыльца, а снег утоптан так, что ничего не найдешь.

Пряхин внимательно всматривался в посыпанный печным шлаком и золою, истоптанный тротуар. Конечно, в этой мешанине отпечатков ног выделить нужный невозможно, а для собаки... слишком уж много народу прошло по этой улице. Впрочем, пусть проработает след конечно...

— Где ж заведующая? — спросил он, не скрывая недовольства. — За столько времени можно было привезти с другого конца города.

— А ее дома нет, товарищ подполковник, — ответил молоденький курсант. — Соседи говорят, она частенько не ночует дома. Этот у нее есть... ну... поклонник, что ли.

— Надо было сразу доложить... А вообще, могли бы уже и этого поклонника разыскать. Подумаешь, тайны мадридского двора! Оперативники называются. Пошли!

Дверь открывалась внутрь. Опередив Пряхина, первым вошел эксперт, следом за ним все остальные. Зажглась тусклая лампочка.

Да, этот магазин нельзя было назвать образцовой точкой торговли. Пузатая черная печка-голландка. Подслеповатое, мутное оконце. Провисший потолок. Два прилавка. На одном, в витрине, — печенье, шарики дешевой карамели, баночки скумбрии в томатном соусе, брус масла. На другом — небрежно брошены тюк серой сиротской материи — той, которую когда-то называли «смерть прачкам», рулон полиэтиленовой скатерти; под стеклом — мыло, одеколон «Кармен», галантерейная дребедень. Полки вдоль стен также не блистали изобилием редкостных товаров. Продуктовая сторона выстроила сдвоенную шеренгу бутылок трехзведочного коньяка с неаппетитным названием «конягы»; на флангах высились бастионы банок с той же скумбрией. Цельность этой картины нарушалась лишь лежавшей на нижней полке половиной буханки хлеба, которая почему-то была не отрезана, а отломлена. Рядом валялся длинный нож. «Зачем нужно было ломать хлеб, если есть нож?» — подумал Андрей Емельянович, но эта мысль возникла и сразу исчезла, потому что прозвучал голос капитана:

— А вот и вторая нога нашлась!

С выражением величайшей радости он оградил узкими полосами пенопласта неясный след на половице и тут же поднял с прилавка какой-то комок, который оказался смятой десятирублевкой. Это уж было совеем непонятно. Тем более, что неизвестный, оставивший деньги, либо ничего не смыслил, либо ничего не опасался: рядом с купюрой капитан обнаружил четкий отпечаток ладони. На полке напротив в коньячной шеренге зияла брешь — не хватало одной бутылки, а пирамида консервных банок была явно без вершины. Видимо, кто-то, перегибаясь через прилавок, чтобы достать бутылку и скумбрию, оперся левой рукой. Но с каких пор взломщики стали джентльменами и расплачиваются за похищенный товар? Даже Кулагин, поборов изжогу, вялой улыбкой поддержал общий смех.

В этот момент в сопровождении молодцеватого сержанта вошла худенькая вертлявая женщина в синтетической шубке, из-под которой виднелись полы атласного халата — наверное, не успела переодеться.

Сержант вытянулся перед Пряхиным:

— Гражданка Бекбулатова, товарищ подполковник. Продавщица. Никак не мог до них достучаться. Утверждает, что спала...

Женщина, пробежав взглядом по полкам, затараторила:

— Да, спала я, спала. Что ж еще ночью делать? Потому ничего не знаю, никого не видела. Насчет продуктов могу сразу сказать: все цело... Ой, нет, бутылки коньяка не хватает! Вот сволочи, вот сволочи! Они воруют, а мне, выходит, платить!.. Вы обязательно запишите в протокол, что украли ее, а то на нас свалят... А все эти... с магнитофонами, патлатые. Глаза зальют и...

— Минуточку, — прервал ее Пряхин и показал на унылые полки с так называемыми промтоварами, из которых наибольшее впечатление производили связки резиновых сапог и покоробившиеся капроновые шляпы. — Как, по-вашему, отсюда ничего не взято?

— Ой, да не знаю я! Роза Ивановна сама промтовары учитывает. — Однако скользнула внимательным взглядом по стопкам розовых рубашек, брюк, ученических фуражек: все это, казалось, лежало недвижимым с времен доисторических. — Да кому оно надо, это барахло? Даром не возьмут, давно пора в уценку. А кладовую вы проверяли?

— Склад? Нет, ждем заведующую. — Пряхин посматривал на ее холеные руки. — Скажите, вы вчера перед уходом уборку в магазине делали?

— Конечно. Как полагается. Протерла прилавок, потом подмела пол.

— И все?

— А что еще? Уборщицы у нас нет, управляемся сами, так что извините.

— А пол не мыли?

— Вчера что было? Среда? Значит, нет. Через день пол моем.

— Спасибо, — сказал Пряхин. — Идите пока домой, переоденьтесь, позавтракайте и никуда, пожалуйста, не уходите. Если понадобитесь, мы вас пригласим.

Он все поглядывал и поглядывал на часы — ждал заведующую. Оперативники, уязвленные замечанием начальства, продемонстрировали чудеса расторопности: еще не было восьми, когда заместитель Пряхина майор Садыков, хитро поблескивая узкими карими глазами, ввел в магазин высокую женщину, состоящую, казалось, из полушарий, которые наплывали одно на другое. Краски, отпущенные ей природой, были, не скупясь, усилены и дополнены средствами современной косметики.

— Вот, — сказал Садыков, ужасно довольный собою. — Заведующая магазином — Роза Ивановна Чёртик.

— Чер-тык, — с раздражением поправила яркая дама. Окинула присутствующих брезгливым взглядом, будто они были виноваты в том, что обворован ее магазин. — Что здесь у вас случилось?

— У вас, — мягко поправил Николай Павлович. — Подполковник Пряхин. Уголовный розыск... Итак, товарищ Чертык, взломана дверь, по-видимому, с преступной целью. В этом помещении похищены какие-нибудь материальные ценности?

Она раздвинула в улыбке ярко-красные губы, и Кулагин подумал, что в этой женщине, черт побери, есть что-то привлекательное — грубое, чувственное, но есть. Такие должны нравиться мужчинам, уверенным в своей силе.

— Что вы, товарищ полковник! — сказала заведующая. — Какие тут материальные ценности! Одно название, что товар. Магазинчик наш плевый, заброшенный, снабжают от железной дороги, а мы к ней давно уже никакого отношения не имеем. Если и завезут что-нибудь стоящее — в тот же день разлетится. Под прилавком не держим. Так что и говорить не о чем.

— Может быть, на складе могли поживиться? — поинтересовался Пряхин.

— Не думаю! — заверила Чертык, сжимая узкий соболий воротник рукой в массивных кольцах. — У нас и склада-то нет. Так, кладовочка — в ней то же, что и здесь: макароны, сахар. Даже дверь не запирается.

И вдруг зрачки ее расширились, словно от боли, словно она шла, весело размахивая руками, шла, уверенная, жизнерадостная, и споткнулась о камень. Закусив губу, помолчала несколько секунд и медленно сказала, будто для самой себя:

— Ну что ж, проверить, конечно, надо. Пойдемте. Только зря это. Не должно ничего пропасть...

Из кладовки вслед за капитаном вышла уже не надменная энергичная дама, а немолодая женщина с потухшим взглядом и подурневшим лицом.

— Так как? — спросил Пряхин. — Все на месте? Ничего не пропало?

— Нет, нет. — Она словно не видела его. — Ничего не пропало. Ничего...

— Ну что ж, так и запишем: взлом магазина совершен из-за бутылки коньяка. Как вы думаете, мог это сделать, допустим, ваш рабочий Демин Михаил Егорович?

— Мишуня? — Она отвечала, думая о своем. — Нет, он по натуре не способен на такую подлость.

— Подлость? — быстро переспросил Пряхин. — В чем именно?

Женщина с недоумением посмотрела на него, и взгляд ее стал осмысленно-настороженным.

— В том, что дверь взломали, рылись здесь. — Голос ее стал злым. — Разговоров — на весь торг. Начнется проверка... Вдруг обнаружат недостачу или, того хуже, излишки, — она усмехнулась, посмотрела пренебрежительно на полки. — Кстати, когда вы начнете ревизию?

— С утра. Как только дозвонимся в орс.

— Тогда я, если можно, пойду отдохну. Голова ужасно разболелась от этого кошмара.

— Да, пожалуйста. — Пряхин предупредительно приоткрыл дверь.

— Товарищ майор вас отвезет.

А когда женщина вышла, сказал Садыкову:

— Фаттах Ибрагимович, по дороге успокой ее. Она явно чем-то взволнована. Не спугни. Присмотрись, как живет, чем дышит. Потом возвращайся в райотдел и поговори с ребятами из ОБХСС, не проявлялся ли у них когда-нибудь интерес к этой симпатичной даме. — Майор, понимающе кивнув, выскочил за дверь. — Остальных прошу продолжать осмотр. — Пряхин повернулся к сотрудникам: — Обратите особое внимание на кладовку. До приезда комиссии из орса все надо закончить. А мы пока немного пройдемся. — И обратился к Кулагину: — Не хочешь посмотреть места, где мальчишками лазили за смородиной? Помнишь, еще дед нас застукал возле баньки? Или здесь останешься, познакомишься до конца с нашей кухней?

У Кулагина не было ни малейшего желания предаваться воспоминаниям, но дотошная процедура осмотра действовала на него, праздного, усыпляюще. Да и обстановка этой унылой, освещенной подслеповатой лампочкой комнаты вызывала раздражение.

Они вышли и медленно направились в сторону замерзшей речки Голубинки. Малиновое солнце светило в спину, впереди ползли длинные тени. Снег на речке просел и просвечивал серым. В проруби слегка дымилась черная вода; улыбающаяся молодка, скосив игривые глаза в сторону двух незнакомых мужчин, несла на коромысле полные ведра. Вот она свернула в проулок, где еще недавно лежал Мишуня, и исчезла. Жизнь шла своим чередом.

3

На обратном пути, покачиваясь на мягком сиденье, Андрей Емельянович почувствовал, что, пожалуй, он не против позавтракать, и поделился этой мыслью с Николаем Павловичем.

Пряхин рассмеялся:

— Режим, батенька, режим. И верно — ты езжай домой, поешь, отдохни, пройдись по городу. У нас открылся музей декабристов. Советую обязательно заглянуть. Очень интересно: Розен, Нарышкин и другие... Не забыл, что значат эти люди в истории нашего края?

— Я-то помню, — кисло протянул Кулагин. — Еще со школьных времен помню. А в музей, честно говоря, не тянет. Не люблю пыльной торжественности... Сам ты в этом хранилище чудных воспоминаний, конечно, не был.

— Не был, — смущенно признался Пряхин. — Все некогда. Но, ей-богу, музей замечательный. Ну, сходи в кино...

— Послушай, — сказал Кулагин, — чего ты меня гонишь? Ты ведь, наверное, скоро освободишься, поскольку сегодняшние происшествия банально просты. Как аппендицит. Какой тут криминал? Замерз человек по пьяному делу. Жалко, конечно, его, но что ж теперь поделаешь, сам виноват. Расследуй не расследуй — Мишуню не воскресишь... Хулиганы покуражились, сломали замок, взяли в магазине бутылку коньяка. Убыток невелик, тем более что они заплатили. Поэтому включать весь аппарат уголовного розыска, чтобы установить личность двух-трех великовозрастных идиотов... право же, овчинка не стоит выделки.

— Положим, стоит, — возразил Пряхин. — Закон нельзя нарушать ни по малому, ни по большому счету. Тут двух мнений быть не может. Но, думаю, все не так просто, как тебе кажется. Скорее всего, совершено преступление. И серьезное.

— Не преувеличивай, — добродушно сказал Кулагин.

Пряхин, глядя в окно, насвистывал незатейливый мотивчик.

— Не преувеличиваю, — ответил со вздохом, — хотя имею на это право, так как обязан самый незначительный фактик увидеть в его истинной значимости. Иногда пустяк, мелочь, крохотное отклонение от нормы становятся крупной уликой, и, значит, ценность их у-ве-ли-чивается. Как вы в диагностике, так и мы в расследовании часто по косвенным признакам составляем историю и картину болезни. Все, как у вас. Сегодня, к примеру, будет совещание по магазину и смерти Демина — чем не консилиум?

— Консилиум? — встрепенулся Кулагин. — Разреши, я, вместо кино или музея, приму в нем участие. И привычней и интересней.

— Извини, но посторонним не положено, — решительно отрезал Пряхин.

— Какой же я посторонний?! — с подчеркнутым изумлением возмутился Андрей Емельянович. — Я был на месте преступления, знаю обстоятельства дела...

— Нет, нет, не проси. Нельзя!

Глава третья

В райотдел они пришли к началу совещания. Андрей Емельянович почти полчаса упрашивал, умолял друга, и тот сдался. В кабинете Пряхина было шумно. Высокий блондин в клетчатом пиджаке и ярком галстуке что-то рассказывал взахлеб — анекдоты наверно, — вокруг дружно смеялись; приход подполковника смутил рассказчика. Николай Павлович снисходительно улыбнулся и прошел к своему столу.

Молодой, очень браво выглядевший лейтенант отскочил от телефона, едва успев попрощаться с какой-то Дусей. «По служебному телефону в рабочее время! Анекдоты травят. Дисциплинка! Шахмат еще не хватает, — Андрей Емельянович был поражен. — А все так называемый служебный демократизм. Не ожидал такого в милиции». Он нахмурился: нет уж, извините, между начальником и подчиненным всегда должна быть дистанция. Демократизм, возможно, допустим в курилках, в кулуарах, но... без него лучше. Лучше для работы, для дела. Я распоряжусь — они исполнят; исполнят без сомнений и самодеятельности. Вот тогда ясно, кому за что отвечать.

Пряхин, поглядев на часы, встал и постучал карандашом по столу. Совещание началось.

Первым выступил эксперт-медик. Говорил он вяло и путано, причмокивая толстыми влажными губами:

— Случай довольно сложный... Случай... э-э-м... можно сказать, не простой. Видите ли, товарищи, содержание... э-м... алкоголя в желудке и в тканях сравнительно невелико. Значительно ниже смертельно токсичной дозы... э-м... в среднем. Однако детальное изучение внутренних органов потерпевшего показало наличие достаточно выраженного цирроза печени... и, значит, дезинтоксикационная функция печени, то есть ее способность обезвреживать... э-м... яды, была понижена. При таком состоянии организма иногда и сравнительно небольшая доза алкоголя может оказать токсическое действие.

Пряхин нетерпеливо крутил в пальцах карандаш. И Кулагин понимал друга: любое самое запутанное дело, если чуть-чуть продумать выступление, можно изложить за пять-десять минут, а этот все еще не добрался до сути, хотя говорит уже четверть часа.

Но судмедэксперт, видимо, не замечал укоризненных взглядов подполковника. То и дело потирая ладонью щетинистый подбородок, что вызывало у гладко выбритого Пряхина почти физически ощущаемое раздражение, он продолжал:

— Ну, кроме того, обнаружен резко выраженный склероз сосудов сердца, дистрофия и ожирение сердечной мышцы. Умерший был, так сказать, старше своего возраста лет на пятнадцать.

— Следовательно, нет признаков насильственной смерти? — перебил, потеряв терпение, Пряхин.

— Этого сказать я точно не могу, — уклонился от прямого ответа судмедэксперт. — Дело в том, что в желудке потерпевшего найдено множество алкалоидов растительного происхождения. Правда, все в дозах, далеких от токсических. Если бы сейчас было лето, можно было подумать, что гражданин Демин, э-м, выпив, пасся на лугу, закусывая разными травами. — от горечавки до тысячелистника...

— Может, он накупил в аптеке разных настоек и наглотался их до обалдения? — спросил кто-то.

— Это не в моей компетенции, — отвел вопрос судмедэксперт. — Но на таком фоне он мог принять любую дрянь, которую сейчас трудно обнаружить... И еще одна деталь. В желудке и в сердечной мышце обнаружен аспарилин — вещество, которое резко замедляет работу сердца. Оно содержится в некоторых растениях, а также синтезировано и выпускается в виде лекарства, которое назначают при пароксизмальной тахикардии, то есть при приступах сердцебиения. Средство относительно безобидное, но, замечу, без рецепта не выдается. И тут выплывает одна тонкость: если обнаруженная доза поступила в организм дробно, по частям, — ничего страшного, но если ее приняли одномоментно — найденного количества вещества достаточно, чтобы вызвать остановку сердца. Вот так-то. — Судмедэксперт с укоризной посмотрел на Пряхина: — Серьезное, может быть, дело, Николай Павлович, а вы меня все время подгоняли.

Пряхин глянул на него исподлобья:

— Все же прошу вас укладываться в десять минут. Такой у нас порядок. Так... двинемся дальше. Что дала техническая экспертиза, капитан Марфин?

Поднялся инспектор с лицом мима. Брови его плясали. Он то сводил их, становясь угрюмым, то предоставлял им возможность взлететь вверх, изображая горестное недоумение.

— Вот этот замочек, — сказал он, беря в руки замок и показывая его присутствующим, — этот замочек не простой. Золотой, можно сказать, замок. — И вперился в кусок кованого железа взглядом гурмана, увидевшего редкое блюдо. — Изделие демидовских времен. С секретом. Как говорится, простенько, но со вкусом. Секрет немудреный, а не знаешь — не откроешь. Так и получилось. Видите, возле щели для ключа приклепаны две завитушки? Вроде бы украшение, ан нет! Одна из них — потайной стопор. Пока его не повернешь — ключ не повернется. — Он показал, как стопорится в замке поворот ключа. — Видите? Талантливый был умелец неведомый кузнец! Преступник — я думаю, что называю вещи своими именами, — очевидно, не знал о наличии секретного устройства и пытался открыть замок своим ключом. Именно своим, то есть дубликатом настоящего. Почему? В механизме замка обнаружены пылинки хромистой стали «четыре ха тринадцать». Это доказано спектральным анализом. Современная нержавеющая сталь, которую в демидовские времена не знали.

Он издал поцелуйный звук и на миг прикрыл глаза:

— Ну, а дальше не так весело. Отпечатки пальцев на прилавке и найденной десятке идентичны. Смущает, что они как будто специально оставлены: на прилавке — целая ладонь. В картотеке подобных отпечатков не значится. Следы на крыльце и в самом магазине принадлежат одному человеку — высокому, молодому; при ходьбе кривит наружу правый каблук. Размер обуви сорок четвертый. Пока все.

Капитан сел и весьма вольготно развалился на стуле, заложив ногу на ногу. Пряхин смотрел на него с плохо скрываемым недовольством: негоже все-таки капитану милиции вести себя на совещании как в гостях у тещи. От разболтанности до разгильдяйства — один шаг.

— Все? — спросил он резко. — А тайника в магазине не было? Или чего-нибудь похожего?

Капитан смутился, кончики ушей у него побагровели, губы поджались.

— Да как сказать, товарищ подполковник... Можно, конечно, одно местечко в подсобке и под тайник приспособить. Доска там свободно поднимается и гвозди — для блезиру: ногтем вынимаются. Но под доской ничего не обнаружено... Дом старый, пол, можно сказать, ходуном ходит. Вот я и подумал, что это так, от бесхозяйственности. Хотя... — Лицо его искривилось от досады, — теперь припоминаю, что нижняя поверхность доски чистая и углы по кромкам как бы пооббитые. Значит...

— Значит, тайник все-таки есть и, судя по отсутствию пыли на доске, использовали его недавно, — с непонятным удовлетворением перебил Пряхин. — Можете что-нибудь добавить?

— Нет, — выпалил Марфин и выпрямился на стуле в позе примерного школьника.

— Не забудьте представить рапорт по поводу небрежно составленного протокола осмотра места, происшествия.

В глазах Пряхина, казалось, мелькнула усмешка, но лицо оставалось невозмутимым.

— Послушаем, что скажет нам лейтенант Бутенко о связях Демина.

Лейтенант Бутенко не привык участвовать в подобных совещаниях и чувствовал себя неловко. Но он был доволен — эта история выбила его из привычной неторопливой жизни: контроля за пропиской, бесед с пьяными мужьями, воспитания хулиганствующих подростков, помощи санэпидстанции. Дела были мелкие, будничные и вызывали в лейтенанте глухое, нарастающее раздражение; он, как и большинство молодых здоровых людей, был уверен, что может жить более ярко и интересно, мечтал о случае, который даст возможность показать себя. А таким случаем, учитывая его профессию, могло быть, в сущности, одно: серьезное преступление. Кажется, оно произошло. И все же сейчас Бутенко с легким сожалением вспомнил о тихих, спокойных днях, когда единственной заботой было вовремя сдать очередной отчет в райотдел.

