Поиск-86: Приключения. Фантастика — страница 2 из 25

Опоздание

1

Марвич отвернулся, сделал шаг к забору. Никак не мог он привыкнуть к виду и запаху крови. А тут еще эти мухи, с деловитой торопливостью сновавшие по темно-красной загустевшей луже…

— Ну, девочка, ну, детский сад, — пробурчал Фатеев. Рубашка на его мощном теле была расстегнута, волосатая грудь блестела от пота. — Поискать водички?

— Ничего, — проговорил Марвич. — Обойдется.

— Ну, как хочешь… Слушай, Валера, давно хочу тебе сказать, бросил бы ты это дело, а? Не подходишь ты для нашей работы. Пойми меня правильно, парень ты смелый, ничего не скажу, на задержании бандита в Вороновке работал классно, но, понимаешь, мы ассенизаторы, имеем дело с подонками, а ты больно уж деликатен… Так и кажется, что скажешь: «Извините, пожалуйста, вынужден вас задержать». В нашем деле надо быть жестче, хватка должна быть, азарт.

— Азарт погони?

— А как же! Догнать, схватить, обезвредить…

— Древний инстинкт, — Марвич вздохнул. — Человек охотится за человеком… Но что поделаешь, мне их жалко.

— Кого? Преступников?

— Людей, Володя. В первую очередь людей.

— Терпеть не могу философии, — Фатеев поморщился. — Эта штука не про нас… А тебе, Валера, прямой путь в НТО. Или в архив. Там любят гуманитариев.

— Спасибо, — сказал Марвич. — Превосходная идея. А пока пошли работать, начальник.

Они вернулись к невысокой насыпи, по которой когда-то, очевидно, был переезд через пути. Слева повторялись одна за другой одинаковые слепые туши складов с зарешеченными оконцами под самой крышей, с намертво задвинутыми дверями. Рядом с пакгаузами бежали ржавые нити рельсов, по которым давно, видно, не прокатывалось колесо. Рядом с рельсами тянулся бесконечный забор, увенчанный грозными кудрями колючей проволоки. И, словно подчеркивая мрачное уныние этого заброшенного клочка земли, сквозь залитый мазутом гравий пробивалась чахлая травка.

— Веселенькое местечко, ничего не скажешь, — в раздумье произнес Марвич. — Поистине: полоса отчуждения.

— Ну, ну, тещенька, не отвлекайтесь, — сказал Фатеев, — Вернемся к баранам, то бишь к протоколу. Итак, что мы имеем на сегодняшний день?

— Портфель из свиной кожи, поношенный, лет пятнадцать ему, не меньше.

— Последнее утверждение относится к разряду домыслов. Я ж говорил, тебе надо переходить в НТО.

— Сие утверждение тоже относится к домыслам… В портфеле папка с какими-то бумагами, набор шариковых ручек, книги — «Полярографическое определение кислорода в биологических объектах» и «Очистка промышленных стоков», бумажник. В бумажнике квитанция на подписку, заводской пропуск и шесть рублей двумя трешками… Похоже, в портфель никто не лазил.

— Это было ясно с самого начала.

— Почему?

— Потому. Дай-ка пропуск.

С крошечной фотографии в пропуске глядело умное лицо немолодого человека… Лукашин Иван Семенович, начальник ЦЗЛ — центральной заводской лаборатории химфармзавода. Солидный человек, солидная должность. Что могло побудить его ранним утром оказаться в таком диком месте? Любовь? Страх? Корысть?

— Да-а, — сказал Фатеев, захлопывая пропуск. — Глухое дело.

Марвич с уважением посмотрел на него.

— И сразу ясно?

Фатеев помолчал, вытащил из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет, щелкнул по донышку.

— Кури.

— Спасибо, не научился.

— Ты, Валерочка, который год в милиции?

— Второй.

— Так, так… Значит, для критики созрел, но ничего своего предложить не можешь. Стадия перехода. От восторга к критике и отрицанию основ. Следующий шаг — реальное понимание действительности.

— То есть?

— Все мы преодолеваем какой-то барьер. После института вдруг оказывается, что в жизни все не так, как учили, — грубее, жестче и… скучнее. И блеска в нашей работе нет, и удовлетворение от нее не часто получаешь, одно дело труднее другого, сверху нажимают, требуют соблюдать сроки — бежишь, бежишь, как марафонец, а конца не видно. Вот пройдет еще несколько лет, и поймешь… В общем, бывают дела неудобные, трудные, с ними приходится долго возиться, и не всегда добиваешься успеха. И это дело, как подсказывает мой горбом заработанный опыт, именно такое.

Марвич разозлился. Еще стояло перед глазами запрокинутое, застывшее в неподвижности бледное лицо Лукашина, еще не выветрился запах его крови, а тут уже как бы программируется вероятность безнаказанности. Конечно, такую возможность исключить нельзя, но когда чуть не погиб человек, разве можно рассуждать отвлеченно?..

— Извини, Володя, но это… Философия дешевого прагматика — вот что я могу сказать.

— У-тю-тю! — усмехнулся Фатеев, не обижаясь. Он взял Марвича под руку, и они пошли к стоявшей неподалеку машине. — Философом меня еще никто не обзывал, даже интересно… Прагматик — это кто? Жулик или порядочный человек?