— Мишуня... то есть, извините, гражданин Демин, — начал он, — жил очень замкнуто. Сам по себе. По свидетельству квартирной хозяйки, образ жизни у него был самый что ни на есть однообразный: с утра — на работу в магазин, вечером — пришел в подпитии и лег спать. И так каждый день. Книг или газет не читал, телевизор не смотрел. Приятелей не имел. Это, по-моему, важный факт, так как несколько дней назад видели его идущим вместе с неким Крошкиным Егором Петровичем. Шли они и довольно оживленно беседовали. Вроде бы ничего их связывать не может, я проверил. Крошкин приехал из Чернигова и поселился в Ряхово, сняв комнату у гражданки Бирюковой. Работает бухгалтером в ЖЭКе, не пьет, не курит, разводит рыбок. Занятие как будто невинное и душевное, а представьте себе — прибыльное. По воскресеньям сбывает Крошкин на рынке разных рыбок по два-три рубля за штуку и, если учесть рыбью плодовитость, — должен иметь кой-какой доход. Но по нему не видно — одевается скромно и не фордыбачит. Однако гражданка Бирюкова хвасталась соседям, что Крошкин на день рождения подарил ей золотые сережки. Подарочек с размахом... Только, мне думается, Крошкин — не тот человек, который может вас заинтересовать. В эту ночь он прооперирован. Аппендицит у него. Больше никто не просматривается...

— Так, — сказал Николай Павлович, — ясно. А как версия с озорством? Тоже не просматривается?

Бутенко почему-то насупился, и вид у него был такой, будто отвечать лейтенанту страшно не хочется, будто таится в этом вопросе известный только ему подводный камень.

— Да как сказать... — протянул он, хмуря брови. — Есть у нас одна ряховская знаменитость, но я лично крупно сомневаюсь, что это его работа...

— Кто он? — сказал Пряхин. — Докладывайте.

— Да есть такой паренечек — материнское дитятко под два метра ростом. И комплекция соответствующая, тем более что работает кузнецом, а профессия эта не для слабых. Вот и тешится своей силой. Показалось как-то, что на девушку, которая ему нравится, поглядывает другой парень. Так он вечером подстерег соперника, дотащил до Голубинки и грозился окунать беднягу в прорубь до тех пор, пока тот не поклялся забыть, в какой части света находится Ряхово.

— Кто же это?

— Шмаков Валентин, двадцати шести лет, рабочий механического завода.

— Вы не поинтересовались, что он делал сегодня ночью?

— Ну как же, — Бутенко закряхтел с несчастным видом. — Не ночевал он дома — это точно. Уже вторые сутки дома не появляется. Мать не знает, где он. Плачет. На завод Шмаков тоже не ходит.

— Это все?

— Так точно!

— Спасибо. Садитесь.

Пряхин встал, расправил плечи, прошелся по комнате. Так меньше ломило спину, исчезала тупая, стягивающая боль в шее. Двадцать лет назад бандит Ваня Красавчик, изловчившись, ударил финкой сзади, метя в сонную артерию, но повредил только мышцы, — пустяковое, казалось бы, ранение, но появляются разные возрастные пакости, и невозможно долго сидеть. Кроме того, и размышлять на ходу лучше. Независимые, казалось бы, факты цепляются друг за друга в такт шагам: зубчики попадают во впадинки, словно шестеренки, начинает работать механизм логического мышления.

— Итак, товарищи, давайте, как обычно, порассуждаем, — начал он менторским тоном. — Гибель Демина — фактор неопределенный. Судмедэкспертиза в данном случае не говорит ни «да», ни «нет». Рассмотрим для начала, что смерть произошла по естественным причинам. Что мешает прийти к такому выводу? Первое: в кармане Демина найдена начатая бутылка дешевого плодово-ягодного вина. А в желудке обнаружена смесь настоек многих трав. Почему, не допив вино, он, наглотался этих настоек? Из-за болезни? Вряд ли. В этом случае должна бы присутствовать в желудке вытяжка одной травы, ну двух-трех, а их — значительно больше. Далее: в желудке и других тканях Демина найдено вещество, оказывающее сильное влияние на сердце и, возможно, вызывающее его остановку. Необходимо выяснить, не лечился ли Демин, особенно по поводу заболевания сердца, не выписывал ли врач ему аспарилин и настойки, а также не пытался ли кто-нибудь получить эти лекарства в аптеке без рецепта.

Теперь о магазине. Смерть Демина — естественная или неестественная, — возможно, каким-то образом связана со взломом магазина. Украдено ли что-нибудь — это покажет ревизия. Во всяком случае, кому-то очень надо было туда проникнуть. Причем преступление не было совершено импульсивно, из-за молодечества; это не озорство. Нет, готовились тщательно, не торопясь: специально вытачивали ключ сложной конфигурации. В то же время преступника нельзя считать квалифицированным домушником. В замках он не разбирается и потайную защелку обнаружить не смог. А секрет особой смекалки не требует. За запертой дверью скрывалось нечто настолько притягательное, что заставило преступника после неудачи с ключом пойти на грубый, примитивный взлом. Значит, он был уверен в безнаказанности. Почему?.. Ход с изъятием бутылки коньяка и банки консервов — или для отвода глаз, или дешевый шик, воровская бравада. Мол, я не мелочусь: за выпивку и закуску расплатился. Для обычной шпаны это слишком тонко. Хулиганы уж постарались бы утащить побольше даровой выпивки.

Следовательно, сами собой напрашиваются два вопроса: что украли или хотели украсть и кто украл? И еще смущает меня: почему столь самоуверенная женщина, как Роза Ивановна Чертык, вышла из кладовой в состоянии, близком к прострации. Таким образом, намечаются две линии, по которым предстоит работа. И ее проделает капитан Марфин.

Марфин, сидевший на стуле в полной неподвижности, встрепенулся, принял позу, которую можно было охарактеризовать как «Я — весь внимание».

— Итак, первая линия. Судя по возне с замком, преступник вряд ли мог сам изготовить ключ. Надо найти того, кто его сделал. Ключ замысловатый, такой могли запомнить. Методика обычная: поспрашивать по заводам, которые имеют в своем ассортименте сталь «четыре ха тринадцать», кто из слесарей мог выточить такой ключ. Не мешает заглянуть, конечно, и в мастерские бытремонта, но там вероятность удачи крайне незначительная.

Вторая линия... Вторая линия — это Роза Ивановна, заведующая. Беседовать с ней напрямую бесполезно. И все же надо выяснить, что могли, что  с т о и л о  украсть у гражданки Чертык. Это «что-то» она, возможно, хранила в тайнике под полом... Товарищ Садыков, я поручил вам выяснить в ОБХСС: не попадала ли Чертык в поле их зрения?

Майор поднялся со стула:

— Был я у них, Николай Павлович. Обещали после совещания показать кое-какие материалы, — Он усмехнулся. — Расстроились коллеги, говорят: мы им карты спутали.

— Вот как! Любопытно. — Пряхин остановился возле окна, поглядел в раздумье на улицу, помассировал пальцами уставшие глаза. Кашлянул пару раз и продолжал: — Остается проверить еще версию, что магазин взломан из хулиганских побуждений. Если считать, что ничего не украдено, то такое допущение исключить нельзя. Поручаю это лейтенанту Бутенко. Контролировать его будет майор Садыков... В частности, займитесь этим Шмаковым, — он повернулся к лейтенанту, который вытянулся во весь рост.

По недовольно выпяченной нижней губе и унылому взгляду видно было, что задание Пряхина почему-то очень не нравится участковому инспектору. Бутенко даже позволил себе отрицательно качнуть головой.

— Разрешите отказаться, товарищ подполковник, — сказал он глухо. — По личным причинам. Пусть лучше Шмаковым займутся ваши сотрудники, а я им помогать буду.

Николай Павлович дернулся в удивлении:

— В нашем деле личных мотивов быть не должно! Выполняйте задание. С вашим начальством оно согласовано... Вы, товарищи, свободны. Совещание закончено.

Все встали. Марфин подошел к майору Садыкову и, яростно жестикулируя, принялся что-то ему доказывать. Садыков достал из кармана портсигар, вынул сигарету, но, перехватив недоуменный взгляд Пряхина, спохватился и сунул ее обратно в портсигар.

Участники совещания вышли в коридор, оттуда потянуло дымком. Пряхин, покачав головой, подошел к двери и плотно закрыл ее.

— Ну, как? — спросил он Кулагина. — Понравилось?

— Не то слово, — задумчиво протянул Кулагин, похлопывая себя по животу. — Не то слово... Ты прав, есть нечто общее и в вашем и в нашем деле. Действительно похоже на консилиум, созванный, чтобы поставить верный диагноз. Только вам еще надо выяснить, кого лечить.

— Да-а! — рассмеялся Пряхин. — Пациенты у нас необычные: диагноз есть, а кто болен — неизвестно.

Кулагин встал, подошел к окну; пиджак мешком висел на его сутулой спине.

— Диагноз... — бормотал он, зацепив большими пальцами подтяжки. — Диагноз. — И обернулся к Пряхину: — Послушай, Коля. Ты ведь еще в магазине догадался, что есть тайник, верно? Объясни, почему?

Пряхин опять рассмеялся.

— Ну, это особых дедуктивных усилий не требовало. Стандартная ситуация. Ты что, спал на совещании? Ведь было почти доказано, что дверь взломали не ради бутылки коньяка. Искали что-то ценное. Где оно хранилось? Вот тут-то и помогла заведующая Роза Ивановна Чертык, когда вышла из кладовки жалкая, точно ощипанная курица.

— Но ведь тайник она не открывала. Может, там все в сохранности было. По ее мнению, конечно.

— Значит, имелся какой-то знак, который оказался нарушенным. Бумажка, нитка, ленточка — фантазия у подобных дам обычно небогатая... Когда я увидел Чертык после кладовки, то, честно говоря, задумался не о том, где она хранила, а о том — что. Тайник мы все равно обнаружили бы. И обнаружили. Пустой. Утрата чего же так потрясла заведующую? Плевать ей и на магазин, и на то, что хотели обворовать, и на ревизию, а ведь чуть в обморок не упала. Значит, лишилась больших денег, потому что самое дорогое для нее — рубль! Она явно относится к категории благоденствующих потребителей, по мнению которых достойны внимания и, разумеется, зависти лишь те, кто делают деньги. Все прочие заслуживают лишь снисходительного презрения.

Пряхин сложил исписанные крупным ровным почерком листки в папку, спрятал ее в ящик стола.

— А вообще-то, дорогой доктор, давай заканчивать игру в вопросы-ответы. Остальное — завтра. Прости, но мне нужно в ОБХСС. Очень уж заинтриговал меня Садыков... Все! Сеанс окончен.

Кулагин поджал губы, соглашаясь, кивнул. Хотелось хоть одним глазком заглянуть в листочки, спрятанные Пряхиным в стол, — эта детективная история, к удивлению Андрея Емельяновича, увлекла его.

Глава четвертая

За день высокие сугробы превратились под лучами весеннего солнца в жалкие кучки грязного снега. Андрей Емельянович медленно брел по городу. Названия улиц входили в сознание как привет из прошлого. Казалось, завернешь за угол и столкнешься с вихрастым Андрюшкой Кулагиным в бобриковом пальтеце, который, шмыгая носом, скользил когда-то подшитыми пимами по этим тротуарам. Но тротуары были не те и дома не те. Изредка, когда встречались старинные приземистые здания в купеческом вкусе, вспоминалось что-то смутное, неопределенно-щемящее и тут же угасало. Лишь когда он подходил к дому знаменитого декабриста, то невольно приостановился и почувствовал сердцебиение, словно должен был встретиться с любимой женщиной после двадцатилетней разлуки. Но солидный и просторный дом, который величественно возвышался в окружении столетних вязов, исчез. На его месте глухо ухал копер за дощатым забором; бетонная свая нехотя лезла в промерзшую землю. Вязы сохранились, их сберегли, не тронули. На одном — третьем слева — когда-то было, вырезано «Андрей + Люся = любовь». Кулагин подошел к дереву. Мудрое время смыло надпись, затянуло черной корой. И правильно. Категоричные утверждения не имеют права на вечность. А ведь, кажется, жить без этой Люси не мог.

Он вышел на площади совершенно незнакомую. Стылый ветер гнал над головой низкие лохматые облака. Слева, среди чахлых берез, что-то строили — трещала голубым огнем сварка; справа отблескивало стеклами плоское здание универмага, довольные женщины несли большие коробки с обувью; у лотка вилась очередь: продавали японские нейлоновые куртки. Двое первоклашек на ходу ели мороженое из одного стаканчика. Город торопился, жил, радовался.

Андрей Емельянович отстраненно наблюдал за этой чуждой ему жизнью, она текла мимо, не задевая. Да и как могло быть иначе, если мороженое уже не положено по возрасту, если не возникает трепетной дрожи при виде желто-зеленого нейлонового чуда с множеством застежек и пряжечек, если любая очередь вызывает оторопь и отвращение и хочется, честно говоря, лишь одного — поскорее вернуться домой, опять вдохнуть пахнущий пищеблоком и хлорамином родной воздух больницы. Отдыхать тоже надо уметь, не всем дано...

Не зная, куда себя девать, Андрей Емельянович забрел на автобусную остановку; бесцельно скользящий взгляд на миг задержался на желтой табличке: «Центр — Ряхово». «Почему бы не съездить в Ряхово и не глянуть свежим взглядом на то место, — посмеиваясь над собой, подумал Кулагин. — Таким дилетантам, как я, разумеется, далеко до профессионалов, но зато мы лишены предвзятости, у нас нет привычных схем». Мысль понравилась: а вдруг он действительно увидит что-то, мимо чего проскочил ко всему привыкший глаз сыщика? Чем черт не шутит, делать-то все равно нечего...

Так он оправдывался перед собой, трясясь на заднем сиденье автобуса, а между тем азарт нарастал и уже виделись Андрею Емельяновичу чьи-то следы на задворках, волосатые руки, гребущие к себе пачки с деньгами. Из автобуса он выскочил первым и быстро пошел, почти побежал по раскисшей улице.

И как назло, возле самого магазина чуть не столкнулся с Бутенко. Лейтенант заулыбался, подмигнул:

— Что, и вас затянуло, да? Эге ж! В такое дело только вникни, потом, как от вареников с вишнями, за уши не оттянешь. Интересное кино!

Держался он вольнее, чем на совещании, и казалось, неожиданная встреча доставила ему какое-то удовольствие.

— Вот и меня захватило, — радостно продолжал Бутенко, шлепая по лужам чугунными сапогами. — Поначалу, конечно, обидно было, что на моем, как говорится, безаварийном участке такое происшествие. Показатели испортило окончательно. Но с другой стороны, — большой кулак лейтенанта застыл на уровне глаз Кулагина, — с другой стороны — интересное кино! Так забрало, что аж мозги трещат. До-ко-паться надо: кто да зачем! Постигну! Обязательно! — Он остановился возле дома с голубыми ставнями, расписанными затейливым белым узором. — Все равно преступник далеко не уйдет.

— Так же, как и я, — сказал Андрей Емельянович, кривя губы от того, что в туфли проникла жидкая смесь воды и снега. Ему уже было стыдно, что он, подобно мальчишке, возомнил себя чуть ли не доктором Ватсоном, но особенно угнетало, что участковый инспектор догадался об этом.

— Не понял юмора. — Бутенко с подозрением посмотрел на него.

— Какой к черту юмор, — огрызнулся Кулагин. — Не до него. Я ноги промочил; так и простудиться недолго по теперешней погоде. Посушиться б не мешало.

Взгляд лейтенанта потеплел, но тут же наполнился некоторым превосходством — несерьезно это, чтобы мокрые носки стали поводом для беспокойства. Все же он чувствовал себя как бы хозяином, а Кулагина гостем, поэтому предложил:

— Зайдем сюда, обсушитесь, — показал на дом, возле которого остановились. — Здесь Демин жил. Я как раз с хозяйкой хотел поговорить, кое-что выяснить.

Дверь оказалась запертой, на стук никто не откликнулся.

Они прошли через весь двор к низенькой мазанке, убого смотревшей на божий мир кривым глазом единственного оконца. Здесь и обитал совсем еще недавно Демин. Дощатая, обитая изнутри рваной клеенкой дверь тяжело повернулась на петлях. Пахнуло погребным холодом, плесенью — нежилым. Тусклый свет лампочки под потолком еле пробивался сквозь многомесячный слой пыли. Кулагин не решился присесть и выжать носки — так отталкивающе грязны были и колченогий засаленный табурет, и серое с выбитым ворсом одеяло на железной облупленной койке.

— Вот второй раз стою и думаю: на что ему была потребна та жизнь? — сказал Бутенко. — Неужели только для того, чтоб, наглотавшись вина, дуреть одному в этой конуре? И так каждый день.

— Пытаешься понять, в чем смысл жизни, даже такой, искалеченной?.. — с грустью спросил Кулагин. — Да, такие мысли всегда приходят в голову, когда встречаешься со смертью лицом к лицу.

Они вышли. Кулагин, под впечатлением увиденного, заметил, что смерть всегда ошеломляет, потому что, столкнувшись с ней, человек вдруг осознает — придет и для него этот час. Хорошо, что думает он так недолго, ибо не может представить, что его не будет. Умом он, конечно, понимает, что умрет, но осознать это дано не каждому. Природа поступила мудро, заложив в нас такой охранительный психологический парадокс, иначе, возможно, исчезла бы радость жизни и желание продолжать свой род...

Бутенко вежливо слушал, посматривал с сочувствием на посиневшее лицо Андрея Емельяновича. И вдруг бесцеремонно прервал его рассуждения о бренности жизни.

— Обогреться вам надо, — решительно заявил он. — Зайдем сюда, — и свернул в сторону крепкого дома с резными наличниками. — Кстати, я кое-что уточню.

Однако погреться Кулагину не удалось. На крыльце гремела ключами рослая женщина с неприветливым лицом.

— Дарья Семеновна, добрый день! — наигранно бодро крикнул Бутенко. — Зайти к вам по делу можно?

— Знаем ваше дело, — буркнула мрачная Дарья Семеновна, не оборачиваясь. — Опять небось пришел насчет жильца выспрашивать. Человек после операции лежит, а вы все ему покоя не даете. Нехорошо так, не по-божески.

— Да я только хотел узнать, когда его выпишут, — смутился Бутенко.

— Когда надо, тогда и выпишут. Я не доктор, не знаю, — Дарья Семеновна защелкнула последний замок. — Иди, милый, с миром. Некогда мне, в больницу передачу несу. Сказать, что ль, жильцу, что ты приходил?

— Не стоит, пожалуй. Зачем волновать человека, — вздохнул Бутенко и покосился на Кулагина.

— Хозяйка Крошкина, — объяснил он, когда отошли.

— Я догадался, — Кулагин равнодушно кивнул. Ему уже было все равно: Крошкин ли, Демин ли; ноги онемели, утратили чувствительность.

Завернув за угол, Бутенко показал Кулагину на большой под шатровой крышей дом, который прямо-таки кичился благополучием владельца. Об этом говорили и фасад, отделанный светлой еловой планкой, и бетонная ограда, и зеленые, выходящие на улицу ворота гаража, и резной флюгер на коньке.

— Розы Ивановны, завмагши, — сказал лейтенант многозначительно. — Кре-епко живет. С каких вот только доходов, интересно знать.

— Муж, наверное, старается, — сказал, ежась от сырого ветерка, Андрей Емельянович, которого сейчас доходы Розы Ивановны совершенно не интересовали.

— Му-уж? — протянул Бутенко. — Да их тут перебывало — по пальцам не сочтешь. Так сказать, временно исполняющих обязанности. Вот и Мишуня, говорят... Очень она его приваживала одно время; даже, пожалуй, больше, чем других, которые раньше были. А потом — словно нож между ними положили. Дела-а-а.

Он принялся размышлять вслух о привередливости современных женщин, вытекающей из чрезмерной самостоятельности; о капризах, причудах и вздорности, как следствиях этой самостоятельности, и умолк только, когда дошли до конца поселка. Дальше было поле, прочерченное редкой цепочкой телефонных столбов, которые где-то вдали, у горизонта, упирались в темную полоску леса. Безмятежную чистоту почти не просевшего здесь снега портила большая куча строительного мусора, увенчанная голубым эмалированным тазом без дна. Рядом с ней, огибая замерзшее болотце, на котором покачивался от ветра высохший камыш, бежала тропинка, как бы приглашая войти в крайний домик — небольшой, всего на два оконца по фасаду, но ухоженный, с недавно выкрашенной суриком крышей.

И тут разбитной лейтенант вдруг смущенно затоптался на месте и даже вроде бы стал заикаться.

— Вы, Андрей Емельянович, скажите... что инспектор, ладно? Вы, значит, инспектор... прописку, например, проверяете. Паспортный режим... Мою работу то есть. А я с вами, значит, по обязанности. Ладно?

Кулагин, недоумевая, кивнул головой. Ради получаса пребывания в тепле он согласен бы выдать себя за папу римского, не то что за инспектора милиции.

Постучав, они вошли в сени, и Бутенко принялся с неожиданной тщательностью вытирать о веревочный половичок свои забрызганные сапоги. Дверь распахнулась, на миг выглянула молодая женщина в халатике, который был едва запахнут на ее крупном теле; женщина испуганно ойкнула и исчезла, оставив дверь открытой. Выждав для приличия минуту, Кулагин и Бутенко вошли в небольшую, жарко натопленную комнату. Кулагин сразу почувствовал сонную истому; многострадальные ноги налились тупой тяжелой болью. Он двинулся было к печке, но, заметив, что лейтенант присел на табурет и, кряхтя, стягивает сапоги, тоже скинул туфли.

Женщина, уже успевшая надеть платье и подобрать волосы, выскочила с кошачьей плавностью из-за занавески. Ее зеленые глаза недобро блестели.

Бутенко вскочил с табурета.

— Ш-што, Леонид Матвеич, никак забыть дорожку ко мне не можешь? — сквозь зубы прошипела женщина. — Понапрасну ножки бьешь. Что было — забудь и не вспоминай. Твое время кончилось... Нечего было подлости всякие устраивать. Небось, когда Валю чуть в тюрьму не засадил, сердце от радости колыхалось: как же, убрал с пути соперника! Ан вышло наоборот. Только тогда я его и полюбила. А ты, милиция, остался при пиковом интересе.

Бутенко прошел к столу, опустился на стул, устало вытянув ноги с большими ступнями, в серых домашней вязки носках, грубо, по-мужски залатанных на пятках.

— Ох, Софья, — хмуро улыбаясь, сказал он, — не можешь ты без выкрутасов. Вечно все у тебя мыслится через любовь да через всякое ухаживание, ревность да поцелуи. Вроде людям больше и заниматься нечем. Пришли мы к тебе с товарищем... инспектором от чистой, так сказать, души...

— Знаю я вас, мужиков, — перебила она все еще яростно, но уже с меньшим напором, — знаю, зачем ваш брат к женщине ходит... Уж не сватать ли ты надумал? — В голосе ее прозвучала игривость.

Бутенко посмотрел на Софью с укоризной: зачем, мол, ворошить прошлое, растравлять старые раны. Уже не верилось, что был когда-то теплый вечер, желтые огни клуба позади, мягкая трава в саду, которая цеплялась за сапоги, жаркое дыхание рядом, шепот: «Ох, Ленечка, какой же вы сильный!» Он тряхнул головой, отгоняя наваждение, и прикусил губу.

— Вы, гражданка Актаева, свои шуточки бросьте, — сказал он противным служебным голосом и ужаснулся, понимая, что уже теперь-то путь в этот дом ему заказан. — Мы к вам по важному служебному делу, и попрошу соответствовать.

Лейтенант вынул из планшетки чистые листы бумаги, положил рядом шариковую ручку, как бы готовясь писать протокол и подчеркивая тем самым официальность своего присутствия.

— А мне все ваши дела до лампочки! — довольно непочтительно заявила Софья Актаева. — У меня свои дела! И вас я к себе в дом не приглашала.

Бутенко печально вздохнул.

— Будете вы, Соня, иметь за свой язык крупные неприятности. Вот товарищ инспектор подтвердит, — он умоляюще глянул на Кулагина.

Разомлевший в тепле, Андрей Емельянович, набычившись для солидности, важно кивнул. То, что происходило здесь, вряд ли имело отношение к ограблению захолустного магазинчика или смерти несчастного Мишуни. Извечная борьба мужчины и женщины, не то любовь, не то ненависть. Его это не касается.

— Так вот, гражданка Актаева, — продолжал приободрившийся лейтенант. — Спрашиваю вас со всей серьезностью: когда и при каких обстоятельствах видели вы в последний раз Валентина Шмакова?

Совершенно неожиданно Софья расплакалась. Слезы ручьями текли по ее нежно-белому, в голубых прожилочках на висках лицу, омывая редкие конопушки, и вся она была в этот момент такой беззащитной и беспомощной, что у Кулагина защемило сердце. Он встал, подошел к ней сзади, мягко ступая разутыми ногами.

— Ну что вы... Из-за чего плакать-то? Совершенно невинный вопрос. Для вас ничего обидного. Успокойтесь.

Она резко повернулась к Кулагину, и слезы, будто их и не было, вмиг высохли на ее глазах. Они смотрели зло и вызывающе.

— Ничего обидного?! Эх вы, инспектор! Да этому, — кивнула на Бутенко, — Валя Шмаков — что кость в горле. Не успокоится, пока не засадит. Один раз уж пытался, да не вышло, завод отстоял. Там небось понимают, какой Валя человек и какой кузнец. Был даже на доске Почета. А вот ваш сотрудник, участковый инспектор Бутенко, считает, что место Шмакову не на доске Почета, а за решеткой. И все из-за меня... Да, да, из-за меня, потому что я полюбила Валю. И он меня любит. А этот вот, — она с ненавистью глянула на вконец растерявшегося лейтенанта, — все никак простить не может.

Бутенко вскочил, замахал руками, чуть не задевая низкий потолок. И хоть понимал, что Софью не убедит, что ведет себя не по-мужски, удержаться не мог.

— Да пойми ты, — выкрикнул он, — пойми, таких любовей у него по две на каждой улице. Ты и сама это знаешь. Знаешь, молчишь и прощаешь. — Прошелся взволнованно по комнате. — Ты вот говоришь: «Чуть не засадил Валю!» А я твоего Шмакова, считай, за уши из тюрьмы вытащил, когда он, куражась, невинного человека в прорубь загнал. Загремел бы этот оболтус Валечка за злостное хулиганство как миленький. Тебе, конечно, лестно — вон, смотрите, как из любви ко мне парень выпендривается. А по-моему, это не любовь, а сплошная уголовщина и распущенность... И пьянки эти вечные. Тоже мне — «душа гуляет»! Грош цена такой душе! Впрочем, разбирайся теперь сама. Как говорила моя бабушка: «Видели глазки, что покупали, — ешьте теперь, хоть повылазьте». Извини уж за грубость.

Он остановился перед ней, красный, обиженный, но, стараясь выглядеть спокойным, стал втолковывать:

— Ты зараз, Сонечка, пойми, я не против твоего Валентина, видать, судьба, что ты с ним. Но в поселке, сама знаешь, кто-то крупную шкоду сделал. Ясно, я ищу, такая моя работа. А Валентин дома не ночевал — кого ж спрашивать, как не тебя?

Врачи, юристы и священники требуют полной откровенности в делах весьма интимных. На лице Софьи отразилось мучительное сомнение, стыд и злость. Прикрыв веки и вздохнув, словно решившись ступить в воду, она сказала:

— А-а, черт с вами! У меня он был ночью. Что правда, то правда — у меня, чего ж теперь скрывать? Заявился где-то после двенадцати — я уж второй сон видела; ввалился крепко выпивший, злой, красный такой...

— Злой? — удивился Бутенко. — Почему злой?

Софья передернула плечами.

— Не перебивай, а то замолчу, и ничего не узнаешь. Почему злой?.. Потому... Он, когда выпьет, всегда стервенеет — ну, словно тормоз какой отпускается. Не перебивай... Пришел... ну... руки стал распускать. Я — кочережкой. Помогло, остыл немного. Сел рядом на кровать: давай, говорит, подумаем насчет совместной семейной жизни. Вот тебе от меня подарок — и колечко дает.

— Интересное кино, — присвистнул Бутенко. — Кто бы мог подумать. Кольцо хоть красивое?

Софья поднесла к свету руку. Кулагин заставил себя раскрыть слипающиеся глаза. Симпатичное колечко. Определенная ценность и в то же время кое-что от искусства.

— А что дальше было? — спросил Бутенко.

Софья покрутила головой, словно ей было очень неприятно.

— А ты, Леня, не подгоняй, успеешь... Вот, значит, сидел он возле меня — я в халатике, одетая, — говорили мы так по-хорошему. Сидел, сидел, а потом, то ли вино ему в голову ударило, то ли что другое, принялся опять приставать, и совсем уж по-серьезному. Раз, мол, мы все равно решили пожениться, то и церемониться, дескать, нечего. А ручищи у него, сам знаешь, какие. Плечи припечатал к подушке. Что ж, выходит, раз я без отца, без матери, так можно валить меня, как последнюю? Я — в слезы. Он ничего, отстал. Вина стал требовать. Ну где я ему ночью-то возьму? А Валентин, значит, говорит: того нельзя, этого нету, ну тебя совсем, пойду я к Клавке, твоей подружке, она мне завсегда рада, и выпивка у нее найдется. Ну я и завелась. Все выложила: и прошлые его дела, и теперешние. И кочергой его: да всерьез, на полную. Он руки кверху — и в дверь. Тут я только про колечко вспомнила. Хотела выкинуть, но пожалела — все-таки пусть память останется.

На Бутенко жалко было смотреть — лицо его застыло, скулы закаменели.

— В котором часу он ушел? — спросил лейтенант, сглатывая слюну.

— Приблизительно около четырех. Как раз начало развидняться. И по «Маяку», я помню, пела французская певица... Ну эта... Мирей Матье.

Бутенко долго записывал, с трудом, словно впервые, лепя крупные ровные буквы на белых листах бумаги. Аккуратно сложив бумагу пополам, сунул в планшетку. Защелкнул кнопки и, кивнув Кулагину, поднялся.

— Спасибо, Соня... Софья Михайловна. Очень вы нам помогли. А из-за Валентина не переживайте — погуляет и вернется. Как всегда. — Он улыбнулся беспомощной улыбкой. — Такая уж у него натура, без форса не может. И не беспокойтесь, Софья Михайловна: не думаю, чтобы он мог быть замешан в этой истории. Не пугайтесь, что о нем расспрашивал: всех проверяем, необходимость.

Софья подошла, взяла лейтенанта за рукав шинели.

— Ты прости меня, Леня. Прости... по старой дружбе. А насчет Валентина... Поступайте по справедливости. Только я думаю, что на воровство он не способен, не та натура.

Уже выходя, Бутенко остановился в дверях и спросил:

— Да, а не говорил он, где достал колечко? Нынче ведь сложно. Хотел вот сестренке в честь окончания школы подарить — не нашел нигде.

— А у Гали Бекбулатовой. Роза Ивановна, завмагша, дала ей два кольца продать — малы вроде оказались. Одно Пуховы дочке на свадьбу купили, другое Валентин... — Она вздохнула. — Для меня.

Бутенко, большой, неуклюжий, пригибаясь под низкой для него притолокой двери, топтался на месте.

— Ну, Соня, пошли мы. Ты извини, ежели что обидно получилось — так ведь служба. Не сердись. И если вызовут в райотдел, не обижайся — надо!

Всю обратную дорогу Бутенко молчал, смотрел вдаль стеклянным, отсутствующим взглядом. На осторожные, прощупывающие вопросы Кулагина не отзывался, и Андрей Емельянович остро позавидовал тому глубокому чувству, которое, несмотря на безответность, испытывает скромный лейтенант милиции к Софье Актаевой, Соне...

Глава пятая

1

Николай Павлович брился. Новое лезвие скользило почти неощутимо; тело после зарядки просило движения; в окно врывалось яркое весеннее солнце — настроение было преотличное. Предстоял воскресный день — длинный, безмятежный. Аппетитно тянуло жареным, и, вытирая на ходу полотенцем лицо, Николай Павлович толкнул дверь в кухню. Жена суетилась возле плиты.

— Как, Маша, скоро? — спросил он, плотоядно принюхиваясь. — Мое время подошло.

Она открыла духовку. Достала, обжигаясь, горячий противень и принялась сбрасывать на блюдо исходящие паром шанежки.

— Готово, готово, голодающий. Зови Андрея. Только стол накрой в гостиной.

Ей всегда казалось странным нетерпение мужчин — и сына и мужа, — когда они хотят есть, их безразличие к обстановке, в которой пища поглощается — лишь бы повкуснее да побольше. И воевать с ними по этому поводу бесполезно.

По случаю воскресенья мужчины позволили себе по рюмочке, и Николай Павлович зарозовел, лоб его покрылся легкой испариной. Андрей Емельянович, который не любил вставать рано, молча прихлебывал чай, нехотя, лениво ломал толстыми пальцами румяный пирожок. Есть не хотелось совершенно.

Николай Павлович, словно не замечая его состояния, все подкладывал да подкладывал на тарелку друга. Сам ел со смаком: толсто намазывал масло, грыз сахар, подставлял то и дело чашку под кран электросамовара, который, как явствовало из гравировки, преподнесен был майору Пряхину в день двадцатипятилетия его службы в милиции.

«Несколько странный подарок, — думал Кулагин. — Впрочем, выбрать рациональный подарок — задача почти неразрешимая. Этот еще ничего, полезный, чай вот пьем, наслаждаемся. Интересно, какими словами проклинает нас зав. терапевтическим отделением, которой мы, олухи, на пятидесятилетие преподнесли литое из чугуна зверье весом килограммов двадцать, не меньше, и размером этак пятьдесят на шестьдесят. Очень удобное украшение для двухкомнатной квартиры, в которой шесть человек цепляются боками...»

Он отодвинул чашку, вынул сигарету, но, вспомнив порядки этого дома, вздохнул и положил ее на стол.

— Ну-с, главный Шерлок Холмс района, скоро мы отправимся на рыбалку? Есть какие-нибудь новости, соображения?

Пряхин подставил свою чашку под кран самовара, наполнил ее на две трети. Долил заварку.

— С рыбалкой, дорогой доктор Ватсон, еще пару дней, к сожалению, придется подождать. Что же касается новостей и интересующих вас соображений — тоже пока похвастаться не могу. Работаем. Ищем. Сопоставляем. Пока, повторяю, ничего цельного.

— У меня, между прочим, есть версия.

— Угу, — Пряхин принялся раскалывать щипцами давно ставший редкостью кусковой сахар. Зеленоватая изнутри горка точно ледяных осколков росла на блюдце.

— Тебя, как вижу, она не интересует.

— Если откровенно, — нет. В каждом деле есть специфика, и, поверь, мы свою работу знаем. Ты ведь никогда не позволишь подойти к операционному столу человеку, который с трудом отличает скальпель от пинцета. Так и у нас... Знаешь, когда читаю, что где-нибудь в Штатах дотошный журналист раскрыл преступление, перед которым была бессильна полиция, — не верю. Там тоже сидят профессионалы. Не хо-те-ли раскрыть — это другое дело... Не обижайся, но, учитывая сведения, которыми ты располагал, можешь быть уверен, что твоя версия уже проработана и проверена.

— Это называется положить противника на обе лопатки еще во время разминки, — рассмеялся Кулагин. — И все же, если не секрет, что нового?

— Ну, во-первых, удалось установить, что отпечатки пальцев на прилавке магазина и валявшейся там десятке принадлежат скрывающемуся Валентину Шмакову.

— Как же вы это узнали?

— Вот видишь! Журналист-детектив такого вопроса не задал бы... Шмаков работает на заводе; в раздевалке имеет свой шкафчик, каждый день его открывает и закрывает. Дальше понятно?

— Да, конечно. Извини. Значит, магазин обокрал Шмаков?

— Возможно... Тем более что следы совпадают по размеру с обувью, которую он носит... плюс следы косвенно подтверждают такую возможность. Хотя...

— Что хотя? Что хотя? — перебил внезапно разгорячившийся Кулагин, который был очень доволен, так как именно Шмакова считал взломщиком, и обиделся, когда Пряхин не захотел выслушать его версию. — Больше некому. Парень горячий, с гонором. Выскочил тогда от своей Сонечки злой, распаленный, захотелось, как здесь. говорят, «поддать»; ночью взять негде, а за подгнившей дверью десятки желанных бутылок находятся. Вот он и выдернул этот дурацкий прогоныч.

— Логично, — сказал Пряхин, привычно потирая ноющую шею. — Логично, но... поверхностно. Получается, что Шмаков совершил преступление импульсивно, в состоянии неконтролируемой запальчивости? Как же в таком случае объяснить тот факт, что преступник пытался открыть замок и не смог? Причем заранее изготовленным ключом. Квалифицированный кузнец — и не справился...

— Да не было у него ключа! Валялась, наверное, в кармане какая-то железка, он сунул ее в замок — не подходит. Дернул за прогоныч, а тот и вылетел. Вот и все. Очень просто.

— Очень, — согласился Пряхин. — Даже слишком. Не вяжется, понимаешь, что у Шмакова, с одной стороны, хватило ума протереть прогоныч и замок, значит, понимал необходимость уничтожения следов, с другой — оставлять нам коллекцию отпечатков...

— И все же его надо арестовать! — заявил Кулагин. — Обязательно!

— Санкция прокурора получена, но... не будем называть это арестом, — сказал Пряхин. — Будем считать, что мне... то есть нам очень хочется побеседовать с гражданином Шмаковым с глазу на глаз.

— Хватились! — язвительно усмехнулся Кулагин. — Ищи теперь ветра в поле.

— Я думаю, ты переоцениваешь Шмакова. Он не фигура. Вернее, не та фигура. Парни такого рода, напакостив, бегут прятаться к матери, сестре, вообще к родичам. Стандарт. И этого уже нашли: у брата в поселке Сартамыш. Такая примитивная, на уровне нашкодившего мальчишки, попытка скрыться наводит на мысль, что вряд ли Шмаков — главное лицо в этом деле. Поехал туда майор Садыков, завтра сможем убедиться в правильности наших рассуждений... А сегодня, милый доктор, вас ждет приятный сюрприз: нас пригласила к обеду одна милая женщина. Обед специально в вашу честь, форма одежды парадная. Догадываешься, к кому идем?

Кулагин беззлобно ткнул Пряхина в бок кулаком.

— У, черт жилистый. Уже раззвонил. К кому, к кому... Ясное дело — к Люсьене. Она по-прежнему рыжая?

— По-прежнему. Тот же огненный пушистый шар прически, будто и не прошло двадцати лет. Правда, не уверен, что победа над временем не поддерживается с помощью химии, но это уж женский секрет.

Кулагин чувствовал себя смущенно, он и жаждал и боялся встречи — ведь так хочется уберечь себя от разочарований, — вдруг Люся окажется толстой претенциозной дамой, пахнущей крепкими духами и кремом для лица; она будет часто и некстати с преувеличенным оживлением говорить: «Мальчики, а вы помните?» — и в ужасе вздергивать тонкие брови, увидев, что Кулагин будет стряхивать пепел в блюдце. Блюдце, конечно, японского фарфора. Да и сама будет разочарована: она помнит стройного, вихрастого, жизнерадостного Андрюшу. Появление толстого лысого брюзги вряд ли совпадет с одним из лучших воспоминаний молодости. И окажется, что говорить не о чем... Будут обязательные тосты за юность, за друзей, за «тех, кто не с нами»... Много съедят, отяжелеют и с плохо скрываемой радостью начнут прощаться, чтобы поскорее плюхнуться в кровать, переваривать пищу.

А получилось все не так, получилось прекрасно... Люся оказалась почти такой же, изящной, подвижной, только по шее, по щекам пошли морщинки и во взгляде задорное любопытство сменила добродушная ирония. И угощала не назойливо, тактично, в меру. А когда выяснилось, что Люся работает в областной больнице, Кулагин совсем расцвел — наконец-то! — можно было поговорить о деле.

2

Валентин Шмаков лежал на кровати и курил. Если бы жена старшего брата была дома, ему здорово влетело бы и за то, что он одетый валяется на новом польском покрывале, и за то, что пепел с сигареты сыплется на свежеокрашенный пол. Невестка очень ревниво следила за чистотой в своей маленькой однокомнатной квартирке и к приезду мужниного брата отнеслась весьма и весьма неодобрительно. Конечно, и приняла, и угощение поставила — все как полагается, но, выйдя на кухню, отделенную от комнаты тонкой перегородкой, громко высказалась насчет бездельников, которым весной, в самое рабочее время, нечего делать, кроме как по гостям разъезжать. Ясно было, в чей огород камешки. Старший брат только покрякивал да подливал младшему — сам он не пил, отговариваясь больным сердцем и занятостью. «Ну и ладно, мне больше достанется», — посмеивался Валентин.

Он спустил ноги с кровати, уныло глянул на пятку, желтевшую сквозь дыру в носке. Была бы мать рядом, сразу заохала бы, кинулась бы искать сыночку целые носки, а так — ходишь в рванье и никому дела нет. Теперь уж и не будет.

Ну, да бог с ними, с носками. Есть заботы посерьезней: что делать дальше? Куда податься? И дернула его нелегкая залезть в этот дурацкий магазин! Бежал тогда от Сонюшки, еще разгоряченный, сам себя взбадривал: ничего, мол, я ей докажу, какой я мужик! Из-за того и в магазин кинулся — как же такой момент, никак нельзя, чтобы не выпить, иначе не по-мужски получается. Я, дескать, не холуй какой-нибудь, а свободный казак. И десятку для форса оставил на прилавке. Ну герой — дальше некуда!

А всего через десяток минут в темном переулке стоял он в качающемся круге фонарного света — маленький и ничтожный, придавленный свалившимся несчастьем. Злополучная бутылка жгла руку. Холодный ветер посвистывал: «Пу-у-устота! Пу-у-устота! Увидишь теперь голубое небо в черную клеточку». Эх, лучше бы тогда, сразу, как головой в омут, пойти да самому все рассказать... Нет, испугался, сбежал.

Шмаков страдальчески скривился. Задумываться он не привык, и усиленная работа мысли доставляла почти физическое страдание. До сих пор он жил по принципу прямой связи: увидел — взял, захотел — исполнил, не анализируя своих поступков и не размышляя о их последствиях, — очень хорошая была жизнь.