— Отстань! — буркнул Марвич.

— Да ты не кипятись, тещенька, не кипятись. Что ж, мы искать не будем преступника, что ли? И старания все приложим, и ночами, может, спать не будем… Только… — Он остановился и посмотрел Марвичу в глаза. — Знаешь, бери это дело на себя. Под моим контролем, с моей помощью. С начальником отдела договоримся. И, честное слово, я первый пожму тебе руку, если все пойдет гладко.

Вмешался шедший сзади следователь прокуратуры:

— Правильно, пусть хлебнет наших щей полной ложкой. Не мешало бы и помочь мне в следствии. Отпуска, людей не хватает.

2

Кабинет подполковника Пряхина был похож на многие такие кабинеты — сейф, стол для заседаний, десятка полтора дешевых стульев, на стене большой портрет Дзержинского. Ощущение официальности отчасти смягчалось яркими красными, в оранжевых разводах шторами.

— Проходи, Валерий Сергеевич, садись, — сказал Пряхин, проводя ладонью по гладко выбритому затылку. Несмотря на жару, рубашка застегнута на все пуговицы, узел галстука строго посередине. — Тут вот какое дело получается: приходил Фатеев, предлагает дело с покушением на убийство, на Омской которое, оставить за тобой. Что ж, я не возражаю, хотя, конечно, выглядишь ты молодо… Усы отпустил бы, что ли. А то ведь со стороны граждан, поди, никакого доверия и даже внутреннее недовольство. Врачей и следователей все почему-то предпочитают постарше… Ограбление магазина на Пролетарской ты, молодец, хорошо раскрутил, кражу автомашины тоже. Говорят, правда, что больно деликатничаешь, но… Так что, если уверен, что потянешь, берись, если нет — скажи честно.

Марвич поднялся.

— Я постараюсь, товарищ подполковник. Когда приступить?

— Немедленно, — сказал Пряхин. — На три часа вы уже опоздали. О ходе розыска докладывать мне ежедневно.

Когда Марвич вышел, Пряхин долго еще сидел, тихонько насвистывая.

Не ошибся ли он, поручив очень непростое дело этому молодому лейтенанту? Странный парень. В его годы Пряхин был резче и, пожалуй, ярче. Да он бы на дыбы взвился от восторга, если бы ему предложили такое дело! Зубами бы в него вцепился. А этот какой-то тихий, застегнутый, азарта не чувствуется…

Вернувшись к себе в кабинет, Марвич поставил на стол потертый портфель Лукашина, открыл его и задумался. Вещи незримо отражают характер и привычки своих владельцев, надо только понять их молчаливый язык.

Судя по содержимому портфеля и по тому, как все уложено, Лукашин человек в высшей степени педантичный. Каждый предмет имел свое определенное место. В большом среднем отделении лежали книги, обернутые в прозрачную пленку, и там же в порыжелой от времени пластмассовой коробочке — два бутерброда, один с вареной колбасой, другой с сыром; в узком кармашке — заправленная черными чернилами авторучка с золотым пером; в боковом отделении — бумажник, начатый блокнот и перетянутая резинкой пухлая записная книжка, на первой странице которой каллиграфическим мелким почерком были выписаны фамилия, имя и отчество владельца, служебный и домашний телефоны, служебный телефон жены. Все предусмотрено на случай потери.

Надо было позвонить жене Лукашина, но Марвич медлил.

Тяжко быть вестником несчастья.

Он вздохнул с облегчением, когда звонкий девичий голос ответил, что Вера Александровна в больнице, у мужа.

Марвич позвонил в больницу и узнал, что Лукашин пока без сознания.

На сегодня как будто было сделано все. Поудобнее устроившись в кресле, Марвич прикрыл глаза, пытаясь разложить по полочкам известные факты. Полочек было много, а фактов очень мало. И никакой связи. Почти никакой…

В шесть вечера в дверь заглянул подполковник Пряхин.

— Что, лейтенант, есть что-нибудь новенькое?

— Нет, Николай Павлович, — вытянулся Марвич. — Ничего нового нет. Сижу… думаю.

— Полезное занятие, но на службе без необходимости задерживаться не следует. Дурная привычка, лейтенант, приучает к бесполезной трате времени.

3

Марвич не заметил, как троллейбус дотащился до Советской, — все пытался найти ускользающую зацепку. Как, зачем попал Лукашин в «полосу отчуждения»?

Не успел он вставить ключ в замок, как дверь напротив заскрипела и тоненький голосок пропел:

— Валерочка, а я тебе борщ сварила. Сейчас разогрею и принесу.

Марвич улыбнулся. Неплохо все же иметь младшую сестру.

Катерина не была его сестрой, но так уж получилось, что он заменил ей старшего брата. Родители ее всю жизнь выясняли отношения: то целовались, то били посуду, сегодня разъезжались и делили имущество, призывая соседей в свидетели, а назавтра покупали новый телевизор и три дня сидели перед ним в обнимку, как ангелочки, чтобы на четвертый, ругаясь, уже везти этот телевизор в комиссионный магазин. Заниматься дочерью им было некогда, времени еле хватало на себя, и серьезный соседский мальчик, на которого можно было положиться, пришелся как нельзя кстати. Валера водил маленькую Катерину в детский сад, забирал оттуда, в скандальные периоды Катюша неделями жила у Марвичей, и все школьные годы ее уроки были на Валериных плечах, он даже дважды под видом брата ходил на родительские собрания. Правда, последнее время на Катерину находили какие-то приступы раздражения, могла неожиданно вспылить, ответить грубостью, но он понимал, что десятый класс не шутка, забот хватает.

Узнав, что Марвичи-старшие уезжают на полгода на стройку, Катерина сама вызвалась «приглядеть за Валерочкой» и, надо сказать, выполняла свои обязанности хозяйки весьма пунктуально. Настолько, что Марвич, чтобы не вызывать ее справедливого гнева, даже перестал расшвыривать книги по всей квартире, чего мама не могла добиться за двадцать лет. И теперь, открыв дверь, он первым делом снял туфли и на цыпочках прошел в ванную… Только успел помыться, как появилась Катерина с кастрюлей.

Борщ пахнул восхитительно. Марвич сразу вспомнил, что весь день ничего не ел, Катерина уселась напротив, уставилась большущими зелеными глазами.

— Ну, как борщ?

— Уммм! — ответил Марвич, не в силах оторваться от тарелки.

Катерина встала, обошла стол и села рядом.

— Не жадничай. Будет еще жаркое и компот.

— Приветствую!

— А у нас начальника убили, — сказала она вдруг.

— То есть как? — кусок встал у Марвича поперек горла. — Директора школы?

— Да нет! Школа окончена, и вспоминать о ней не хочу, надоело! Фу, какой ты невнимательный: я вторую неделю лаборант на химфармзаводе, с чем ты, кстати, меня поздравлял.

— Ах, да, да. Извини… Все правильно. Ищем свое место в жизни.

— И нечего ехидничать. Да, ищем!.. Так вот, нашего начальника ЦЗЛ сегодня утром прикончили. Симпатичный был дядечка.

— Так уж сразу и прикончили, — сказал он, отодвинув пустую тарелку. — За последний месяц в городе убийств не было. Это я вам, Катрин, заявляю официально.

— А я говорю, убили! Ну, может, не совсем убили, но подстрелили точно. Нам директорская секретарша звонила.

— Ну, это другое дело, — согласился Марвич. — Такое происшествие зарегистрировано. Ничего, разберемся. Важно установить причину…

— Какая может быть причина! — затараторила возмущенно Катерина. — Такой приличный человек, обходительный, вежливый, никогда резкого слова не скажет.

— Иногда ящик имеет второе дно. За красивым фасадом могут скрываться развалины, за приличной внешностью — темное прошлое…

— Может, хотели ограбить, — предположила Катерина.

— Вроде бы нет. Вещи все при нем.

— А ты откуда знаешь? Тебе поручили это дело?

— Да нет, что ты! — не очень натурально отнекивался Марвич. — Просто ребята рассказали.

Очень хотелось похвастаться, просто невозможно было удержаться, и в то же время надо было поддержать марку Мэтра.

— Ну, дали мне это дело, — пробурчал он. — Ну и что? Хорошего мало. Сплошной туман.

— Урра! — Катерина вскочила, поцеловала его в лоб. — Наконец нам дали самостоятельное серьезное дело! — Она сделала грациозный реверанс, вспрыгнула на табуретку и поклонилась.

— Поздравляю вас, граждане! Дело ведет великий сыщик, следователь экстра-класса, гроза преступников — Валерий Марвич! Злодеи, трепещите. — И, спрыгнув на пол, она изобразила умирающего лебедя.

— Катерина, перестань паясничать! — возмутился Марвич. — И вообще, где жаркое?

Катерина уселась на табурет.

— Ладно, ладно, сейчас принесу… А где вы его нашли? Он очень тяжело ранен?

— Посторонним вмешиваться запрещено.

— А я не посторонняя. Все-таки как ты думаешь, за что его так?

— Нам фантазировать не положено, нам положено знать. Не исключено, что кто-то свел старые счеты. За что — неизвестно. Может быть, какой-нибудь пацан баловался с оружием и произошла нелепая случайность. Может, еще какая-нибудь причина, которая не пришла мне в голову. Все может быть… А сейчас рыцарь просит у прекрасной дамы прощения, рыцарь хочет завершить обед.

Катерина шлепнула его ладонью по плечу.

— Ладно, сэр Марвич, на сегодня я вас прощаю! Так и быть, принесу вам второе и компот.

Уже засыпая, Марвич вдруг ярко представил себе начало этого долгого дня: глухой тупик, уходящие в бесконечность обшарпанные стены пакгаузов, распростертая фигура на черном от мазута гравии.

4

С женой Лукашина договорились на девять, и ровно в девять ноль-ноль Марвич звонил в квартиру номер сорок четыре. Солидная, обитая толстым, под кожу, пластиком дверь не шелохнулась. Ничего не поделаешь, приходилось ждать, а Марвич, как взведенный курок, весь был нацелен на действие: собирался с утра побывать на заводе, потом в больнице, на Лукашину отводилось минут двадцать, от силы сорок — почему-то был уверен, что она вряд ли сможет чем-нибудь помочь розыску. По логике если бы были у нее какие-либо подозрения, давно бы прибежала в милицию, в крайнем случае позвонила.