Теперь же будущее рисовалось в свете мрачном и неопределенном. Ну, хорошо, проживет он, несмотря на косые взгляды невестки, под братниным крылышком неделю, месяц: потом что? А ведь, наверное, его уже ищут; не может быть, чтобы не искали! И в первую очередь, конечно, будут проверять близких родственников. А он, как телок на привязи, сидит здесь, ждет... Какой дурак! Надо скорее уйти, исчезнуть, затеряться где-нибудь в низовьях Оби, на бесконечных протоках; там можно прожить рыбалкой, охотой. Туристов сейчас много, никто еще одним интересоваться не будет, а лето пройдет — авось страсти поутихнут.

Шмаков лихорадочно заметался по комнате, то и дело поглядывая в окно, словно ожидая незваных гостей с минуты на минуту. Снял со шкафа желтый, под кожу, чемодан и, помотав головой, положил обратно: не годится для туриста. Пошарив в кладовке, нашел рюкзак, кинул в него пару братниных рубах поплоше, куртку, портянки, носки, полотенце. Принес из кухни несколько банок тушенки. Под бельем в шкафу отыскал вложенные в какую-то брошюру деньги, взял три красненькие; поколебавшись, добавил еще одну пятерку, остальные положил на место. Снял со стены гордость брата — новенькую бескурковку «ижевку». Разломил, опять закрыл. Сунул в карманы ватника горсть патронов. Вот и все: рюкзак уложен, ноги вогнаны в резиновые сапоги.

Валентин глянул в окно. Крича, носились грачи. Ярко светило солнце. Сквозь чистое стекло видно было, какое небо ясное, промытое, голубое. Кое-где под заборами еще таился последний снежок, но дорога уже просохла и даже слегка дымилась едкой торфяной пылью. А по ней направлялись к дому трое в милицейской форме.

Шмаков отскочил от окна. Глаза сузились, зубы ощерились. «Добрались все-таки, сволочи!» Ну ничего, он просто так не дастся. Он за себя постоит. Покуражится еще напоследок Валечка Шмаков, по прозвищу Буслай.

Валентин схватил с рюкзака ружье и, прижавшись к стене, встал за дверью.

В дверь постучали. Он не шевельнулся, только крепче прикусил губу.

Стук повторился. За дверью крикнули:

— Шмаков, не дурите! Мы знаем, что вы здесь! Выходите!

Валентин бросил ружье, обхватил голову руками и зарыдал.

Глава шестая

1

С утра Пряхин был хмур и молчалив. К завтраку едва притронулся, ковырнул вилкой яичницу-глазунью, вяло пожевал губами.

— Не заболел ли ты, Коля? — заботливо спросила жена, коснувшись рукой его лба.

Недовольно сморщившись, он не ответил.

— Что с тобой, друже, — удивился Кулагин. — Неприятности?

Пряхин резко отодвинул тарелку.

— Такое ощущение, будто предстоит грызть червивое яблоко. Не люблю слизняков. Сегодня надо опять допрашивать Шмакова, а душа не лежит. Не могу перебороть в себе враждебного к нему отношения. Знаю, что так нельзя, но не могу. Аксиома: чтобы понять мотивы поступков человека, надо, оставаясь отстраненным, в то же время сопереживать, найти душевный контакт. И тогда даже тщательно скрываемое становится ясным, вытекающим из свойств его натуры... Какое ж тут может быть сопереживание, если Шмаков — совершенно редкостный, особенно для рабочего парня, тип потрясающего эгоцентриста. То, что к нему лично не относится, — просто-напросто не существует. Основной довод: «Мне так хотелось», а спроси его, какую продукцию неделю назад производил их цех, — не помнит.

— Может быть, дурочку валяет?

— Нет, не похоже. Впрочем, сегодня постараюсь с ним разобраться. Придется посидеть допоздна. Ты уж извини, нескладно твой отпуск проходит. Я столько наобещал, время идет, но что, поделаешь? — Пряхин смущенно развел руками. — Человек предполагает... Да, звонила Люся, есть одна идея: что если ты посетишь клинику профессора Шанецкого, посмотришь, как у него поставлено дело? А? Его клинику, знаешь, очень хвалят, и тебе, по-моему, должно быть интересно.

— Безусловно, — сказал Кулагин. — Для меня это намного привлекательнее, чем какая-то рыбалка на таинственном озере Сарыкуль. Но сегодня я бы хотел поприсутствовать на допросе Шмакова. Если можно, конечно.

— Конечно, нельзя. Намнут мне шею из-за твоего любопытства, — возмущенно сказал Пряхин. — И, главное, ничего интересного. По десять раз будем спрашивать об одном и том же, а потом начнем в одиннадцатый.

2

Когда ввели Шмакова, Кулагин был разочарован. Он ожидал увидеть этакого богатыря с дерзкой удалью в глазах, ничего на свете не боящегося, а на стул, опустив голову, сел хотя и рослый, но унылый парень с плаксиво капризным ртом. Левой рукой он то и дело нервно, почесывал подбородок, а правой расстегивал и застегивал пуговицу на несвежей рубашке — какая уж тут удаль!

Пряхин в больших очках был незнакомо строг и официален.

— Так вот, Шмаков, — сказал он, — я пригласил вас, чтобы уточнить кое-что в ваших показаниях. Что-то вы недоговариваете, а это, должен вам сказать, не в вашу пользу. Повторяю: добровольное признание смягчает наказание.

Шмаков согласно мотнул головой.

— Хорошо, что осознаете. Еще раз спрашиваю. Почему вы сбежали из поселка? Почему при задержании с вами оказалось ружье, которое вы, судя по всему, только в последний момент не решились применить?

— Господи! — закричал Шмаков, подбирая кулаком бегущие по щекам слезы. — Какое ружье? При чем тут задержание? Вы мне хоть этого не шейте. И не думал я его применять. Только вот... в лес хотел податься, а тут ваши. Случайность!

— Хорошо, допустим. Начнем сначала. Вы были в магазине той ночью?

— Был.

— И унесли оттуда нечто такое, что заставило вас, не заходя домой, бежать в Сартамыш к брату и там это нечто спрятать. Значит, оно имеет большую ценность, иначе вы утром появились бы на заводе; не стали бы сводить с ума мать, исчезнув. Улавливаете ход моих мыслей?

Шмаков кивнул.

— Вот и отлично. Тогда должны понять, что я не могу поверить вашему утверждению, будто среди ночи вы заглянули в магазин лишь за бутылкой спиртного. Взяв ее, оставили на прилавке деньги, а потом ушли, забыв запереть взломанную вами дверь, так?

— Не ломал я ее!

— Кто же этот столь любезный товарищ, который, телепатически догадавшись о возникшей у вас жажде, предусмотрительно взломал дверь? Не знаете?.. И все же не это главное. Повторяю: если в магазине вы не взяли ничего стоящего, почему сбежали, скрылись? — Пряхин сделал паузу, снял очки, прищурился. — А может быть, вы нашли золото, Шмаков?

— Какое там золото... — Шмаков запнулся, не сумев остановить слезы. Сглотнул их; вынул платок, высморкался. — Что касаемо магазина, так я всю правду сказал, голимую правду.

— Если так, то почему не пришли в милицию и не заявили?

— Испугался. Честное слово, испугался. Все-таки в магазин-то я лазил. Пойди докажи потом, что по пустому делу, за бутылкой. Никто же не поверит.

— Хорошо, допустим. Ну-ка повторите еще раз, как все было.

Шмаков заерзал на стуле, засопел, прокашлялся.

— Разрешите, товарищ подполковник, сигаретку. Трудно привыкшему человеку без курева.

— А здесь не курят, — холодно произнес Пряхин. — Дурная привычка. Как раз будет у вас время от нее избавиться. Воды, если хотите, могу дать.

Шмаков шумно глотнул из стакана, утер губы.

— Значит, так. Шел я тогда от Софьи вконец раздосадованный: это что ж получается — я к ней всей душой, не последний, можно сказать, парень, а она выкобенивается. Это ж еще Пушкин сказал: «Чем меньше женщину мы любим...»

— Не примешивайте Пушкина. Софья — это гражданка Актаева?

— По-вашему, по-официальному, — Актаева. Вы меня, гражданин следователь, не сбивайте, а то я опять что-нибудь забуду по порядку, а вы скажете: путаю... Значит, шел я, злой, конечно, но, если по-честному, ни к какой другой женщине заглядывать не собирался, а направился домой, потому и пролегла моя дорога мимо этого злосчастного магазина.

— В котором часу это было?

— Где-то в полпятого. Еще было темно... так, не совсем... серело, и поэтому даже с противоположной стороны улицы я четко увидел, что дверь в магазин приоткрыта. Мне и в голову не пришло, что его обворовали. Я и сейчас не понимаю, на что там можно позариться. Вот вы, товарищ подполковник, вдруг спросили о каком-то золоте. Да откуда ему в этой плюгавой забегаловке взяться? Нет, я думаю, что Галка Бекбулатова, продавщица, опять разодралась со своим супружником — он частенько из нее выколачивает бубну по пьяному делу. Так вот, я решил, что Галка опять удрала от мужа и пришла досыпать в магазине. А раз так, то продать доброму человеку бутылку, да еще с наценкой, она никогда не откажется. Захожу громко, не таясь, спрашиваю: «Эй, Галка, ты где? Не боись, это я, Валентин. Обслужить меня надо». Никто не отвечает. И тишина-а-а. Мне бы сообразить, но где там, и в голову не ударило, что дело не чисто. Не отвечают — не надо. Где у них что стоит, я наизусть помню. Перегнулся через прилавок, взял бутылку коньяка, банку консервов, полбулки хлеба отломил. Кинул десятку и ушел.

— Десять рублей оставили одной бумажкой?

— Одной. Я же сказал «десятку». А что?

— Отвечайте только на вопросы, — отрезал Пряхин. — Больше ничего не можете добавить? Или не хотите?

В этот момент вошел немолодой старший лейтенант и наклонился к Пряхину.

— Вы скоро освободитесь, Николай Павлович? Просили напомнить: сегодня лекция в общежитии ЖБИ-2.

— Помню, помню, — отмахнулся Пряхин. — У вас все? — спросил у Шмакова.

Тот засмеялся.

— Да, кажется, все, гражданин подполковник... — Почесал в раздумье затылок. — Я на себя лишнее вешать не собираюсь.

Старший лейтенант задержался возле двери.

— Простите, Николай Павлович, вот этот гражданин, — он кивнул на Шмакова, — уже проходил по какому-нибудь делу?

— У нас нет, — сказал Пряхин. — Первый раз.

Старший лейтенант покачал головой.

— Странно. Сдается мне, что я его уже видел.

Когда он вышел, Пряхин сухо усмехнулся.

— Видите, Шмаков, вас уже считают в нашей фирме завсегдатаем. Впрочем, радости от этого, как вы сами понимаете, мало... Ну, слушаю дальше.

— А что дальше?! — сказал Шмаков, и голос у него прервался. — Эх, сигаретку бы! Одну, товарищ подполковник! Сил нету терпеть!

Пряхин воззрился на него с удивлением.

— Все вы, курильщики, как помешанные. Что за радость: травите себя и окружающих. Ну ладно, — он кивнул Кулагину, — знаю, тебе тоже не терпится; дай ему и закури уж сам. Куда от вас денешься?

Кулагин, невольно сочувствуя Шмакову, протянул ему пачку. Тот трясущимися руками выбил щелчком сигарету, сунул ее в рот, потянулся к зажженной спичке, и лицо его расплылось в блаженстве.

— Ну спасибо, — сказал он. — Уважили. Теперь — дальше... Вышел я из магазина в полном удовольствии, и вдруг меня точно ударило: а чего это дверь открыта и никого нет? Гляжу — прогоныч сорван. Ну, я — бежать. Вдруг натыкаюсь на чьи-то ноги. Наклоняюсь, гляжу — господи боже мой! — да это ж Мишуня, магазинский грузчик, совсем уже закоченевший. Ну, тут я понял, что вляпался по уши: Мишуня — труп, магазин — нараспашку и там полно моих следов. Вот и решил, что лучше недельку отдохнуть у брата, а потом махнуть куда-нибудь подальше на время, пока здесь улягутся страсти. Вины особой я за собой не чувствовал, но все же быть втянутым в это дело не хотел, потому что неизвестно, чем обернется. В общем, испугался я... и уехал.

— Если то, что вы говорите, — правда, большую глупость, чем ваше бегство из поселка, трудно придумать, — со злостью сказал Пряхин. — Трус вы, однако, Шмаков. Хвастун и трус с большим самомнением. Я был на заводе: сплошное бахвальство, говорят, а не работа. И так во всем: о людях думаете плохо, а о себе... Кстати, как часто грузчик Демин напивался до бесчувствия?

— Сколько лет его знал, никогда не видел, чтоб он пьяный лежал на улице. Тем более зимой.

— М-да... Теперь все?

Казалось, Шмаков какой-то миг колебался, потом кивнул.

— Все... Если я вспомню еще что-нибудь, скажу, честное слово. Подробность какую-нибудь. Только вы не думайте... плохо. — Он всхлипнул, стал кусать губы. — Я не знал, что так получится...

Когда Шмакова увели, Пряхин поднялся, вытряхнул окурки из пепельницы, открыл форточку.

— Что это он такой... мокроглазый? — спросил Кулагин.

— Нервишки сдали... Ну и, главное, себя очень жалко. Можно сказать, ни за что такая ценная личность пропадает.

Кулагин прокашлялся, помедлил.

— Извини, Николай, не принимаю твоей иронии. Может быть, вмешиваюсь не в свое дело, я не специалист, но мне кажется, что этот парень говорит правду. Такое, чисто интуитивное, впечатление.

— Совсем недавно у тебя было впечатление, что он опасный преступник, — усмехнулся Пряхин. — Но сейчас ты, пожалуй, прав. Скорее всего, Шмаков искренен, но это отнюдь не означает, что он — жертва несчастного стечения обстоятельств. По-прежнему утверждаю: для него мир делится всего на две части: в одной, большей, содержится его огромное «Я», а в другой, меньшей, — все остальное человечество. И он ни на минуту не изменит мнения о себе, пока не припечет. Вот и сейчас припекло... К сожалению, Шмаковых немало, а виновата в этом, если хочешь знать, школа и... материальное благополучие.

— Не сгущай краски! В школе все время преподносят уроки бескорыстия и самоотверженности. С древности до наших дней.

— Ну и что? Важно не что говорится, а как делается. Есть гуманный, нужный закон о всеобщем обязательном среднем образовании. Но некоторые, прикрываясь буквой этого закона, извращают суть. В школах всячески стремятся избежать отсева учащихся, и, следовательно, любой лентяй, еще не научившись вытирать нос, уже начинает понимать, что так или иначе его перетащат в следующий класс. Надо быть почти полным идиотом, чтобы остаться на второй год... Так растет человек, лишенный чувства ответственности за свое дело, привыкший все выполнять кое-как, на тяп-ляп, где бы он потом ни работал... Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов и личность человека, и семью... Тоже новый парадокс, потому что с анкетной точки зрения семья у Шмаковых наиблагополучнейшая: отец — мастер литейного цеха на машиностроительном заводе, мать была формовщицей, сейчас пенсионерка. Старшие дети живут своими семьями. Заработок у отца высокий, дом — полная чаша. Захотел сынок мотоцикл? Пожалуйста. Стереомагнитофон? Со всей душой. Не знаешь, как провести отпуск? Будьте любезны, туристская путевка со скидкой за счет завкома — как же, молодой рабочий, кому, как не ему, в первую очередь. Таким вот путем возникает дефицит желаний, так как любая радость в принципе доступна, не нужно прилагать особых усилий, чтобы ее добиться, а здоровый организм требует ярких впечатлений. Происходит подмена их на острые. Отсюда — пьянка, разгул, хулиганство.

— Оригинальная теория, — хмыкнул Кулагин. — Но ты непоследователен. У твоего Игоря тоже есть мотоцикл.

— Он его купил на деньги, заработанные летом в стройотряде. Для него мотоцикл — это подъем на заре, тысячи кирпичей, перетасканных на своей спине, ломота во всех мышцах и потрескавшиеся от раствора руки. Может быть, поэтому вот уже два года как он надел шлем, а мотоцикл ему не наскучил.

— Ну, тебя не переспоришь.

— А я и не спорю. Хочу только подчеркнуть, что такое, как у Шмакова, прохождение без препятствий по жизни ведет к духовному инфантилизму и в двадцать пять мужчина остается подростком, играющим супермена из вестернов. На что-нибудь серьезное он не способен. И уж, конечно, не Шмаков украл в магазине ценности.

— Значит, ценности все-таки были?

— По-моему, мы не сомневались в этом с самого начала. Стали проверять... Установили, что гражданин, у которого была заведующая Чертык в ту злополучную ночь, — директор ювелирного магазина, и связь длится не первый месяц. Конечно, это их личное дело, но когда Шмаков подарил Актаевой кольцо, купленное через Бекбулатову у Чертык, мы решили покопать поглубже, и выяснилось, что уважаемая мадам Чертык исправно снабжала серьгами, кольцами и прочей мишурой всех любительниц украшений поселка, хотя в магазин к ней ювелирные изделия никогда не поступали. Посмотрели эти вещи. Представь себе, никакой фальши, и вот что странно, продавала она их по указанной на этикетке цене. Вроде бы из личной приязни. Ну, если бы одной-двум — можно понять, но массово... Естественно, возникли два вопроса: откуда она получает ювелирные изделия фабричного производства и каким образом извлекает выгоду из перепродажи?

Ответ на первый вопрос дали в ОБХСС. Все драгоценности в разное время были получены нашим ювелирным магазином и, судя по выручке, проданы за один-два дня после поступления. Однако продавцы в один голос утверждают, что подобных изделий не продавали или продавали в очень ограниченном количестве. Вывод только один: директор «Рубина» наиболее ходовые вещицы придерживал целыми партиями, аккуратно вносил причитающуюся за них сумму в кассу, а сам сплавлял товар Чертык для перепродажи. На второй вопрос почти моментально ответили эксперты. Прием старый, как мир, — пересортица. На ювелирных изделиях цены не выбиты. Берется этикетка с завышенной ценой, прикрепляется к дешевому кольцу, и сразу оно подскакивает в стоимости, допустим, со ста рублей до ста восьмидесяти. Где они брали этикетки — выясняем. Надо сказать, эта пара, особенно в последнее время, работала с размахом. Не стесняясь, объегоривала каждого покупателя на сто-двести рублей.

— И что, такая нахальная афера сойдет этим прохиндеям с рук?

— Ты знаешь, ими еще до нас заинтересовался ОБХСС. Сейчас Чертык и директор «Рубина» арестованы. Привлечена как сообщница и Бекбулатова. Но у нас другая задача — найти того, кто выкрал клад из тайника Чертык. Своих клиентов она принимала только в магазине, где и хранила драгоценности. Они-то, видимо, и пропали, так как недавно эта преступная пара, директор «Рубина» — Чертык, получили с базы большую партию изделий общей стоимостью не менее сорока тысяч. Так что похититель знал, за чем шел. Тем более что он мог рассчитывать на полную безнаказанность. Какие бы чувства ни бушевали в душе Розы Ивановны Чертык, в милицию она бы не заявила. Преступник — человек, безусловно, хитрый, опытный и хорошо спрятал концы. Хотя, думаю, что неизвестный каким-то образом причастен к смерти Демина...

Они расстались, Пряхин принялся искать конспект лекции, которую предстояло читать в ЖБИ-2. Кулагин ушел не без удовольствия потому, что вся эта длинная история начала ему надоедать — слишком мало реальной отдачи.

«Пишешь ты, брат, много, а вот посмотрим, каков в деле», — размышлял Кулагин о Шанецком. Довелось Андрею Емельяновичу еще в молодые годы быть на усовершенствовании в Ленинграде, в клинике, славной своими вековыми традициями. Научные труды ее заведующего гремели по всей стране, издавались за рубежом, но те редкие дни, когда он снисходил до того, чтобы спуститься в операционную и взять в руки скальпель, были пыткой для всего персонала и для него самого. Хирургия — это не только наука, это еще и ремесло, у немногих переходящее в искусство. Истинное мастерство складывается из оттачивания до блеска повседневных приемов, крошечных находок, вроде определенного поворота кисти в неудобном месте, и потому часто один жест хирурга во время операции говорил Кулагину больше, чем кипы прочитанных журналов.

Было около двух часов дня, самое удобное время. Даже если профессор занят на операции, то должен скоро освободиться.

3

Старший лейтенант, напомнивший Пряхину о лекции, выйдя из кабинета начальника, остановился в коридоре. Потер лоб, мучительно пытаясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел он этого здоровенного парня с жалким лицом. Конкретной связи не возникало, и старший лейтенант побежал по своим делам, а дел в этот день было много, потому что жена легла в больницу и надо было забрать дочку из садика, по дороге заскочить в гастроном, купить чего-нибудь себе и детям. Вечером оказалось, что сын принес двойку по математике, и надо было разобраться с этим. Но весь день и весь вечер в мозгу неутомимо ворочалась мысль: «Где же я видел этого парня?»