Приходилось, однако, ждать, и Марвич решил пока что побеседовать с соседями: все равно без этого не обойтись. Соседи — народ не всегда добрый, но наблюдательный: почти в каждом доме есть скучающая у окна бабуся, которая с точностью отмечает время прихода и ухода каждого жильца, а уж если молодой блондин из третьего подъезда с мусорным ведром в руках остановился перемолвиться словечком с брюнеткой из пятого подъезда, это событие будет обсуждаться на совете кумушек не меньше двух дней.

Марвич поднялся на этаж выше и нажал кнопку звонка у ближайшей двери. Никто не откликнулся. Понятное дело, все на работе. Он перешел площадку и позвонил в другую квартиру. Девица в обтягивающих джинсах, не переставая расчесывать длинные волосы, чуть разжала манерно изогнутые губы.

— Соседи? Слева — какие-то зачуханные инженеры, а справа — чуваки что надо. Маг — стерео, «Жигули», финская стенка, куртка на нем — французское шевро, высший класс, мужик-экстра. А жена — мымра в золоте, птичка-чечевичка и, надо же, отхватила мужика!.. Что? Лукашины из сорок четвертой? Первый раз слышу.

На следующем этаже взгляд невольно останавливают блещущие никелем пластины, оковывающие дверь. Сразу ясно: за такой дверью есть что хранить. После звонка стучат каблучки, в узкой щели показывается перечеркнутое цепочкой холеное женское лицо, волосы накручены на бигуди.

— Насчет соседей?

Дальше передней Марвича не пустили. Резко пахло кремом, пудрой, какими-то притираниями, и он невольно чихнул. Женщина привычно растянула губы в улыбке, но глаза остались холодными, оценивающими.

— Давно пора милиции заинтересоваться нашими соседями. В сорок девятой две взрослые девки, накрашенные, намазанные, мало того, что к себе водят, так еще на площадке чуть не до утра с парнями милуются, и все с разными.

— Наблюдательная вы женщина.

— Слава богу, глазами не обижена! Вижу, что творится!.. В пятидесятой тихони да капризули, все им не так, телевизор, еще одиннадцати нет, мешает, магнитофон — хоть вообще выкинь, а у самих как суббота-воскресенье, так полон дом гостей. Ручку ей целуют: «Здрасьте, Серафима Петровна». А потом запрутся и тишина-а-а… Это чем же, спрашивается, они там занимаются, а? Милиция, конечно, ничего не ведает, жуликов мелких ловит, а здесь, может, куда серьезнее…

— Учтем… — поддакивает Марвич. — Ну а ниже, под вами, — там кто?

— В сорок четвертой?.. Про тех ничего не скажу, не знаю…

Чай в чашке подернулся матовой пленкой, но Марвич, хотя ему и хотелось пить, не решился сделать глоток. Непонятно почему возникло и не исчезало ощущение скованности. Все в этой комнате говорило о раз и навсегда установленном порядке. Темная штора прикрывает окно. Стеллажи вдоль стен заполнены старинными фолиантами, отблескивающими тусклой золотой вязью. На зеленом сукне письменного стола ни пылинки, бронзовая арфа в приборе из серого мрамора сияет, как бляха моряка-первогодка. И дама, сидящая напротив, — именно дама, иначе ее не назовешь — неотделима от этой комнаты. Синь седых волос сливается с голубизной прикрывающих мебель чехлов, неброский шелк бежевой кофточки — с багетом стен.

— Я еще раз прошу извинить меня, лейтенант. Выскочила в магазин, думала, успею, а там очередь…

— Ну, что вы!.. Извините, если мои вопросы покажутся бесцеремонными. Может быть, у вашего мужа были враги?

— Нет, нет, никаких врагов. — Лукашина прижала пальцами виски. — Это исключено. Я бы знала… Да, да, не смотрите на меня так. У нас никогда не было секретов друг от друга. Даже, когда Иван Семенович в пятьдесят восьмом году, будучи на курорте… увлекся, он приехал и все мне рассказал. Да… Это несчастье, ужасное несчастье. Спрашивается, что и с кем мог не поделить начальник ЦЗЛ? Ну подумайте, что?! Реактивы? Пробирки? Пипетки? Абсурд какой-то!

— Скажите, Иван Семенович не увлекался картами?

Бледное лицо Лукашиной порозовело.

— Мы, кажется, даром тратим с вами время, юноша. Карты, вино и прочие низменные страсти исключаются полностью. Не было у него времени для подобной ерунды! Не было, потому что еще в молодости Иван Семенович отдал свое сердце двум музам — мне и химии. Так он всегда говорил и очень, представьте, гордился своей ортодоксальностью. Вам понятно?

Марвич невольно улыбнулся.

— Конечно, теперь вам это кажется странным, — отреагировала на его улыбку Лукашина. — Но, если бы вы видели меня лет двадцать назад, вы бы не улыбались, может быть, вы даже позавидовали бы Ивану Семеновичу! Впрочем, и теперь многие женщины могут мне позавидовать. Иван Семенович неизменно вежлив, внимателен, никогда не забудет к празднику преподнести цветы и подарок: я для него — жена и соратник, а этим не каждый может похвастать. У меня только одна соперница в его сердце — химия, и, знаете, какая? Химия сточных вод!

— Какой странный выбор! — не сдержал удивления Марвич. — А что в сточных водах может быть интересного?

Она снисходительно улыбнулась, словно бы забыв на миг о своем горе.

— Без очистки сточных вод человечество в короткий срок захлебнется в собственных отбросах. Да, в сущности, это уже происходит, особенно в странах Запада. А возьмите наш город… Известный вам завод «Каустик» превратил речку Голубинку в сточную канаву. Даже камыш в ней не растет. А стоки эти, между прочим, почти чистый раствор пиперазина — известного средства для лечения гельминтозов у животных; кроме того, он входит в состав некоторых лекарств. Чуть-чуть инициативы, и была бы огромная польза и людям, и всему живому. Вам понятно?

Марвич кивнул.

— И вот Иван Семенович… Дорогой мой Ванюша… — Лицо Лукашиной застыло в привычной маске холодной учтивости, и лишь скорбное выражение глаз выдавало боль. — Это когда еще было… Никто об этой окружающей среде и не думал. Вроде ее и не существовало… А Иван Семенович уже тогда… В молодости он очень резкий был. Непримиримый. Они с директором вместе институт окончили, вместе работали в Омске, вместе сюда приехали. Принимать завод… Директора тоже можно понять: завод пущен, есть план, нужно давать продукцию. А Иван Семенович уперся и ни в какую — вплоть до обкома: пока не будет фильтров, нельзя выпускать антибиотики… Потом он с огромным трудом раздобыл импортные фильтры, наладил методику полярографии, но тут как раз стали выпускать другую продукцию, и они с директором помирились. А то, смешно сказать, даже не разрешал мне встречаться с Сашей, директорской женой, а мы подруги с институтских лет.

— Так что можно считать, что ваш муж, Вера Александровна, был целиком поглощен наукой?

— Вот именно! Он писал книгу, и все в нашем доме было подчинено его вечерним занятиям. Встаем, завтракаем, обедаем — всегда в одно и то же время. После обеда ровно сорок минут сна, и он садится за письменный стол. И так много лет.

— При такой исключительной пунктуальности, вероятно, и на работу он выходил всегда в одно и то же время? И ездил, наверное, по одному и тому же маршруту?

— Да, вы правы. Что бы ни случилось, — а у нас, в сущности, ничего не случалось, — так вот, что бы ни случилось, ровно в восемь часов и пять минут Иван Семенович стоял на пороге с портфелем в руках, целовал меня в лоб и уходил, обязательно проверив, на месте ли ключи. До Советской он доходил пешком, не спеша, за десять минут, потому что в восемь пятнадцать по графику должен подойти тридцать четвертый автобус. На Челюскина пересадка на семерку — и без десяти девять он уже натягивал халат. Он и сам был твердо убежден, и внушал своим сотрудникам, что хороший работник должен быть на рабочем месте за десять — пятнадцать минут до начала трудового дня.

— Что же могло привести его на Омскую, туда, где его нашли?

— Не знаю, друг мой, не знаю. Ничего не могу придумать. — Она прикрыла глаза и вздохнула. — Страшно разболелась голова… Да, кажется, в этот злосчастный день в девять пятнадцать у них в ЦЗЛ должна была состояться конференция. Иван Семенович специально к ней готовился.

5

На завод Марвич приехал за полчаса до перерыва. В приемной директора было полно народа. Конечно, лучше бы не возбуждать любопытство масс и скромненько войти в порядке очереди, но время прижимало.

— Пожарный надзор: насчет хранения взрывоопасных и легко воспламеняющихся веществ. — Марвич протянул секретарше руку с раскрытым удостоверением, и та понимающе кивнула головой.

— Проходите.

Директором завода оказался простецкого вида толстяк в белой рубашке с закатанными рукавами. Он махнул рукой на стул и продолжал кричать в телефонную трубку:

— Мельников! Вы что там, с ума посходили? Талдычишь мне: «Температура! Температура!» Ты — начальник цеха, инженер, тебя в институте учили, как вести процесс при перепаде температуры, вот и тряхни мозгой, разберись. Водой охлаждай, водичкой! Да, да, просто, но надежно! А кондиционеров у меня для вас нет. Нет и не надейтесь!

Он бросил в сердцах трубку на рычаг и повернулся к Марвичу.

— Вот народ! Конец месяца, горим с планом, как шведы, а он надумал цех останавливать! Жарко, видишь ли, режим не по ГОСТу… — Директор вытер лысину мгновенно намокшим платком и переключился: — Слушаю вас, товарищ.

— Я из уголовного розыска, — сказал Марвич. — По поводу несчастья с Лукашиным. Хотелось бы знать ваше мнение о возможных причинах, Ксенофонт Васильевич.

Директор щелкнул переключателем селектора.

— Со мной никого не соединять… — Помолчал. — Ну, какие могут быть причины?! Несчастье, ужасное несчастье…

Он вздохнул, потер рукой замлевшую, видимо, шею.

— Иван Семенович — необычный человек. Многие его поступки трудно понять. Обычных, точнее, средних людей они могут не только удивлять, но и раздражать.

— То есть? — вздернул брови Марвич.