Поздно вечером, когда позвонила жена из больницы и принялась расспрашивать о детях, давать инструкции по хозяйству, он, позевывая, поддакивал машинально и вдруг чуть не вскрикнул: «Не видел я его! Не видел! Слышал! Это он звонил мне, что магазин обокрали. И про труп говорил!..»

«Что у тебя там случилось? — кричала в трубку обеспокоенная жена. — Почему не отвечаешь?»

Но муж ее уже придавил пальцем рычажок, чтобы тут же набрать номер телефона подполковника Пряхина.

Глава седьмая

1

То ли магически подействовало ходатайство доцента Людмилы Сергеевны, то ли и вправду профессор Шанецкий был обязательным человеком, — принял он Кулагина как дорогого гостя. Показал клинику, провел, торжественно представляя сотрудникам, по всем пяти отделениям. Как с равным, сетуя на трудности, долго беседовал у себя в кабинете, подарил две свои монографии, предварительно сделав трогательные надписи. И... забыл о коллеге-визитере.

Это было замечательно. Почетный гость хорош первые три дня, а потом обе стороны устают от парадной вежливости. Предоставленный самому себе, Кулагин приходил в клинику точно к восьми, как на работу. Приткнувшись в уголке огромного профессорского кабинета, высиживал длиннющие утренние конференции — «пятиминутки». На них шеф, не обращая внимания на постороннего человека, устраивал обычно грандиозные разносы сотрудникам. Никто не смел возражать, и Кулагину это нравилось: прав профессор... или не прав, а в хирургии должна быть, как говаривал один из ее основателей Бир, военная дисциплина. Потом все разбегались к больным или студентам, которые уже давно шумно переговаривались в коридоре, а Кулагин, испытывая странное чувство непричастности, не спеша прогуливался по этажам, перелистывал истории болезней, и ему было приятно, что врачи-ординаторы и ассистенты встают и здороваются как со старшим по званию — такой уж был порядок в этой клинике.

Да, порядок был великолепный, можно было позавидовать, и Кулагин завидовал. Все на виду, все под бдительным контролем шефа, все должны ежечасно показывать неукоснительное и восторженное следование установкам профессора.

А уж оперировал профессор просто блестяще. Кулагин был о себе как о хирурге очень неплохого мнения, но левая рука у него все-таки заметно отставала от правой, и ей невольно отводилась подсобная роль, а вот Шанецкий свободно работал ножницами (очень опасным инструментом) и шил левой, так что не надо было менять положения тела и изворачиваться; это очень важно, когда залезаешь в некоторые неудобные уголки человеческого тела.

Правда, в постановке диагноза Шанецкий был, пожалуй, слишком категоричен, но это уж шло от его натуры, требующей во всем определенности и ясности. Кулагин на первых порах оправдывал профессора, потому что знал: тот не понимал и не хотел понимать сомнений. Либо «да», либо «нет»; дверь может быть либо закрыта, либо открыта. Никаких половинчатых решений. «Сомнение ведет к деквалификации».

Именно это и стало мало-помалу настораживать Кулагина. Нельзя же всякий постулат возводить до уровня религии и за малейшее, даже разумное, отклонение рубить голову. Медицина — наука творческая и... неточная. Четкие каноны хороши лишь для учебников — иначе не обучишь студентов, — но потом, став врачом, бывший студент начинает убеждаться, что действительно нет болезни, а есть больной — человек со своими особенностями, и потому диагноз иногда бывает вроде китайской безделушки — семь шаров, один в другом, и что в последнем — неизвестно.

Как-то привезли старушку: в чем душа, держится! Средней тяжести холецистит — это не вызывало сомнений, но, кроме того, склероз сердца, аритмия, гипертония, диабет... Кулагин подумал, что вряд ли отважился бы на операцию.

Шанецкий осмотрел старушку, презрительно глянул на окруживших ее врачей, сунул в карман халата большие роговые очки:

— На стол!

Доцент с седыми висками, не поднимая головы, чтобы не видеть расширившихся в повелении профессорских зрачков, позволил себе заметить:

— Разумеется, Михаил Михалыч, я знаю установку клиники: всякий больной с выраженной картиной острого холецистита должен быть оперирован. Но в данном случае, может быть, воздержимся? Временно.

Кулагин мысленно согласился с ним: установка правильная, спору нет, потому что, проведя консервативное лечение, выписывают больного, не ликвидировав воспалительного очага. Больные эти, как правило, люди тучные, склонны к чревоугодию, диету выдерживают недолго и за очередное попустительство в пище почти неизбежно расплачиваются приступом. Они поступают вновь, и вновь их лечат консервативно и, значит, не радикально! Но у этой старушки такой набор хворей, что противопоказания к операции перевешивают. Не стопроцентно, но перевешивают.

— Мне кажется, — продолжал бледный от собственной смелости доцент, — что риск операции слишком велик. Надо лечить консервативно.

— Если «кажется», жду от вас заявление об уходе. Можете поразмышлять два часа! — рявкнул Шанецкий. — Прекрасно знаете: «Все сомнения — в пользу операции».

Да, девиз этот, казалось, огненными буквами горел на каждой стене, а два часа...

В любом срочном случае хирургу давалось на размышления не более двух часов. Два часа — предел, за который нельзя было перешагнуть. Иначе — неприятности. А уж по неприятностям профессор Шанецкий был мастер. В этом Кулагин убедился на утренних конференциях. Выговоры в приказе, рапорта в горздравотдел, отстранение от операций на полгода и больше — эти наказания сыпались, как из ящика Пандоры. Сомневаешься в диагнозе? В показаниях к операции? Противопоказания как будто перевешивают? Сомневайся, но не более двух часов. А потом либо больного на стол, либо решайся, пиши: «В срочном хирургическом вмешательстве не нуждается».

Идея хорошая, Кулагин признавал это, но, превращенная в абсолют, она становилась абсурдом...

— Все в природе колеблется возле среднего уровня, — втолковывал Андрей Емельянович вечером Пряхину, расхаживая по кухне с чашкой в руках. — Колеблется! А не застыло: «Я так сказал, и не моги иначе!..» А у Шанецкого что получается? Хирурги, приняв за дежурство тридцать-сорок больных, одуревшие от усталости, утром, перед рапортом, лихорадочно роются в историях болезней. Ибо, оказывается, важно не то, что ты сделал, а что записал. Разумеется, порядок необходим, но ведь это получается аракчеевщина какая-то, потемкинские деревни. — На миг он запнулся: вспомнились почему-то полные обиды глаза Анны Ивановны, ироническая улыбка обаятельной «мадам Кати». Промелькнуло видение и исчезло. Кулагин тряхнул головой и продолжал: — А эти два часа на размышления! Конечно, допускаю, какой-нибудь дежурант поленивее может иной раз протянуть больного до утра под предлогом неуверенности в диагнозе. Вреда больному такая отсрочка обычно не приносит, потому что, когда пожар, даже последний разгильдяй не позволит себе улечься в кровать. Хирурги — частенько сухие, сварливые и вообще неприятные люди, но уж в чем-чем, а в высоком чувстве ответственности им не откажешь. Да и как иначе, если в твоих руках чужая жизнь и одним неосторожным действием можно оборвать ее. Поэтому врач имеет право — обязан! — не семь, а сорок семь раз отмерить. А раз так, позвольте ему поразмышлять, пораскинуть мозгами, взвесить все «за» и «против», не стойте с будильником над душой, отсчитывая два часа. В конце концов, за дежурство бывает не больше двух-трех больных, с которыми не ясно сразу, как поступить. Но и их — на стол, под нож! Не раздумывая? А если симптомы слабо выражены, если есть сомнения в диагнозе? Сомнения?! «Все сомнения — в пользу операции!» Но так появляется безответственность, так операция превращается чуть ли не в самоцель, а не в лечащий фактор.

Пряхин неожиданно заинтересовался, сощурил глаза:

— Постой, постой... Значит, если у меня, допустим, то ли есть аппендицит, то ли его нету — все равно: под скальпель! «Все сомнения — в пользу операции»?.. Немного актерских способностей — и отличное алиби!.. Вот только время не стыкуется, наползают события одно на другое... А вдруг? — Он встал и, обходя застывшего в недоумении Кулагина, прошелся по кухне. — Вдруг вкралась ошибка, ма-аленькая ошибочка на один час. Вполне достаточно.

Вышел в коридор; слышно было, как затрещал телефонный диск, как вызывал Николай Павлович машину.

— Ты еще не одет? — удивился он, вернувшись. — Едем!

2

По дороге Пряхин еще раз повторил:

— «Все сомнения — в пользу операции». Если заранее знать, что тебя встретят таким решением и соответственно подготовиться, а овчинка к тому же стоит выделки — можно рискнуть... — Он хмыкал, качал головой.

Кулагин поглядывал на него, ничего не понимая, а Пряхин вынул блокнот и принялся, несмотря на тряску, что-то высчитывать.

Красный «Москвич» проскочил мост через Голубинку, резко свернул влево, ткнулся в узкую щель переулка и остановился. По дорожке, прикрывая глаза от яркого света фар, шли рабочие — на механическом кончилась смена.

Пряхин остановился в задумчивости возле ниши, в которой был обнаружен труп Демина. Наклонившись, пощупал в глубине рукой, удовлетворенно воскликнул: «Ага, вот оно что!» — и полез в темноту, подбирая полы светлого плаща.

Из ниши он вынырнул повеселевший и довольный.

— Плащик-то, тово... устряпали, Николай Павлович, — с сожалением заметил водитель.

Пряхин отмахнулся.

— Ерунда, отстирается. Непременно отстирается, пошла полоса удачи.

Водитель был настроен философски.

— Коль повезет, можно и ежа голой рукой схватить. Куда? Домой?

— Давай, — сказал Пряхин и пожевал губами. — Только по дороге заглянем в одно место, где, надеюсь, нас не ждут. Здесь недалеко.

Дом, возле которого остановились, Кулагину был знаком: здесь жил... как его? — Крошкин?

На стук долго не открывали. Наконец вспыхнул свет в окне, скрипнула дверь, недовольный голос в щели, узкой из-за цепочки, был насторожен и зол:

— Кого там еще носит по ночам? Чего надо?

Пряхин, казалось, преисполнился раскаяния.

— Уж извините, хозяюшка, — не не знаю, как вас звать, — Жору бы мне повидать.

— Нету здеся никакого Жоры! — Дверь неумолимо закрывалась, но в последний момент Пряхин подставил ногу.

— Ну отчего вы, мадам, так непреклонны? — примиряюще сказал он. — Крошкин мне нужен. Егор, уж не помню, как по батюшке... Да вы не бойтесь, позовите его. Друг я ему, издалека приехал.

Дверь распахнулась, в проеме показалась темная фигура в длинной сорочке и накинутом на плечи платке. Лица не было видно.

— А его нету. Уехамши он.

Пряхин всплеснул руками, охнул:

— Какая жалость! Ехал в такую даль, видите, — показал на машину, — и не застал. Должок я ему привез, но не это главное... Дело для него выгодное подвернулось. Стоящее дело. Писал же я ему. И он в ответ — «Приезжай», а сам укатил. Как же мне теперь быть?

Голубой расплывчатый свет уличного фонаря бликами плясал в окнах дома, на противоположной стороне. Плотная тень, отбрасываемая старым тополем, делила крыльцо пополам. Словно прячась в ней, ежась от холодного ветра, женщина куталась в платок, думала.

— Не знаю насчет тебя... Не сказамши уехал. — Она колебалась. — А ну-ка выдь на свет, гляну на твою личность.

Пряхин плюнул на ладонь, пригладил волосы и послушно сдвинулся вправо на освещенную часть крыльца. Весь он стал какой-то гладкий, прилизанный, угодливый.

Но хозяйке Крошкина гость, видимо, понравился.

— Ну че тебе сказать, мужик, наличность у тебя вроде свойская. Дак ведь не знаю я, куды он подался. Вроде бы в санаторий, потому как после операции. Вот ведь ироды у нас врачи-то: не успели живот зашить человеку — и сразу на работу. Аппендицит у его был, болесть сурьезная, а отдыху не дают. Вот он отпуск и взял, а куды поехал, не сказал. Так что не повезло тебе, извиняй...

— Да уж, — искренне огорчился Пряхин. — Так он был мне нужен, так нужен... Да что ж теперь поделаешь. Когда вернется, не говорите, что я заезжал, а то огорчится — слов нет. А я как раз через месяц буду из командировки возвращаться и заеду — вот ему сюрприз-то будет!

Пряхин достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, раскрыл, вынул две новенькие пятирублевки и протянул их женщине.

— А это вам, хозяюшка, за то, что за моего друга душой болеете. Душевные-то люди в наше время редкость, их ценить надо, — сказал он наставительно. — Так что спасибо — извиняюсь, не знаю, как вас зовут, — рад был познакомиться.

Деньги сыграли роль волшебной палочки. Женщина засуетилась.

— Дарьей меня кличут. А то еще попросту Семеновной. Как хотите. — Она отступила в глубь сеней. — Да что ж вы на улице стоите! Проходите, проходите. Чайку щас согреем, а коль хотите, можно и супу — как раз седня варила. И переночевать где найдется.

— Ну что вы! — сказал Пряхин. — Зачем такое беспокойство. Мы в гостинице заночуем... Жаль, конечно, что Жору я не застал, а куда написать ему, не знаю.

Хозяйка зажгла свет в сенях и вдруг сплюнула:

— Ох, я ж дура! Прислал мне Егор Петрович письмецо, в нем какие-то цифры непонятные. Пишет, что ежели придут с работы или участковый опять наведается, должна я письмецо по этим цифрам отправить. Как его... «для требования». Он сам тогда быстренько приедет и с имя разберется. Наказал, правда, Егор Петрович никому эти цифры не показывать, а то, говорит, начнут писать — отдохнуть не дадут. Ну да ладно, уважу. Люди вы приезжие: когда-то еще с Егором Петровичем свидитесь...

На обратном пути Пряхин, откинувшись на сиденье, дремал, прикрыв глаза. Кулагин хотел было закурить, но водитель, увидев в зеркальце, что он вытащил сигарету, оторвал правую руку от баранки и, ткнув большим пальцем в сторону начальника, укоризненно покачал головой.

Кулагин вздохнул, осторожно толкнул друга в бок.

— Коля, а что бы ты сделал, если бы не было сегодня получки?

Пряхин пробормотал, не открывая глаз:

— Не знаю. Придумал бы на ходу что-нибудь другое. — Он сладко потянулся. — Так хорошо дремалось. Даже сниться начало нечто приятное. А-а-а... Зря ты меня разбуркал, аж в сердце кольнуло. Да, кстати, о сердце: аспарилин сложно достать? Тот, которым был напичкан Демин.

— Аспарилин? — удивился Кулагин. — Никаких сложностей. По рецепту в любой аптеке. Бывает в таблетках, бывает в ампулах. Обычно назначают таблетки.

— А в каком виде эффективнее?

— Конечно, в ампулах. Но тогда придется попросить главврача. Ампулированный аспарилин получают только больницы и «Скорая помощь».

Глава восьмая

Оперативное совещание началось, как всегда, ровно в девять. Подполковник Пряхин уважал точность и требовал ее от подчиненных, поэтому был удивлен, когда не увидел капитана Марфина. По неписаной традиции каждый садился на одно и то же место, и теперь все невольно посматривали на прогалину в тесном ряду форменных кителей. Марфин был человеком пунктуальным и без причины опоздать не мог. Пряхин, открывая совещание, невольно ловил себя на этой мысли и обрадовался, когда дверь приоткрылась и в комнату ужом проскользнул сияющий Марфин.

Закатив к потолку глаза, капитан развел руками, показав, что нечто, задержавшее его, было выше сил человеческих. Прошел к своему месту, сел и стал покачиваться на стуле.

— Олег Сергеевич, боюсь, что радость, которая вас переполняет, приведет к поломке казенного имущества, — сказал с невозмутимым лицом Пряхин. — Поэтому, если, она не личного свойства, поделитесь ею с нами.

— С превеликим удовольствием, — сказал Марфин. — Люблю похвастаться.

Он вскочил, поставил стул перед собой и, упершись обеими руками в спинку, принял позу присяжного оратора.

— Так вот, — начал капитан, — мне было поручено выяснить, где и кем изготовлен ключ, которым пытались открыть замок магазина в Ряхово. Поиск по заводам и мастерским ничего не дал. Но, если покопаться, в любой округе найдется дядя Вася, который может все: и колодец выкопать, и печь подправить, и телевизору вернуть пропавший голос, и крышу перекрыть, а уж по слесарному мастерству, по всяким замкам и задвижкам ему нет равных. Нашелся такой дядя — только не Вася, а Ваня — и у нас в поселке Южном. Крепкий дом, занятный флюгер на крыше. Во дворе, в пристройке, мастерская — ни в одной заводской инструменталке такого оборудования не найдется. Одних напильников штук тридцать. К сожалению, застал я дядю Ваню в период между двумя заказами, и потому в состоянии, звучно именуемом абстиненцией. Проще говоря, маялся дядя Ваня с похмелья. А посему пришлось мне поступиться моральными устоями и пойти на расходы, не предусмотренные скромной сметой уголовного розыска. Однако расходы эти окупились, ибо, хлебнув портвейна, дядя Ваня пообещал выполнить любой мой заказ, а когда я показал ему ключ, заявил, что уже делал такой месяца два назад. И замолк. Пришлось представиться. Оказалось: заказывал мужчина в черном пальто, незнакомый. Заплатил хорошо, и дядя Ваня в его присутствии изготовил дубликат по оригиналу. Из какой стали — не помнит. На фотографиях, среди которых были снимки Шмакова и Демина, никого не узнал.

Марфин обвел всех торжествующим взглядом и сел.

— Порядок, — сказал Пряхин. — Молодец, Олег Сергеевич. Всегда бы так... Значит, известные нам лица дубликат не заказывали? Поговорим тогда о малоизвестном, о скромном бухгалтере ЖЭКа Крошкине. Его видели вместе с Деминым за день до смерти последнего. Я запросил Чернигов, откуда он прибыл в наш город. Оказалось, что гражданин бухгалтер отнюдь не безгрешен. Как сообщили товарищи из Чернигова, Крошкин проходил по «делу веников» — помните? — но не был в числе организаторов и потому осужден лишь за соучастие. Наказание отбыл. Отсидев, предпочел в Чернигове не задерживаться. Хочу подчеркнуть, что подмоченная репутация еще не дает основания заподозрить Крошкина в убийстве Демина и взломе магазина, но поинтересоваться бухгалтером стоит. У него, правда, как будто бы неопровержимое алиби: он попал в больницу с острым аппендицитом за час до того, как, по данным экспертизы, скончался Демин. Однако экспертиза тоже может ошибиться, если некоторые сотрудники, — подполковник глянул в сторону Марфина, — небрежно опишут окружающую обстановку. Экспертиза исходила из того, что смерть Наступила на улице при температуре минус двенадцать. А Демин умер, сидя в нише, которая образовалась в стене, потому что заложили дверь из котельной. Непосредственно к кладке примыкает основание трубы, и температура там намного выше, чем снаружи. Видимо, Демин хорошо знал это и залез в нишу, почувствовав себя плохо. Поскольку смерть наступила в тепле, трупное окоченение развилось позже и было выражено меньше, чем при двенадцатиградусном морозе. Учитывая такое обстоятельство, приходим к выводу, что в момент смерти Демина Крошкин еще не был в больнице. Спрашивается: где? Поэтому я поручил узнать все об этом человеке, тем более что спешный и засекреченный отъезд в санаторий вызывает, мягко говоря, недоумение. Прошу доложить данные проверки.

Поднялся сухощавый атлетически сложенный молодой человек в замшевом пиджаке и модном черном свитере.

— В январе этого года, а именно: двадцать пятого, двадцать шестого и двадцать седьмого Крошкин находился в больнице на лечении по поводу правосторонней почечной колики. Тогда же познакомился с сестрой-анестезисткой Корякиной и потом часто к ней захаживал — и домой, и в больницу.

— Как вы это узнали?

— Узнать было несложно. Известно, что у женщин нет бо́льших врагов, чем лучшие подруги. Корякиной около тридцати пяти, она одинока, и подруга ее, приблизительно такого же возраста, тоже живет одна. Они были очень дружны и как будто довольны жизнью, поэтому появившийся вдруг у Корякиной мужчина неизбежно вызвал у той, другой, зависть. Связь Крошкина с медсестрой для нас имеет значение, думается, потому, что необходимо было выяснить, мог ли Крошкин раздобыть аспарилин. Проверка лиц, получавших это лекарство в аптеках, в течение последнего года, показала, что к ним он никакого отношения не имеет. А вот в анестезиологическом отделении коробка аспарилина всегда лежит на виду в стеклянном шкафчике срочной помощи. Корякина могла дать лекарство своему возлюбленному, мог и Крошкин его похитить, так как имел возможность бывать в анестезиологической, поскольку его знакомство с медсестрой развивалось, видимо, именно там. Правда, исчезновение аспарилина не установлено. Во-первых, он не относится к группе строго контролируемых. Во-вторых, в клинике каждый побаивается другого, и все вместе — профессора. Говорят о нем шепотом: не то с великим уважением, не то с хорошо скрываемой ненавистью. В общем, все трепещут, и в такой обстановке пропажу коробки какого-то аспарилина, конечно, постараются замять. Спишут, и все... Теперь по поводу аппендицита. Крошкин поступил в клинику в два тридцать и был оперирован через полтора часа. Окончательный диагноз: острый простой аппендицит. Что это такое, детально я не знаю, но, видимо, не очень серьезно.

— Да, пожалуй, — согласился Пряхин. — Но ведь, наверное, потом делают какие-то исследования?

— Есть и такая бумажка. Вот, пожалуйста: «Просвет червеобразного отростка сужен. Слизистая отечная, в ней умеренно выражена клеточная инфильтрация». Опять-таки не знаю, хорошо это или плохо.

— Ну, этого никто из нас не знает. Пусть разберутся специалисты. Так... Теперь прошу доложить, что дала проверка почтового индекса.

Розовощекий курсант в тесноватом для него кителе встал и, слегка заикаясь от волнения, принялся докладывать, не отрывая глаз от зажатой в руке бумажки.

— Под проверяемым индексом значится почтовое отделение в доме отдыха «Сосновое». Однако Крошкина среди отдыхающих нет, а обращался ли он на почту, установить невозможно, потому что обычную корреспонденцию, в том числе и «до востребования», каждый отдыхающий берет сам. В вестибюле главного корпуса висит на стене большой ящик с ячейками, в которые по алфавиту раскладывают письма, а дальше уж хозяина над ними нет — полное самообслуживание.

За окном потемнело, пришлось зажечь свет. Мелкие струйки дождя ударили по стеклу. Совещание окончилось, все разошлись, а Пряхин, отключив телефон и попросив дежурного никого к нему не пускать, уселся за стол. Если бы капитан Марфин видел его в этот момент, то непременно состроил бы лучшую из своих гримас: строгий начальник сидел, обвив ногами задние ножки стула, раскачиваясь взад-вперед. «Шмаков, конечно, отпадает. Слишком цинично для него: звонить дежурному после убийства. Да и тонко слишком. Ему попроще — кулаком, в драке — куда ни шло, — размышлял Пряхин. — Крошкин? Крошкин... Может, это он заказывал ключ? Надо будет раздобыть его фотографию и показать дяде Ване...»

Он вынул авторучку и принялся заправлять ее черными чернилами. «А может быть, это все-таки два разных события: смерть Демина, которого, возможно, никто и не убивал, и ограбление магазина? Тогда надо искать еще кого-то, побывавшего в ту ночь в магазине, неизвестного; скорее всего, из окружения директора ювелирторга и Чертык».

Пряхин достал из папки чистый лист веленевой бумаги. Были у Николая Павловича свои мелкие странности. Так, бумага должна быть непременно плотной, глянцевой и отдельными листами. Писать на них доставляло физическое удовольствие. Также не пристало пользоваться карандашами, и особенно шариковыми ручками, которые лишают почерк индивидуальности, делают его округло-неопределенным. Совсем другое дело — хорошая авторучка с обкатанным золотым пером. И непременно черные чернила! Своей строгостью они заставляют строить фразу уверенно и четко... Протерев перо лоскутком замши и удобно установив настольную лампу, чтобы свет падал слева, Пряхин расчертил лист на три колонки. В левой, вверху, проставил «Демин» и обвел фамилию траурной рамкой, в средней написал «Крошкин», а правая украсилась большим вопросительным знаком, — она предназначалась гипотетическому третьему. Мето́да известная — системный подход.

Итак, Демин. Что стало известно нового за последнюю неделю? Первое. Приблизительно месяц назад мужчина, по описанию похожий на Демина, продавал на толкучке золотое кольцо с рубином. Кольцо купили две цыганки, которые в этих вещах разбираются; значит, оно не было фальшивым. Вывод: возможно, Демин не был таким спившимся ангелом во плоти, каким его изображает лейтенант Бутенко, а, зная о существовании спрятанных драгоценностей, потихоньку обкрадывал Чертык. Контрвывод: нелогично, Чертык алчная, богатства свои строго учитывает. Демин это знал, и если бы месяц назад украл у нее, — так все, а не частично.

Второе. Хозяйка Демина вспомнила, что он приходил к ней за чем-нибудь от сердца, жаловался: болит. Следовательно, будучи в нетрезвом виде, мог принять чрезмерную дозу любого лекарства, того же аспарилина, и отравился. Контрвывод: просто так аспарилин не достанешь, а к врачу Демин не обращался, и даже если бы окольными путями раздобыл его, то уж наверняка бы прочел инструкцию, в которой жирным шрифтом пишется об осторожности при подборе необходимой дозы. Дополнение: а если самоубийство? Контрвывод: зачем для этого лезть в нишу?

Третье. Дочь Демина рассказала, что виделась с отцом за три недели до его смерти, когда была в командировке в нашем городе. Встретились довольно холодно, пробыли вместе не более получаса, у нее все время было ощущение; что перед ней чужой. Он произвел на дочь впечатление человека, полностью опустившегося. Его ничего не интересовало: ни как живет мать, ни внук, ни семейная жизнь дочери, которая, кстати, сложилась неудачно. Дочь даже пожаловалась отцу. Когда расстались, она почувствовала облегчение — дословно: «Будто вышла из подвала на солнце». Вывод: допустим, в Демине вдруг взыграли отцовские чувства, и он, задумав обогатить дочь, решился на кражу. Контрвывод: Демину незачем было взламывать магазин, он знал, где находится ключ, даже, возможно, имел свой и знал секрет замка. Контрвывод контрвывода: взломал для отвода глаз! Но зачем тогда ковырялся дубликатом ключа? И кто этот дубликат заказал дяде Ване?

Нет, Демин отпадает. Он, может быть, жертва, может быть, соучастник, но не преступник.

Так, перейдем к Крошкину.

Крошкин... В принципе никаких улик против него нет. Ну, прошелся один раз по улице с Деминым за день до его смерти, а в ночь кражи попал в больницу... И что тут криминального? Был замешан в хищении? Что ж, отсидел свой срок, искупил вину. Мелкая спекуляция рыбками? Именно мелкая... Мог достать аспарилин? Не доказано. Единственное, что смущает, зачем надо было темнить с поездкой в дом отдыха? Стоп! Хозяйка говорила, что он уехал в санаторий, а не в дом отдыха. И в «Сосновом» Крошкина нет. Может быть, он действительно в санатории, а «Сосновое» — лишь почтовый ящик? Ах, черт, надо было узнать в ЖЭКе, куда взял путевку Крошкин. Хотя глупо. Если скрывается, никакую путевку не брал...

Пряхин воткнул в розетку вилку телефонного шнура, снял трубку.

— Дежурный! Срочно узнайте, какие есть в нашей области санатории. Обзвоните их и выясните осторожненько, не лечится ли Крошкин Егор Петрович. Записали? Повторяю: Крошкин Егор Петрович... Только осторожненько. Предупредите, если где-нибудь он обнаружится, чтоб не вздумали его опекать из ненужной бдительности. Эти сведения нужны для справки. Ясно?

Теперь оставалось ждать, а ждать всегда невесело.

Дежурный, который был заядлым рыбаком, позвонил через полчаса:

— Николай Павлович, зацепил с первого заброса. Крошкин Егор Петрович временно проживает... то есть, извините, находится на лечении в санатории «Соленый лиман». Главный врач на проводе. Что еще требуется от него?

— Ничего, ничего. Единственная просьба: не обращать на Крошкина внимания... Пожалуй, только вот что спросите: как от них добраться в дом отдыха «Сосновое»?

В трубке зашуршало, слышно было, как дежурный кричит по другому телефону: «Соленый лиман», вы меня слышите? Аллё! Аллё! «Соленый лиман»! Меньше чем через минуту дежурный отрапортовал:

— Товарищ подполковник! От «Соленого лимана» до развилки на Кустанай двенадцать километров, а потом по Северному тракту еще одиннадцать.

«Итого — двадцать три, — машинально подсчитал Пряхин. — Абсурд какой-то. То, что Крошкин нашелся, — это хорошо. Но не будет же он мотаться за корреспонденцией в такую даль? Письмо хозяйки, конечно, должно сыграть роль сигнала тревоги. Раз так, то проверять свою ячейку в ящике Крошкин должен ежедневно».

Пряхин подошел к стене, на которой висела крупномасштабная карта области. С трудом нашел маленькую точку у голубенькой проплешины, искрапленной мельчайшим пунктиром — «Соленый лиман». В зеленом многоугольнике притаилось «Сосновое». Подполковник взял со стола линейку, измерил расстояние на карте, глянул на масштаб, рассмеялся.

Ах люди, люди, жертвы цивилизации. Уж другой дороги, кроме как по асфальту, и не представляем. В этом все дело, вся суть. Чтобы добраться по шоссе из «Соснового» в «Соленый лиман», надо действительно проехать по магистрали двенадцать километров, а потом, свернув на тракт, фактически вернуться назад. А по прямой между санаторием и домом отдыха не больше семи километров. Даже для не очень здорового мужчины это — легкий моцион после завтрака, ежедневная прогулка туда и обратно для укрепления здоровья... Ну вот, настала пора поближе познакомиться с бывшим специалистом по веникам, Егором Петровичем Крошкиным. Если это он извлек из тайника спрятанные Чертык драгоценности, то в санатории может попытаться сбыть несколько колечек. Люди приезжают отдыхать с деньгами, особенно женщины, которые частенько надеются, что за морем телушка — полушка. Прямых улик против Крошкина нет, поэтому хорошо бы поймать его с поличным. Вот и посмотрим...

Пряхин хотел было тут же вызвать капитана Марфина, но, глянув на часы, передумал: работу надо делать в рабочее время. Ночные бдения — отрада бездельников, типичная, как говорят в управлении, СКД — симуляция кипучей деятельности.

Марфина он вызвал на следующее утро ровно в девять ноль-ноль.

— Отыскался Крошкин, Олег Сергеевич.

Марфин изобразил полное удовлетворение.

— Он в санатории «Соленый лиман», — пояснил Пряхин.

— Значит, едем туда?

— Нет. Крошкин, вероятно, приглядывается к каждому новому отдыхающему. Можно спугнуть. Поедете в дом отдыха «Сосновое».

— Не понимаю.

— От «Соленого лимана» до «Соснового» по прямой семь километров. Крошкин, по всей вероятности, использует дом отдыха как почтовый ящик. Ваша задача — наблюдение. Хорошо, если познакомитесь. Будете изображать любящего покутить отпускника с большими деньгами. Может быть, клюнет. Впрочем, не вас учить.

— А бухгалтерия учтет предложенный вами образ, Николай Павлович? Все-таки расходы...

— Какие расходы? Я же сказал: «изображать», а для изображения хватит и командировочных.

Брови Марфина застыли в скорбном изгибе, лоб покрылся морщинами.

— Ну и жестокий вы режиссер, Николай Павлович. Хотел бы я знать: в каком театре актеры согласны играть на таких условиях? — Он вздохнул. — Ну ладно. Сегодня выезжать?

Дома Пряхина ожидал сюрприз: Кулагин собирал вещи.

— Ты куда? — встревожился Николай Павлович. — Неужели обиделся? Потерпи еще три-четыре дня — дело будет закончено, и мы махнем на озеро. Клянусь шевелюрой!

— Вот-вот, — произнес Кулагин, защелкивая замки чемодана. — С твоей лысиной только шевелюрой и клясться»... Все в порядке, Коля, все в порядке, — заторопился он, увидев, что Пряхин всерьез огорчен. — Я на несколько дней съезжу в санаторий. Подлечу свой позвоночник. Остеохондроз — профессиональная болезнь хирургов и парикмахеров... Как-то заикнулся Люсе, и вдруг сегодня она принесла путевку... Маленький санаторий, местный, но, говорят, хороший. «Соленый лиман» называется. Целебные грязи — это то, что мне надо.

Пряхин сел, достал из кармана платок, вытер лицо.

— Ну, ну, — сказал он. — С вами не соскучишься. Сплошные приятные неожиданности... Что ж, отдыхай, лечись. И не удивляйся, если встретишь ненароком кого-нибудь из знакомых. Очень может случиться.

Глава девятая

1

Теплый ветер раскачивал верхушки сосен, свистел по просекам, рябил тусклую поверхность соленого озера. Временами ветер стихал, и тогда в воздухе, как воспоминание о бывшем здесь некогда море, зависал тяжелый запах гниющих водорослей — это примитивная землечерпалка, переворачивая пласты озерного ила, добывала грязь. Густое черное месиво, блестя на солнце, медленно ползло по транспортеру.

Кулагин остановился, перевел дух и вытер платком намокшую шею. Рубашка прилипла к лопаткам, твердая ручка чемодана резала руку. Было жарко, хотелось пить, и когда после оформления документов Андрей Емельянович, наконец, вошел в палату, то вздохнул с облегчением. Снял пиджак и небрежно кинул его на аккуратно застеленную кровать. Хотелось одного: поскореее снять с себя прогревшееся липкое белье и подставить тело под тугие струи душа.

Однако пока пришлось ограничиться расстегнутой пуговицей воротничка: невзирая на его присутствие, разгоралась ссора между соседом по палате, небольшого роста округлым мужчиной с лысиной, замаскированной реденькой прядью волос, и немолодой женщиной с бесцветным утомленным лицом. Судя по белому халату и характеру спора, она была сестрой-хозяйкой. Мужчина, упирая на то, что больных обязаны культурно обслуживать, требовал, чтобы ему пришили пуговицы к рубашке, а ежели обслуживающий персонал считает, что не должен этого делать, то он, больной, согласен уплатить за столь скромную услугу рубль. Однако сестра-хозяйка почему-то не проявила радости, услышав такое деловое предложение. Ее бледное лицо подернулось румянцем, глаза сузились, и, подойдя к двери, она сказала, что, поскольку пенсия ей уже обеспечена, обслуживающий персонал может высказать о подобных типах все накипевшее за многие годы работы. Язык женщины был так красочен, сжат и богат непечатными метафорами, что Андрей Емельянович не выдержал и рассмеялся.

— У-у! Еще одного скобла здорового прислали. Люди пашут, надрываются, а они по курортам разъезжают, — с ненавистью выпалила сестра-хозяйка и вышла.

— Зачем вы ее так? — обратился Кулагин к соседу. — Сунули рубль как подачку. Ни за что обидели человека. Что, сами не могли пришить пуговицу?

— Какая обида? — удивился сосед. — Рупь — не малые деньги. Ей-богу, большего работа не стоит. А сам... Зачем же я буду делать то, что должен делать другой? У меня, слава богу, есть голова, и я ею, не волнуйтесь, неплохо работаю. А у других есть руки — и пусть те, другие, ими работают. За то время, пока я буду криво забивать гвоздь или плохо пришивать пуговицу, я своей головой, уверяю вас, могу сообразить больше, чем на тот несчастный рупь, за который мне надежно заколотят гвоздь и хорошо пришьют пуговицу. Вот так-то... извините, как вас?

«Ну вот, — подумал Кулагин, — типичный случай переоценки собственной личности. Сосед-то из тех, кто может только говорить и только о себе».

— Андрей Емельянович, — протянул он руку. — Кулагин.

— Крошкин, — сунул, сверкая масляной улыбкой, пухлую ладошку толстячок. — Егор Петрович. Значит, будем вместе отдыхать? Считайте, вам повезло... Нет, нет, не из-за меня, что вы! Хотя я, как вы увидите, человек компанейский, но не в этом дело... Эта комната — лучшая в санатории: днем прохладно, а ночью тепло, и всего на двоих. Сколько мне стоило, чтобы сюда устроиться. Больше, чем в сам санаторий... А вы как попали?

Кулагин раскрыл рот от удивления. Так вот он какой, таинственный Крошкин! Ясное дело, соседство сложилось не без вмешательства Пряхина. Мало вероятно, чтобы это была прихоть судьбы. С другой стороны, почему Николай не предупредил?

В волнении Андрей Емельянович не заметил, что проговорился.

— Да я особенно и не хлопотал. Наверное, учли, что я — врач, коллега. Вот и постарались устроить получше.

За последние десять лет это был первый случай, когда Кулагин при случайном знакомстве сознался, кто он есть. Печальный опыт научил, что стоит появиться медику, как мирная беседа о всяких приятных и необременительных вещах — способах приготовления самогона, ловле щук на дорожку, неопознанных летательных объектах — сразу становится разговором о недугах. Всяк спешит поведать о «болестях» своих тайных и явных, дать координаты исцелительницы от всех болезней какой-нибудь древней бабы Мани, которая лишь из-за косности официального здравоохранения и собственной малограмотности прозябает в глухом селе. Поэтому, в зависимости от обстоятельств, Кулагин выдавал себя то за лектора, то за техника-озеленителя, то за водопроводчика — и ничего, сходило.

Теперь, увидев, как радостно осклабился Крошкин, Андрей Емельянович с тоской подумал, что оставшиеся дни отпуска будут испорчены.

И не ошибся. С этого момента Крошкин считал своим долгом поддерживать в соседе по палате дух высокой профессиональной ответственности. Несколько барственный вид Кулагина, державшего себя довольно замкнуто и отчужденно, почему-то побудил его к странной откровенности:

— Вы посмотрите, — говорил он Андрею Емельяновичу, пока тот, облепленный грязью и укрытый простыней, лежал на топчане в процедурной. Сам Крошкин по слабости сердца грязелечения не принимал. — Вы только посмотрите на этих «больных», их же никакой грязью не прошибешь, такие они крепкие. Всякие доярки, свинарки, фрезеровщики, — перешел на шепот: — Слышите, там, за перегородкой? Лежат, смеются, потом едят за обедом по две порции, а вечером на танцы. Все это издержки социализма — бесплатные путевки, доплата на лечение. Вот они и пользуются.

— А что, пользоваться благами социализма должны только вы? — возразил придавленный черной липкой массой Кулагин.

— Пусть пользуются, всем благ хватит, — зашептал Крошкин, вертясь на белом винтовом табурете и прислушиваясь одним ухом к беседе, которую вели, хихикая, женщины за перегородкой из простыни — изоляция довольно условная. — Я хочу только сказать, что есть категория людей, которые богом или природой, как хотите, предназначены для такого, знаете ли, простого существования. Им эти курорты только во вред, честное слово. Воображение на курорте расцветает, а потом опять надо сено косить или коров пасти — вот и пьют и распускаются. Нельзя развращать народ. Я вам говорю это, конечно, как умному человеку, а не для газеты. Для газеты знаю, что надо говорить... Что же касается социализма, то неглупому человеку социализм открывает такие перспективы, какие ни одному капиталисту не приснятся. Во-первых, у нас всегда, слава богу, есть дефицит, иными словами, окошко для личной инициативы. Во-вторых, уйма контролирующих организаций: всякие ОТК, народные контроли — и еще черт те что! Это ж то, что надо! Я ни за что не отвечаю, я ничего не натворил — это они недоглядели. Да, да, не ворочайтесь! Я справился со своим делом — мне слава и почет. Не справился — не учили, не помогали, не контролировали... И потом — коллектив! Все вместе: и доход и. последствия. Конечно, каждый старается: доход — мне, последствия — другим. Вы когда-нибудь слышали о «деле веников»?

Кулагин, насколько ему позволял уложенный вдоль спины слой грязи, мотнул головой и пробормотал что-то нечленораздельное.

— Ай-яй-яй! — изумился Крошкин, который так увлекся, что даже перестал вертеться на табурете. — Хотя откуда вам, не юристу, знать. Сейчас расскажу. Все в жизни может пригодиться... — И продолжал уже во весь голос, восхищенно: — Несколько лет назад работал я техноруком в артели, которая делала веники. Обыкновенные веники из сорго — есть такой злак, — которыми пол подметают. Как полагается: директор, бухгалтерия из трех толстых женщин, десяток рабочих и я — технорук. Контора — не блеск, девяносто рэ в месяц, иногда, при хорошей погоде, вшивая премия. И никаких дополнительных доходов. Проходит год, а на мне все те же серые в черную полоску брюки и ноль надежд на новые. Думаю я, думаю и, наконец, решаю, что в артели все-таки есть золотое дно. Разумеется, для умного человека. Но еще в техникуме нас учили: время одиночек прошло. Даже книжка есть такая «Один в поле не воин». Иду к директору — категорически возражает; более того, позволил себе глупые намеки в мой адрес. Жду неделю — ничего, никаких выводов. Ага! Тогда решаюсь рискнуть: азарт же во мне кипит — ах ты мамочка моя! — и иду к директору второй раз. Убедил! «Делайте, — говорит, — если это на пользу плана, но только чтоб никаких шахер-махеров, и вообще меня это не касается».