— Видите ли, лейтенант, в любом из нас прослеживается тропка, которой мы придерживаемся, так сказать, личное направление. И видна вязанка сена, за которой гонишься. Одними движет стремление занять лидирующее положение со всеми вытекающими отсюда благами… Цель других — маленькое личное благополучие по принципу: отдай мне мое и немного своего, эта категория прямолинейна, как лезвие ножа… Лукашин ни в одну из этих категорий не вписывается. Ему безразлично, какой пост он занимает, и сколько за это платят, и платят ли вообще. Как решил в институтские годы, что его призвание — спасти от загрязнения окружающую среду — благородная цель, не правда ли? — так и тянет к этой цели прямо и напролом, не сообразуясь с реальными возможностями, иногда даже, скажу по-честному, во вред самому себе… Жаль, нет времени, через пять минут у меня совещание. Вы не могли бы подождать часа полтора?

— Придется, — сказал Марвич, вставая. — Хотелось бы узнать о Лукашине как можно больше. Пока что схожу в отдел кадров, просмотрю личное дело.

…В личном деле были одни благодарности. Это подтверждало, что Лукашин хороший работник, но ничего не могло дать для розыска.

Бесцельно уходило время, хоть вой от досады. На часы поглядывать бесполезно, только трепка нервов.

Марвич направился в заводскую столовую. Дело делом, а с молодых лет наживать язву желудка не стоит.

В столовой все сияло ослепительной чистотой, столы были протерты до блеска, в вазочках ершились салфетки — определенно профком на заводе был на высоте. Очередь, состоящая в основном из женщин, продвигалась медленно — каждая брала на всю бригаду. Марвич пристроился в конце и, стараясь не привлекать к себе внимания, принялся детально изучать висевшее на стене меню. Но мужчин здесь знали наперечет: то и дело он ловил брошенные украдкой лукавые и изучающие взгляды. Вдруг из очереди вылетела с сияющими глазами Катерина. Не спрашивая, схватила за руку, потащила за собой, и вся очередь — десятки глаз — повернулась в их сторону. Какая уж тут незаметность!

Два столика у стены были сдвинуты вместе, за ними сидели шесть девушек в одинаковых голубых халатиках, одна из них призывно махала Катерине рукой.

Катерина усадила его, обставила тарелками и лишь после этого обратилась к подругам:

— Знакомьтесь, девочки, — Валерий. Работает в милиции, сейчас занят важным делом.

Марвич поперхнулся и кинул на нее возмущенный взгляд.

— Вы ищете преступника? — спросила одна из подруг.

— Что вы! — сказал Марвич, принимаясь за скользкие кусочки теста, которые значились в меню как вареники ленивые. — Катюша ошиблась. Я действительно работаю в отделе внутренних дел, но по пожарной части. Проверяю, нет ли опасности загораемости. Вот такие дела…

Катерина улыбнулась, словно невзначай высунула кончик языка.

— Вы его не слушайте, девочки, — затараторила она с невинным видом. — Это он только прикидывается скромным, а на самом деле — герой! Да, да! Неделю назад вынес из огня старушку, через пару дней близнецов — мальчика и девочку, а вчера ему не повезло: в дыму удалось разыскать только одну девочку, остальные жильцы, не дождавшись, выбрались из горящего дома самостоятельно.

— Самое ужасное, — поддержал игру Марвич, — что эту девочку не стоило спасать: насмешница, полная невежда в математике и вдобавок ужасная задавака.

После обеда, когда они всей группой спускались по лестнице, Катерина взяла его под руку.

— Заканчивай свои дела и пойдем вместе. Я буду ждать у проходной.

— Но я скоро освобожусь, а тебе еще работать.

— Сомневаюсь, что ты попадешь к директору раньше чем через два часа, а у меня укороченный рабочий день. По малолетству.

Она оказалась права: совещание затянулось, директор принял Марвича лишь в конце дня. Он устал, мыслями был еще там, на совещании, которое, видно, прошло не так, как хотелось, и потому сейчас говорил отрывисто и не очень связно.

— С Лукашиным мы вместе учились в институте и сюда приехали вместе. Принимать завод… Я — будущий директор, он — начальник ЦЗЛ. Сами понимаете, принять завод — одно дело, а запустить на проектную мощность, так до этого еще плыть и плыть. То недоделано, это не по проекту, а о третьем вообще забыли… А Ваня… то есть Лукашин, с самого начала уперся: вынь да положь ему полярографическую установку, чтобы определять концентрацию биологически активных веществ в сбрасываемых заводом сточных водах. Иначе-де мы речку загубим… А где я ему возьму валюту на эту установку? И ведь какой настырный! Будучи в командировке, попадаю я в аварию, почти год кувыркаюсь между жизнью и смертью, а мой заместитель, человек мягкий, поддался на уговоры Лукашина; вместе они преодолели все трестовские рогатки, разжалобили министра и не только раздобыли полярографическую установку, но и заказали японские фильтры тонкой очистки. А ведь к ним надо целую станцию строить… Выхожу на работу — ужас: банк закрыл кредит, зарплату выдают со скрипом, сырья на одну неделю, а Ваня жмет: давай деньги на оборудование — и никаких гвоздей!.. Ну, помирили нас в горкоме, получили оба по выговору… Тут реорганизация, меняют нам профиль продукции, полярография вместе с японскими фильтрами становится ненужной, и мы… помирились, но прежняя дружба между нами уже не возродилась. Слишком много гадостей наговорили друг другу.