Ну, думаю, касается или не касается — это мы еще посмотрим. Но, разумеется, заверил, что все будет честь по чести. И закрутил дело! Пошли наши веники по всему Союзу: в Архангельск, Хабаровск, Свердловск — всюду их с руками отрывали, потому что при любом климате пол, извините, надо подметать. Перевыполнение плана ежемесячно! Премии, само собой. И, кроме того, между нами, оседало в карманы столько дензнаков, что в зарплату я только расписывался за эти жалкие девяносто рэ. Где деньги, там настоящая жизнь, а парень я, заметьте, был молодой, горячий. Естественно — авто, женщины, подарки. И директор мой вошел во вкус, тоже, знаете ли, старый прыгун, ударился в пляс. Новая квартира, мебель, всякие там магнитофоны, холодильники, телевизоры — этого показалось ему мало. Он, видите ли, так возомнил о себе, что завел даму сердца на полном пансионе, как в лучшие, знакомые по книжкам времена. Ну, была бы умная женщина, жила бы тихо, скромно, изредка позволяла себе удовольствия. Пусть даже не изредка — это ее дело; главное, чтобы тебе не завидовали. Нет, женщина — она не может без шику!.. Короче, эта мадам выпендривалась, выдрючивалась, выставляла перед всеми дареные побрякушки, как могла. Этого общественность не выдержала. Кто-то вякнул, кто-то звякнул, закинули удочку, потянули — и вот, здравствуйте, первая ревизия. А мы улыбаемся, у нас полный ажур! Вторая ревизия — тот же фокус. Третья... Все в порядке, все техусловия соблюдены. Вызвали директора куда надо... то есть куда не надо. Он похлопал глазами: ничего не знаю, ничего не понимаю, все это наветы врагов-завистников. Вызвали еще раз, еще... И, представьте себе, этот старый петух не выдержал, раскололся. В нем, который последнее время хапал сотнями без зазрения совести, так что даже пришлось сократить долю остальных пайщиков фирмы, в нем, видите ли, проснулись остатки коммунистической морали — этот идиот выдал наш секрет.

Кулагин поднялся с топчана и принялся ладонью счищать с себя грязь, прежде чем идти под душ.

— Все-таки не понимаю, — сказал он, надевая резиновые шлепанцы. — Что можно украсть из веника? Стебли да проволока — больше ничего.

Крошкина термин «украсть» ничуть не обидел, даже как будто обрадовал.

— Вот именно, красть нечего, — хихикал он, семеня рядом с Кулагиным. — Вот именно... А нашли, вернее, я нашел. Секрет был прост, как... веник. Дело в том, что для изготовления этого подметального инструмента используют только верхушки сорго, а большая часть стебля идет в отход и сжигается. Согласно ГОСТу веник должен иметь определенный вес. Он и имел этот вес — проверьте любое изделие из тысячи. Только ручку делали чуть потолще за счет обычно сжигаемых стеблей, а саму метелку чуть пожиже. Вот и все. Из того же количества сырья — на треть больше продукции. А наладить «левый» сбыт — это было хотя и сложно, но не настолько, как додуматься до идеи с вениками. Есть еще, как говорится, люди с пережитками в сознании. Ну, дальше уже неинтересно... Начались суровые тюремные будни. Спасибо все-таки директору, царство ему небесное, взял вину на себя как на закоперщика. А все же семь лет оттрубить пришлось, с конфискацией, разумеется... Как вам моя история, Андрей Емельянович?

— Потряса-ающая история, — прогудел Кулагин, поворачиваясь под острыми струями-иголками душа и смывая мыльную пену. — Великолепный вы были жулик, Егор Петрович.

— Мочалку вашу не позволите, Андрей Емельянович?

— Нет уж, Егор Петрович, извините, брезгую. Мое есть мое.

Кулагин вышел из душевой. Завернувшись в простыню, устало растянулся на жестком диванчике — после процедуры положено отдохнуть.

— Только вы не подумайте чего-нибудь, — запоздало крикнул Крошкин. — Я теперь скромный бухгалтер.

— Скромность украшает. Старайтесь.

Больше они бедового прошлого Егора Петровича в своих беседах не касались.

2

На следующий день Андрей Емельянович и Крошкин прогуливались по лесу. Сосны уже выбросили розовые свечки, одуряюще пахло хвоей и багульником. Звенели жуки. Под ногами похрустывали подсохшие иглы. Где-то вверху шумел ветер. Умиротворение и покой были в душе Кулагина, и, если бы не раздражающая болтовня Крошкина, жизнь казалась бы прекрасной. А того, конечно же, обуяли заботы о своем бренном теле.

— Андрей Емельянович, послушайте! Андрей Емельянович, вы должны сказать мне правду! — умолял он, стараясь подладиться к широкому кулагинскому шагу. — Это невозможно, что со мной творится. Я совсем не сплю, я волнуюсь. Вот мне удалили червеобразный отросток слепой кишки, то есть аппендикс. — Крошкин очень старательно выговорил это непривычное сочетание слов. — Скажите, можно без него жить?

— Вы же живете, — не очень любезно ответил Кулагин. — На вид здоровы. За завтраком две порции манной каши съели. Чего еще?

— Не шутите. Я серьезно, — забегая вперед, заглядывал в лицо Крошкин. — Ведь раз аппендикс у человека есть, значит, он для чего-то нужен?

— М-да, конечно. Ненужных деталей природа не терпит, она их отбраковывает в процессе естественного отбора.

— Вот видите! Вот видите! — Крошкин нервно шмыгнул носом и достал платок. — А для чего он служит? Не бойтесь, говорите всю правду, я выдержу...

Так славно грело солнце, голубело небо. Кулагину совершенно не хотелось влезать в медицинские подробности.

— Да как сказать... Для выработки иммунитета. Лимфоидные фолликулы...

Крошкин сокрушенно всплеснул короткими ручками, поняв по-своему.

— Значит, правда! Мне так и говорили: влияет на мужскую силу... Что же теперь делать, а? Я-то рассчитывал — все еще впереди: жена, дети. Не спешил с этим, откладывал, потому как, сами видите, человек я серьезный, не хочу жить по-птичьи в трех веточках на сучке. Семья должна иметь основание — дом, деньги, обстановку; чтоб женщина была хозяйка и мать, а не товарищ по упряжке. Правильно? Но ведь, кроме всего этого, и ночная забота существует, ее со счету не скинешь. Это, как вы говорите, — природа. А куда я теперь без нее, без этой природы? Все кричат: медицина, самая передовая, общедоступная. Удружили вы трудящемуся человеку с этой общедоступной.

Кулагин остановился и оторопело поглядел на своего спутника, с трудом удерживая смех. Вот ведь дремучее невежество!

— Вы не волнуйтесь, Егор Петрович. Если ваш червеобразный отросток был воспален, то он оказывал, наоборот вредное воздействие, и теперь должно быть даже лучше, чем до операции.

Крошкин воспрянул духом, повеселел. Опасения, что на нем завершится древний род Крошкиных, было рассеяно; настроение повернуло на сто восемьдесят градусов.

От лесной дороги ответвлялась тропинка, Даже не тропинка, а след в жухлой прошлогодней траве. И здесь Крошкин вдруг остановился.

Оглядевшись с таинственным видом по сторонам, хотя, кроме них, на дороге никого не было, он припал к уху Кулагина и, брызгая слюной, зашептал:

— Очень благодарен вам за консультацию. Камень с души сняли. По этому поводу есть у меня одно предложение. Мы с вами теперь вроде бы холостые парни. Знаете, как на Украине говорят, — парубки. Тут неподалеку дом отдыха. Приметил я в нем двух дамочек — ну сразу видно: скучают страшно. Конечно, не высший сорт, без шика, но фигурки, ножки, маникюрчик, педикюрчик — все на месте. А на безрыбье, как говаривал один мой друг по лесосплаву, и сам раком свистнешь. То, что они на меня глаз положили — я это чувствую всей кожей. А пара на пару — что может быть лучше?

— Нет уж, извините, — перебил Кулагин. — В таких делах я не товарищ. И по натуре, и вообще...

— Ну, а мне без аппендикса, надеюсь, пойдет на пользу, — засмеялся Крошкин и, помахав рукой, скрылся.

Не успела исчезнуть его белая полотняная кепочка, как Кулагин услышал за спиной чье-то дыхание и обернулся. Перед ним стоял Марфин. Только совсем необычный Марфин. Кричащий оранжевый замшевый пиджак, «фирменные» джинсы, дымчатые очки на пол-лица — пижон!

Кулагин зажмурился и резко открыл глаза — видение не исчезло. Так вот на какую встречу намекал Николай.

— Ну и как он? — еще не справившись с одышкой, спросил капитан, уверенный, видимо, что доктор вовлечен в задание.

— Что как? — оторопел Кулагин.

— Не раскрылся? Выяснили вы что-нибудь?

— Н-нет. Болтливый, откровенный, но... не похоже, чтобы он был способен...

— Если бы по внешнему виду да по поведению можно было определить, кто на что способен, учителям и милиции нечего было б делать. Ладно я побежал. Будете звонить Николаю Павловичу, передайте... впрочем, я сам.

Марфин затрусил по узкой тропинке, раздвигая на бегу мокрые после ночного дождя ветки сосенок; вначале видны были темные полосы на его пиджаке, потом лишь оранжевое пятно, потом и оно затерялось в зелени молодой хвои.

Крошкин не спеша подходил к высохшему болоту. Тропа вилась меж покрытыми желтой травой кочками. Белым частоколом там и сям торчал обломанный хилый березняк. Было тихо, только впереди предупреждающе кричала сорока. Возле сосен на бугорке прогрелся песок и, казалось, звал: не спеши, присядь, задумайся.

Но Крошкин рефлексией не страдал и в мягкий шепот природы вслушиваться не хотел. Пройдя болото, он поднялся на увал, остановился и, обернувшись, долго глядел в сторону «Соленого лимана». Никто не появлялся на тропе. Тогда Крошкин резко свернул в ложбину и, продравшись сквозь кусты черемухи, мелкий осинник, опутанный хмелем, остановился около старой, метра полтора в обхвате, березы; у самой земли в стволе чернело дупло. Он наклонился было и вдруг услышал, нет, почувствовал: по тропе идет человек. Да, конечно же, кричала сорока. Может быть, случайно, но, может быть...

Выбравшись обратно на тропу, Крошкин побежал. Ноги пружинили в сухом мху, цеплялись за сучья, сердце колотилось где-то в горле, язык — словно наждак, но он бежал долго и упорно, сколько хватило сил, и только перед выходом тропы из леса, вильнув в кусты, замер. Долго сидел неподвижно, сдерживая ладонью взбесившееся сердце, покусывая пересохшие губы. Но на тропе так никто и не показался.

«Дела-а, — он обозлился на себя. — Так и с катушек соскочить не долго. Совсем спятил со страху».

В «Сосновом», когда Крошкин рылся в ящике для писем, какой-то мужчина в оранжевом замшевом пиджаке соболезнующе обратился к нему:

— Что с вами? Вам плохо? Может, к врачу проводить?

— К черту врачей! — огрызнулся Крошкин. — Без них тошно. Магазин, не знаете, до скольки открыт?

— А там сегодня не продают, — заметил сострадалец. — Воскресенье. Но, если вы не против, у меня кое-что найдется. Составите компанию?

Дни шли, а от Пряхина не было ни письма, ни звонка. Марфин тоже больше не показывался, Крошкин по-прежнему много болтал, суетился, взахлеб рассказывал, что в «Сосновом» — это люди, умеют отдыхать, умеют повеселиться, не то что в пропахшем грязью санатории. И ни слова, ни шуточки, которые бы позволили заподозрить в Крошкине хитроумнейшего похитителя ценностей. Да и был ли он им?

Кулагина это уже не интересовало. Все чаще вспоминалось свое отделение, тесный кабинетик с дешевым письменным столом, стоячая вешалка в углу, таблицы на стенах. Сидят там сейчас его ординаторы, не поднимая голов, пишут и в то же время болтают друг с другом, поминают небось не всегда добрым словом доктора Кулагина, считают оставшиеся вольные дни. А что их винить? Если на миг представить себя на их месте... Да, не позавидуешь.

Среди ночи Кулагин явственно услышал голос фельдшера Любы, зовущей его в приемный покой. «Сейчас иду!» — откликнулся он, с трудом преодолевая сон; откинул одеяло и сел.

Тишина была абсолютная. В городе такой не бывает, ибо и ночью город работает. Здесь же слух был как бы выключен, словно посадили в обшитый ватой старый бетонный бункер.

Кулагин пошевелился, скрипнула кровать. За окном пронесся чуть слышный вздох — это порыв ветра качнул верхушки сосен. Андрей Емельянович почувствовал, как пол леденит босые ноги, потер их одна о другую и снова лег. Пора возвращаться. Лошадь должна ходить в упряжке, и, если удастся дожить до пенсионного возраста, пусть даже не пробуют «провожать на заслуженный отдых». Пенсионные лютики-цветочки — это не для него.

Заснуть больше не удалось.

Под утро скрипнула рама, послышалось тяжелое дыхание. Крошкин спрыгнул с окна, сделал шаг вперед, стукнулся об угол стола, чертыхнулся шепотом и замер.

Кулагин зашевелился на кровати и вздохнул.

— Зажгите свет, Егор Петрович, — сказал он усталым голосом. — Я не сплю.

Крошкин щелкнул выключателем, присел на край кровати.

— Сердце? — спросил он участливо. — Может, сбегать позвать дежурную сестру? Или водочки выпьете, у меня в тумбочке есть полбутылки. Говорят, расширяет сосуды.

— Спасибо, Егор Петрович, не надо ничего, — сказал Кулагин. — С сердцем все в порядке. Просто грустно на душе... Вы лучше скажите, как ваши успехи?

— Порядок! — Крошкин сиял. Желтым пламенем вспыхивало золото зубов, галстук сдвинут набок — вид ухарский. — Поря-ядок! — Он встал и сладко потянулся. — Оч-чень милая женщина. Очень! Если бы не некоторые обстоятельства, я бы на такой темпер-р-р-раментной бусе, может быть, даже женился. Вообще-то ничего такого пока не было, дама себя уважает. Да и подруга некоторым образом... препятствовала.

Крошкин разделся, бросил вещи на стул, лег.

— Андрей Емельянович, — сказал он в темноту, — не спите?

— Нет, — ответил Кулагин. — Думаю.

— Хватит думать, док, пустое дело. Прошлого не исправишь, а будущего не угадаешь. Давайте-ка лучше завтра, то есть, вернее, уже сегодня вливайтесь к нам в компанию. Девочки, знаете ли, очень симпатичные. Преферансик можем сообразить, если хотите. Товарищ один есть, с севера приехал. Модник, правда; вы таких, наверное, не уважаете, но — душа парень. На гитаре играет, поет под Высоцкого, а в картах — мастак! Всунул мне сегодня на мизере шесть взяток. Понимаете, у меня в короткой масти одна восьмерка, и вот...

— Простите, — перебил Кулагин. — В картах не разбираюсь. И вообще, видно, свое отгулял. Что-то мысли всякие пошли: больницу вспомнил, как там без меня... Жена чего-то из головы не выходит. Хотел было подарок ей купить, ничего нет в магазине, одни надувные крокодилы. Ну зачем ей крокодил?

Крошкин долго еще ворочался в постели, чертыхался, тарахтел в темноте спичками, курил, но мало-помалу затих.

Когда Кулагин вернулся с утренней пробежки и принялся растирать себя полотенцем, сосед спал с открытым ртом, и в комнате, несмотря на приоткрытое окно, стойко держался запах винного перегара и лука.

Андрей Емельянович уже старательно мылил лицо перед зеркальцем, когда Крошкин, проснувшись, тяжело спустил ноги на пол и, поглаживая лысину, принялся отдуваться с мученическим видом. Вздыхал и охал он довольно долго, однако Кулагин не выказывал сочувствия к нему, мучившемуся с похмелья.

— Сосед, — произнес Крошкин голосом, полным страдания. — Сосед, уважьте несчастного сироту, подкиньте десятку. Отдам перед отъездом.

— Пожалуйста, — откликнулся Кулагин. — О чем разговор. Удивительно...

Тут он осекся. Чуть-чуть было не изумился вслух, что нет ничего более странного, чем обладать тысячными ценностями и выпрашивать десятку. Конечно, необычные бывают ситуации. Марк Твен даже обыграл похождения владельца банковского билета в миллион фунтов стерлингов, который никто не мог разменять. И все же безденежье Крошкина как будто выступало против версии Пряхина. «А, может, болтливый, не очень опрятный сосед — гений притворства и маскировки? Передо мной-то — зачем? А-а, не все ли равно. Скорее всего, женщины, карты — вот и истратил наличные».

Получив деньги, Крошкин ушел, и больше в этот день Кулагин его не видел. Завтракал и обедал Андрей Емельянович в одиночестве и ничуть не тяготился. День выдался совсем по-летнему жаркий. В лесу, на скрытых от ветра полянах, хорошо пригревало. Ни серо-зеленом моховом ковре, устилающем пригорки, кое-кто из отдыхающих уже пробовал загорать. Андрей Емельянович не рискнул: сверху мох казался сухим, но в глубине рука еще ощущала холод долгой зимы.

Кулагин шел по просеке вдоль черных, кривых столбов. Впереди, сердито крича, кружились вороны. Линия электропередачи нырнула в сырую ложбину, выбежала на бугор и уперлась в крашенный голубой краской забор. За забором между соснами выстроились легкие, один к одному, домики с забитыми крест-накрест окнами. Это был пионерлагерь, пока пустой и тихий, как бы застывший в ожидании того, близкого уже времени, когда появятся буйные хозяева, когда все здесь оживет, как в сказке о спящей царевне.

Из глубины лагеря медленно, не теряя достоинства, притрусил большой черно-белый пес с закрученным хвостом и, сев возле забора, уставился на человека умными карими глазами. Лаять он не собирался.

— Скучаешь? — спросил Кулагин, просовывая между штакетинами руку. Пес ткнулся под нее головой и от наслаждения закрыл глаза.

— Скучаешь, — утвердительно повторил Андрей Емельянович, шевеля пальцами в густой шерсти. — Ну, ничего, скоро приятели твои, пионеры, приедут, будут тебе и пляски и ласки. Все переменится, все... Как гласит классическая латынь: «Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис», что значит: «Времена меняются, и мы меняемся с ними...» Черта с два! Не меняемся мы, не хотим меняться. Мы даже гордимся, какие мы неизменные, непреклонные...

Пес, склонив голову набок, не отрываясь смотрел прямо в глаза — очевидно, не был знаком с сочинением известного биолога, который утверждал, что собаки не выносят человеческого взгляда.

— А может, я ошибаюсь? — продолжал свой монолог Андрей Емельянович. — Может быть, мы со временем все-таки становимся другими?

Кулагин готов был поклясться, что губы собаки искривились в подобии улыбки.

— Ну вот, ты смеешься. Нехорошо, пес. Все-таки я — гомо сапиенс, человек разумный. Разумный — значит, могу размышлять, сравнивать, делать выводы, а у тебя только инстинкты, рефлексы и никакого сознания. Вот кто у вас вожак? Тот, кто лучше всех хватает за горло. Своего — для дисциплины, чужака — для расправы, А у нас, людей, иначе, у нас за горло хватать нельзя. Потому что если хватать за горло, в коллективе останутся одни шавки. Знаешь, такие, которые чуть что переворачиваются на спинку кверху лапками. И получится мерзость... Трудно, псина, быть вожаком, ох как трудно: иногда надо и рыкнуть, а иногда и сделать вид, что ничего не заметил. Потому что люди, как, впрочем, и собаки, обладают чувством собственного достоинства, и когда вожаки, забывая об этом, предпочитают только рычать, такое лидерство плохо кончается для всех. В том числе и для самого вожака.

Кулагин вытер платком потный лоб, а пес, поняв, видимо, что импровизированная лекция кончилась, завернул хвост колечком и отправился по своим собачьим делам.

После ужина Кулагин уселся в кресле главврача, любезно предоставившего коллеге свой кабинет для вечерних занятий, и принялся, далеко отнеся от глаз руку со свежим журналом, читать статью об эхолокации камней желчного пузыря. Углы букв расплывались; пора, конечно, было и об очках подумать, но сама эта мысль казалась унизительной — ерунда, временная слабость зрения, вызванная переутомлением.

Статья была интересной. Кулагин исписывал листы бумаги, думая, что подобные исследования можно было бы провести и у них в отделении. А подключить к этому делу лучше всего Анну Ивановну, тут как раз нужна женская дотошность. Глядишь, и сделает человек кандидатскую диссертацию. Что ж, он будет только, рад.

В палату Андрей Емельянович ушел, когда лампочка на столе вспыхнула чересчур ярко. Это означало, что отключился молокозавод, и время — после двенадцати.

Крошкина, как всегда, не было, но Кулагин и не удивился. Ничуть.

Спал он крепко, сны снились мирные, в зеленых тонах. Проснулся оттого, что кто-то тряс за плечо. Открыв глаза, Андрей Емельянович увидел Крошкина.

— Вставайте, доктор. День пламенеет!

Кулагин сел и огляделся. В открытое окно тянуло свежестью. Розовели еще только верхушки сосен. Было раннее, даже, пожалуй, очень раннее утро, и бодряк-сосед говорил неправду.

— Какого черта... — начал было хмурый Кулагин, но Крошкин, неестественно возбужденный, с блестящими глазами, перебил его:

— Бросьте, Андрей Емельянович, не сердитесь. Чудесное утро, ей-богу! Вставайте. Пойдемте гулять.

И, напевая «Утро туманное, утро седое», он принялся кидать Кулагину майку, рубашку, брюки.