— А кто все-таки был прав? Вы или он?

Директор откупорил бутылку минеральной воды, налил стакан, серебристые пузырьки быстро побежали кверху, и Марвич представил, как они мягкими иголочками покалывают язык. Пить захотелось неимоверно, но директор угостить не догадался.

— Ох, как хочется вам разложить все по полочкам: здесь — белое, там — черное. И никаких компромиссов! Увы, молодой человек, так не бывает… Истина часто балансирует на лезвии ножа, и нож этот — время. Тогда, десять лет назад, был прав я, потому что полярографическая установка была розовой мечтой, несовместимой с реальной действительностью; не о пирожных приходилось думать, а о куске хлеба — в переносном смысле, разумеется. Но вот запустили, отладили производство, и сегодня для нас хлеб — именно эта установка, без нее нельзя наладить выпуск фермента стрептазы, потому что фермент не должен содержать и тысячной доли примесей… Видите, все условно, все относительно. Вы согласны?

— Нет, — сказал Марвич, — не согласен. Впрочем, мое мнение ничего не меняет… Напоследок хотелось бы выяснить: по вашему мнению, враги у Лукашина могли быть?

— Кроме меня — нет, — слабо улыбнулся директор. — Уверен, что не было. Уж я бы знал. У нас коллектив женский, больше суток секреты не держатся.

— И последний вопрос. Могло случиться, чтобы с завода, вернее — со склада, незаметно вывезли что-нибудь ценное?

— Исключено! Сигнализация, охрана, строгий контроль на проходной… Да и что у нас красть? Витамины? Анальгин? Ну, допустим, похитит какой-нибудь ловкач ящик анальгина, так какая с того корысть?

По залитому солнцем двору Марвич шел медленно, день близился к концу, похвастаться было нечем, и все же образ Лукашина прорисовывался более ясно, пожалуй, даже намечалась некая точка отсчета.

6

Жара начала спадать, но в неподвижном воздухе стойко держался запах горячей пыли и полыни. Тополя, прикрывавшие больничную ограду, отбрасывали на мостовую длинные косые тени; полупустые автобусы катились по ним, как по садовой решетке.

Катерина прихрамывала в туфлях на высочайшем каблуке, скорее всего, надетых украдкой от мамы для пущего форса, и Марвич старался умерить шаг, чтобы она не отставала.

— Все-таки не понимаю, — сказал он вслух, но для себя. — С чего вдруг его занесло на Омскую?

— А там когда-то была проходная, — синхронно его мыслям отозвалась Катерина. — Давным-давно. И сейчас, наверное, есть лаз в заборе.

— Очень может быть, — вздохнул Марвич. — Но Лукашину зачем было заходить с тыла?.. Ну ладно, ты подожди здесь, я скоро вернусь.

В холле больные стучали в домино. По телевизору показывали Эрмитаж. В ординаторской никого не было. Развешанные по стенам плакаты с детальным изображением человеческих внутренностей невольно вызывали неприятное ощущение под ложечкой. Он подошел к столу, на котором стоял поднос с чистыми тарелками, горкой аккуратно нарезанного хлеба и двумя кастрюльками. Движимый скорее любопытством, чем пробудившимся аппетитом, поднял крышки. Одна кастрюля была наполовину заполнена остывшей манной кашей, другая — жидким киселем. «Не больно-то главврач заботится о хирургах», — подумал Марвич и в этот момент услышал сзади добродушный голос:

— Не стесняйтесь, товарищ. Берите тарелку, ложку и кладите побольше каши. И киселя тоже.

Глупейшее положение! Вероятно, так чувствует себя схваченный за руку карманник. Оставалось одно: подхватить мысль и развить ее до абсурда. Марвич повернулся и, глянув на вошедшего хирурга, здоровенного парня с рыжей шкиперской бородкой, сказал с грустью:

— Так ведь я не один. Со мною три брата, да дед с бабкой, да Жучка с мышкой.

— Серьезная компания. — подхватил хирург, — одной кашей не прокормишь… Ну хорошо, оставим кашу в покое. Зачем к нам пожаловала милиция?

— Я насчет больного Лукашина.

— А-а, Лукашин… Этот, можно сказать, родился в рубашке. Пулевое ранение легкого, но ни один крупный сосуд не поврежден. Пуля застряла в ребре. Он потерял много крови, открытый пневмоторакс тоже не пустяк.

— А он не говорил, как все это с ним произошло?

— Нет, не говорил. И, боюсь, не скоро скажет.

— До сих пор без сознания?

— Нет, он в сознании. Легкое ему зашили, кровопотерю компенсировали, анестезиологи сейчас чудеса делают, но… Лежать ему в больнице еще не меньше месяца, да и потом неизвестно, как будет.

— Что-то я не совсем понимаю, — сознался Марвич. — Он же, по вашему мнению, родился в рубашке.

— Я имел в виду ранение легкого. С легким будет все в порядке. Но, кроме того, у него серьезное сотрясение мозга, — возможно, ударился головой при падении. Налицо стойкая ретроградная амнезия, а это не шутка.