Сердясь и в то же время подчиняясь его непонятной настойчивости, Кулагин нехотя оделся и вышел из дома. Бетон крыльца был темным от сырости, на сосновых свечках мелкими рубинами взблескивали капельки росы.

Вышли к озеру. Недвижный туман лежал над водой. Песок тяжело поддавался под ногами и четко, не осыпаясь, хранил форму следа.

— Что, опять поистратились? — спросил Кулагин умолкшего вдруг Крошкина.

— Да-а, — признался тот. — Обобрал меня северянин, будто мальчишку, а ведь я... видел, как в карты играют. Но он! Арифмометр, а не человек. Не успеешь рот раскрыть, уже выдаст: «Сидите без одной». Пробовал в покер — куда там! Блефует, точно профессионал. Сплошные потери, Андрей Емельянович.

— Короче, сколько?

— Нет, нет, — сказал Крошкин, помаргивая. — Десятку я отдам. Я получу... У меня тут к вам другое дело. Любезность, так сказать, за любезность... Вы давеча жаловались, что не сумели купить подарок жене. Случайно югу помочь. Галина, то есть женщина, с которой я... ну, сами понимаете... Так вот она в полном смятении чувств. Тут, оказывается, в ближнем селе продают овчины. И не дорого. Ей, разумеется, загорелось. Ну, как любой женщине. Шубейку можно пошить, или, по-модному, дубленку. Сами знаете, если женщине захочется иметь какое-то барахло, тряпку, она ни с чем не посчитается. А денег у нее с собой нет. Может, их и дома нет, не знаю... Вот она и спрашивает, не купит ли кто в «Соленом лимане» у нее колечко? В «Сосновом» продавать стесняется. Я сразу подумал насчет вас. Колечко, с таким красным камешком, — неплохой подарок, по-моему.

— Так ведь я в женских побрякушках ничего не понимаю, — сказал Кулагин. — Мне бы что-нибудь проверенное: духи, шкурку песцовую — в таком вот роде. Спасибо за внимание, но как бы не влипнуть. Потом испорченного настроения на год хватит. Знаете, не так обиден сам факт надувательства, как то, что тебя считают лопухом.

Крошкин глядел Кулагину прямо в глаза, словно пытаясь загипнотизировать.

— Мне ведь все равно, Андрей Емельянович. Думал вам услужить, а вы — как хотите. Но, по-моему, на обман не похоже. Женщина серьезная, колечко у нее в коробочке, есть бумажка с ценой. Смотрите сами...

Кольцо было новеньким, в новенькой коробочке, этикетка сохранила глянцевость, и Кулагин вспомнил, что видел такое же — у Софьи Актаевой.

3

Весь день Пряхин был загружен до предела. Уже стало темнеть, когда, наконец, можно было заняться Крошкиным. Конечно, лучше бы отложить допрос до утра, чтобы провести его на свежую голову, потому что допрос — это всегда единоборство двух умов, двух логик, и твоя обязана победить хитрость и изворотливость противника, а это не просто. Но прокурор торопил, дело пора передавать в суд, и Пряхин, недолго помахав у открытого окна руками, сделав десяток приседаний, распорядился привести подследственного.

Крошкин вошел быстрой походкой, с поднятой головой. Редкая щетина неожиданно сделала его лицо мужественным.

— Садитесь, — сказал Пряхин, указывая на стул против себя. Но Крошкина этот стул не устраивал. Он подошел к столу для заседаний, вывернул из шеренги стульев почти такой же. Поставил его на середину комнаты и сел, закинув ногу на ногу.

— Я дико извиняюсь, гражданин следователь, — сказал Крошкин, — но на каком основании меня заарестовали? Я свое честно оттрубил от звонка до звонка и теперь являюсь примерным советским гражданином. Хотелось бы знать, что мне приписывают.

Пряхина его развязный тон не удивил. Развязность и нахальство в данном случае — не от уверенности в своей правоте, а от слабости, от страха. Хороший признак. Подполковник придвинул стакан в мельхиоровом подстаканнике, помешал ложечкой тепловатый чай. Протер замшевым лоскутком перо авторучки, надавил клавишу магнитофона.

— Попрошу вас сесть поближе, вы слишком далеко от магнитофона. Все, о чем мы будем беседовать, записывается. Если захотите, всегда можно прослушать ваши показания. Понятно? Итак: фамилия, имя, отчество?

— Крошкин Егор Петрович, — все еще хорохорясь, произнес Крошкин.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот тридцать пятый.

— Где проживаете?

— В Ряхово... Ну, к чему эта официальность, вы же прекрасно знаете!

— Порядок есть порядок.

Пряхин вынул из стола коробочку, раскрыл ее.

— Это колечко вам знакомо?

— Н-не припоминаю.

— Попробую освежить вашу память... — Пряхин протянул Крошкину листок бумаги. — Вот показания гражданина Кулагина, которому вы это кольцо продали. Хотите прочитать?

— Ах это... — Крошкин пытался выиграть время. — Так я ведь только помогал знакомой. Это ее кольцо.

— Вы имеете в виду гражданку Ефимцеву? Ефимцева об этом кольце понятия не имеет и вообще ничего продавать не собиралась. Откуда оно у вас?

Крошкин заерзал.

— Знаете, гражданин следователь, не хотелось мне, чтобы Кулагин подумал, будто я спекулирую. Солидный человек, врач... Неудобно мне было, а тут, если по-честному, — проигрался вконец. А колечко... что ж... с давних времен сохранилось — подарила мне одна женщина на память. Нельзя, конечно, было его продавать.

— Фамилию, имя и местожительство этой женщины вы, разумеется, не помните?

— Нет, почему же, помню. Катюшей ее звали. Екатерина Варгашина. Хороший была человек.

— Была? Почему?

— Да, в общем, померла она. Под машину попала.

— Очень печально. Теперь уж ее, выходит, не спросишь?

— Выходит, так.

— А давно померла ваша приятельница?

— Да лет десять будет, если не больше. Уж кладбище-то снесли, рынок теперь там.

— Сплошные сложности. Скажите, вот эта неожиданно выплывшая Екатерина Варгашина была обыкновенной женщиной или, может быть, волшебницей?

Крошкин льстиво улыбнулся, показывая, что он-то умеет понимать шутки начальства.

— Ну что вы, гражданин следователь, какие в наше время волшебники... Простая, веселая женщина была, царство ей небесное.

Пряхин откинулся в кресле, почмокал, покачал головой.

— Не говорите, Крошкин, не говорите... Если уж не она, то вы определенно волшебник, только, боюсь, не очень добрый. Подполковник Каюков из Черниговского ОБХСС считает, что он в свое время, когда вел следствие по «делу о вениках», недооценил ваши способности. Придется этим заняться мне. Потому что никак не могу понять, каким образом колечко, подаренное вам десять лет назад, оказалось изготовленным Свердловским ювелирным заводом в этом году.

— Вы этикеточку имеете в виду? — заулыбался Крошкин. — Так я ее сам приляпал; Для убедительности. Нашел у квартирной хозяйки. Знаете, старушки всякий хлам берегут. В коробочках, в вазочках...

— Я имею в виду металл, — тоже улыбаясь, уточнил. Пряхин. — Надеюсь, не надо объяснять вам, закончившему техникум, что такое спектральный анализ? Идентичность металла заводской партии изделий и вашего колечка доказаны.

— Все когда-нибудь повторяется. Может и десятилетней давности металл с нынешним совпасть. Закон природы.

— Да вы философ, Крошкин, — рассмеялся Пряхин. — Действительно, теория вероятности предусматривает и такой вариант. Допустим... Но есть еще одно, тоже таинственное явление. Смотрите!

Он наклонился, протянул руку. На стол лег плоский с алюминиевой окантовкой чемоданчик — атташе-кейс. Щелкнув, отскочила крышка, и желтый скучный свет лампы раздробился, заискрился голубым, зеленым, красным. На черном бархате связанные партиями, как куры на рынке, лежали кольца, броши, серьги... Крошкин хрипло вскрикнул, вскочил, держась за горло.

— Нашли все-таки.

— А как же, — спокойно сказал Пряхин, захлопывая крышку чемоданчика. — Иначе и быть не могло. Впрочем, вы сами нам помогли. Нет, не думайте, никто вас не выслеживал. Собака подошла к вашему заветному дуплу, как к своей конуре. Вы, наверное, проверяли клад регулярно, а? По ночам небось ворочались, плохо спали: а вдруг кто-нибудь найдет?

Крошкин молчал, опустив голову.

— Только не пытайтесь утверждать, что чемоданчик не ваш или что вы его нашли на большой дороге. Версия с любимой женщиной или тетей, оставившей наследство, тоже не пройдет. Учтите, что отпечатков пальцев — видно вы часто перебирали украденное богатство — больше чем надо, а все ценности, согласно описи, прошли через ювелирный магазин в феврале этого года. Так что давайте не будем утомлять друг друга. Лучше сами расскажите все по порядку.

Крошкин сидел, покусывая губы. Вдруг он резко вскинул голову, в глазах его мелькнула злая насмешливость.

— А в чем, собственно, меня обвиняют? Допустим, эти драгоценности мои — неважно, каким путем они приобретены. Кто-нибудь заявлял о их пропаже? Я ограбил государство? Прошу мне предъявить заявление пострадавшего!

Пряхин потер виски. Ломило затылок, в голове нарастала тяжесть.

— Ну, как хотите, — сказал он. — Вольно же вам валять дурака. Вы взломали магазин в Ряхово, зная, что его заведующая, Роза Ивановна Чертык, хранит там в тайничке драгоценности, которыми спекулировала.

— Никакой Розы Ивановны я не знаю. Заявления ее у вас нет, это точно, так в чем же я виноватый?

Пряхин поморщился: тупое неумное запирательство всегда утомляет.

— Конечно, вы — невинный ангел, Крошкин. Но кое в чем все-таки согрешили. Зачем вы убили Демина?

Крошкин вскочил и, опершись руками о стол, наклонился к Пряхину.

— Не убивал я его, гражданин начальник! Ни в коем разе! Пусть я украл, пусть ограбил, но лишить жизни — это не по моей части. Дурак я, что ли! Сам он помер, сам! Больной был!

Пряхин немного отклонился от него, искоса глянул, наклонив голову.

— Сядьте, Крошкин, не закатывайте истерику. Все равно не поверю. — Он вынул из папки небольшой квадратный кусочек бумаги. — Вы знаете, что это такое?

— Нет, — сказал Крошкин, вглядываясь.

— Это упаковочный ярлык, найденный при обыске в квартире Демина. Видите? Казанский химфармзавод. Партия номер двести восемьдесят семь. Упаковщица номер четырнадцать. Так вот, партия номер двести восемьдесят семь — это сердечное лекарство аспарилин, найденное в избыточном количестве в организме Демина. А на ярлыке — отпечатки ваших пальцев... Может, выпьете воды?

— Не надо, — со злобой произнес Крошкин. — Что я, фраер какой-нибудь. Только не хотел я его... Не должно было так получиться.

— Вот вы и расскажите по порядку.

— Ну ладно. Расскажу все по правде, без утайки, чтобы лишнего на меня не вешали... Вы, конечно, знаете, что не по своей воле пришлось мне долгое время жить в местах, где комаров и гнуса много, а радости мало... Хорошо, отбыл я срок, приехал сюда, поселился в Ряхово. Пошло время — от получки до получки. И впереди то же самое — без просвета. Можно, конечно, жить и на зарплату, но... скучно. А если ты привык к шальным деньгам, жизнь такую попробовал на зуб и вдобавок кое-что проглотил, то вкус запомнится навсегда. Одно дело — щи в рабочей столовке, другое — ресторан, белая скатерочка, красная икорка со свежим маслом, легкое вино для возбуждения аппетита. И музыка в твою честь играет, и девочки поглядывают. Да, девочки... Тоже статья расхода, и не шуточная. Любовь любовью, может, она и бывает, но мне женщины всегда обходились дорого. Поверите, по ночам не сплю, скриплю зубами — что ж это получается, люди вокруг тупари, долдоны, а как живут! Дома, машины, по заграницам разъезжают — ясное дело не с трудов праведных. А я разворачиваю «крупный бизнес» — продаю по рублику рыбок пацанам, поощряю любовь к природе. И это с моей коммерческой головой, за которую какой-нибудь капиталист мильон не пожалел бы. В таком вот пакостном настроении встречаю я как-то случайно Мишуню Демина, о котором слышал уже, что был он толковым инженером. Смотрю — подонок подонком. Человек по натуре подлое существо, как-то легче на душе, если другому еще хуже, чем тебе. Ну, поговорил с Мишуней; он обрадовался, запел про свою конченую жизнь. С тех пор при встрече нет-нет да и кивну ему. Мишуня — счастлив, и мне легче: знаю, что хоть его-то я выше... Как-то еду в автобусе, смотрю — Мишуня. Вычищенный, трезвый, с портфелем. Это меня и удивило: прямо как порядочный — с портфелем. «Откуда?» — спрашиваю. «Да вот хозяйка просила привезти». — Он свою завмагшу хозяйкой звал, но так, со смешочком... «А что ей самой тяжело?» — спрашиваю. «Не знаю, — говорит. — Попросила, а почему — не мое дело. Возьми лучше подержи, все руки оттянуло». Надо сказать, что я сидя ехал, а он стоял. Портфель я поставил на колени и удивился — камнями, что ли, нагружен? Тут как раз народ на остановке поднапер, Мишуню оттерли в сторону. Я не удержался и портфельчик-то приоткрыл... Ну, гражданин следователь, сердце мое чуть не остановилось — полно футлярчиков, какие только в ювелирторге и увидишь. Засунул руку вглубь, раскрываю на ощупь один и чувствую — вещь! Ах ты, боже мой!.. Туда-сюда пораскинул умишком, наблюдал, людей потихоньку порасспрашивал — все стало ясно. Ну, тут меня, конечно, взяло возмущение. Это что же делается: бессовестно надувают честных советских граждан... Сошлись мы как-то с Мишуней у него дома, выпили, само собой, и предложил я восстановить справедливость, почистить немного его «хозяйку». Он — ни в какую! Даже протрезвел. Ну, я настаивать не стал, каждый по-своему понимает счастье, но ключик от магазина на всякий случай позаимствовал и, пока Мишуня дрыхнул, смотался к одному умельцу, сделал копию.

— Кстати, он опознал вас по фотографии.

— Как же вы на дядю Ваню вышли? — поразился Крошкин.

— Не отвлекайтесь, — потребовал Пряхин. — Почему вы решили, что тайник в магазине, а не дома у Чертык?

— Мишуня-то в магазин к ней ехал... И потом Семеновна, квартирная хозяйка, на мои денежки себе подарок купила — сережки. Тоже в магазине, у продавщицы. А допереть, что товар в кладовке — раз плюнуть: надо, чтоб и под рукой был и от чужих глаз подальше. Только в кладовке! Не под прилавком же... Хожу я, обмозговываю, как чище сработать. Вдруг хватает меня почечная колика, попадаю в больницу. Боль — адская, на стенку лез, но сделали уколы, полегчало. Лежу, смотрю, что творится кругом. А народу поступает тьма; везут одного за другим, как из печи мечут — срочный день называется. Не успеешь лицо запомнить — глядишь, его уж вывозят из операционной и завозят следующего. А тут еще заходят двое врачей — один совсем молодой, другой постарше. Стали смотреть одного мужика, черного такого, восточного. Спрашивают его тихонько, живот мнут, язык смотрят, и, который помоложе, все вслух сомневается: «Да нет у него, по-моему, аппендицита». А постарше на ухо ему гудит: «ту-ту-ту да ту-ту-ту». Выходят, и, слышу, молодой прямо со слезами настаивает: «Давай подождем с операцией?» А старший возражает: «Можешь снять диагноз аппендицита? Не можешь! Раз так, соблюдай закон: «Все сомнения — в пользу операции». Не то тебе профессор штаны снимет». И тут меня ударило: вот оно, железное алиби! Кто ж заподозрит больного человека, да еще оперированного... Я, конечно, не вас имел в виду, гражданин начальник, — куда ж против вашего опыта и таланта? — но те фирмачи навряд бы догадались. А червеобразного отростка лишиться — потеря небольшая. В общем, завертелись у меня шарики в этом направлении... Лежу, обследуюсь. Познакомился с сестрой по наркозу — очень симпатичная женщина: чуть выше средних лет и соответственной упитанности. Не знаю, какой во мне секрет кроется, но от таких женщин, не буду хвастаться, отказу не знаю. И мне они нравятся. Как-то раз она дежурила; сидим мы с нею, мурлычем на разные приятные темы. Только я начал руки распространять, как культурненько стучат. Заходит врач. На меня еле глянул, а ей говорит, что, мол, такому-то больному плохо, введите в вену такое-то лекарство... Открывает она шкаф, вынимает коробку, берет ампулу и уходит. Потом, слышу, забегали по коридору, засуетились, прокатили что-то тяжелое. А ее все нет и нет. Я уже уходить собрался, когда она приходит. Расстроенная, в слезах. Ей сказали ввести из ампулы одну пятую, а она амурами увлеклась, не расслышала и вкатила больному полный шприц. Ну, у того пульс и задышал еле-еле. Откачали с трудом, а ей выговор обеспечен. Ушел я, и — сам не знаю зачем — ненароком прихватил коробку с этим лекарством. Так, нашло что-то. Когда выписали меня из больницы, я уже решился. Вот вы, гражданин следователь, законов не нарушали, серьезное «дело» не задумывали, и вам, не понять, как трудно решиться... Пришел я вечером к Демину, принес бутылку водки, рижского бальзама. Мишуня какое-то плодово-ягодное пойло выставил. Посидели мы культурненько, он даже всплакнул, бальзам попробовав, — совсем, говорит, как в доброе старое время. Стал я его уговаривать: давай, мол, почистим эту золотую дуру с ее сокровищами — и слышать не хочет! Что же мне было делать? Отказаться от блестяще продуманной операции, на которую я уже решился? «Хорошо, — говорю. — Раз так, ты меня не слышал, я у тебя не был» А сам думаю: вот если и он полежит месяц-другой в больнице, тогда уж к нему привязываться не будут. Когда Мишуня выходил, влил я в его стакан вместе с бальзамом пару ампул. Он возвращается, пьет — никакого эффекта. Я расстроился. Оставил его вконец раскисшим за столом и ушел. Подошел к магазину — вокруг ни души, по спине мурашки бегают. Сунул ключ в замок — не проворачивается. А, черт! Нажал — хрустит, но не отворяется. Что делать? Я бегом обратно, решил — силой приволоку этого тютю. А по дороге, на полпути, натыкаюсь на его труп. Видно, все же жадность взяла свое, побежал за своей долей... и — нашел ее.

— Вы знали, что у Демина больное сердце? Он никогда вам не жаловался?

— Понятия не имел!

— Ну, в этом мы разберемся... Продолжайте.

— Да нечего продолжать... Что оставалось делать? Вернулся я весь перепуганный, вытащил из отдушины лом — он там торчал с незапамятных времен. Сорвал прогоныч, взял из-под пола чемоданчик и... в больницу, а там сыграл себе аппендицит. Вот и вся правда.

— Почти вся, Крошкин. Только в деталях вашего повествования есть неточности, и существенные. В частности, касающиеся смерти Демина, которую вы изобразили как случайность. Все было у вас продумано. Рижским бальзамом замаскировали горечь яда. А бальзам достали заранее, больше месяца назад. Это установлено. Есть показания живущего в Риге гражданина Калтиса, вашего старого знакомого, которому вы послали письмо с просьбой прислать бальзам. Поэтому вы не можете утверждать, что действовали импульсивно, без заранее обдуманного намерения. Далее. С одной стороны, вы — «весь перепуганный», с другой — хладнокровно сообразили тщательно вымыть за собою пол в магазине. Я не говорю о циничности вашего поведения: наткнувшись на труп человека, с которым только что сидели за столом, возвращаетесь и взламываете дверь в магазине. Не говорю о том, что ре-ши-лись вы еще до того, как попали с почечным приступом в больницу, так как уже до этого изготовили-дубликат ключа. Поэтому, когда будете излагать показания на бумаге, не спешите, подумайте. Времени вам хватит.

Уже был выпит «посошок на дорожку», уже Маша успела припудрить следы слез, и чемодан стоял в коридоре перед дверью, а Пряхин все не мог успокоиться.

— Ну как же это так! — в который раз восклицал он, пытаясь удержать Кулагина. — Только я наконец освободился от всех дел, и вдруг — на тебе! — сорвался: домой, домой!

Кулагин не любил, чтобы его провожали. Последние минуты перед отлетом самолета или отходом поезда почему-то самые тягостные; они дробятся ничего не значащими банальными словами, и, когда наконец кончаются, Андрей Емельянович всегда испытывает облегчение.

Пришло такси. Кулагин сбежал вниз, нырнул под дождем в нутро, захлопнул за собой дверку. Мимо понеслись огни витрин, в мокром лаке асфальта голубоватыми полосами отражались уличные светильники. Хорошо было на сердце: как-то грустно и непривычно тепло, потому что впереди ждал дом и работа.

ФАНТАСТИКА