— Вы бы попроще, — сказал Марвич, морща лоб.

— Ретроградная амнезия — это потеря памяти на события, связанные с травмой и непосредственно предшествовавшие, ей. Лукашин помнит, как вышел из дому, а дальше — сплошной провал, пришел в себя в больнице.

— Это надолго?

— Может быть, на три дня, а может, на три месяца. Не знаю.

— Значит, беседовать с ним сейчас бесполезно?

— Если в плане «Что с ним случилось?», то бесполезно.

— Что ж, тогда мне бы получить пулю для экспертизы и выписку из истории болезни.

— Выписку сейчас сделаем, а пулю еще утром забрал ваш товарищ.

— Кто?

— Фамилию не помню, а внешне — плотный такой мужчина в кремовой рубашке, сильно волосатый.

Фатеев, подумал Марвич, больше некому. Что ж это он со мною, как с дитем: одной рукой дает игрушку, другой отнимает. Мне ведь поручено…

— Рад был познакомиться, — протянул он руку врачу. — Еще, наверное, не раз увидимся.

Хирург в ответ с неожиданной силой сжал его ладонь.

— Что у вас, что у нас — знакомства большей частью невеселые. Может, выпьем чаю?

Марвичу хотелось пить, но на улице ждала Катерина, и, хотя она вмешалась в этот насыщенный день неожиданно и самовольно, заставлять ее ждать было нехорошо.

7

Одно из маленьких, но истинных удовольствий — длинный упоительный субботний сон, когда просыпаешься в урочное время и, осознав, что можно не вставать, проваливаешься опять в сладкую дрему, когда, слыша приглушенные гудки автомобилей и ощущая тепло солнечных лучей, все равно спишь, и сны обычно видятся легкие и занимательные. Однако Марвич проснулся в шесть часов и больше заснуть не мог. И не старался. Первое дело — тут уж не до сна. Вроде бы за пятницу сделано все, что было намечено, единственное — он не доложил Пряхину, так ведь из больницы ушел поздно, а ничего стоящего, такого, что могло потребовать срочного вмешательства начальства, узнать не удалось.

Он встал, сделал зарядку и поехал в отдел.

Дверь кабинета Пряхина была полуоткрыта, значит, начальник на месте. С чего бы это?

— Проходи, — сказал подполковник заглянувшему в дверь Марвичу. — Проходи и садись. Давно тебя жду.

— Это почему же? — удивился Марвич.

— А долгов за тобой много. Ты должен был прийти. Обязан. Не мог же я так в тебе ошибиться! Иначе — какой из меня начальник отдела? Тут из управления звонили насчет лукашинского дела, я так и доложил: вот скоро Марвич придет, тогда и сообщу, как идет расследование.

Марвич осторожно опустился на край стула. Пряхин при довольно грубоватой внешности был далеко не прост, но любил иногда прикинуться этаким ревностным недалеким службистом, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца. Не знающие его хитроумные рыцари нечестной наживы, считающие, что в жизненном плане они умнее большинства, не раз попадались на эту доверительную простоватость.

И Марвич сейчас не мог понять, велик ли процент истины в словах начальника.

— Ты не волнуйся, — успокоил Пряхин. — Насчет долгов — это я серьезно. Потом объясню. А пока выкладывай, что в твоей торбе.

Марвич не был готов к подробному докладу. В общем, хвастаться было нечем, фактов мало, одни предположения.

— Значит, пока, — подытожил Пряхин, — мы конкретно знаем, что Лукашин хотел пройти на завод с другой стороны, через лаз в заборе, — кстати, напомнишь потом, надо будет намылить шею начальнику охраны, — что нападение на него произошло в промежутке между девятью и девятью тридцатью, потому что уже в девять сорок его обнаружил гулявший с собакой пенсионер Федоров; что ограбление и, по-видимому, личная месть из мотивов преступления исключаются. Небогато, лейтенант, небогато. Третий день работаете, а весь пар уходит в свисток. И, судя по всему, собираетесь сидеть и ждать погоды до понедельника.

— Так ведь суббота и воскресенье, нигде никого не застанешь. Бесполезно суетиться.

— А не надо суетиться, надо работать. Не спеша, но непрерывно, и тогда получается быстро. Иначе теряете темп. Итак, лейтенант, разберем твою партию. В больницу ты поехал вечером, а надо было утром. Я полдня сидел и ждал, когда ты привезешь показания пострадавшего и пулю, ждал, ждал и послал Фатеева, потому что больше ждать не имел права… Сказал тебе хирург, что Лукашин ничего не помнит, ты и успокоился. А зря. Во-первых, память иногда восстанавливается внезапно, взрывом, во-вторых, Лукашин действительно до сих пор не помнит, что с ним случилось, но, может быть, он вспомнит, почему вдруг решил ехать на работу необычным путем? Как он туда попал? Автобусы ходят редко. Такси? Похоже…

Марвич сорвался с места.

— Сиди, Валерий Сергеевич, сиди. Я уже позвонил дежурному врачу, скоро выяснят… Далее. Что необычное заметил ты в описании раны и в описании операции? Если читал, конечно, выписку из истории болезни. Если внимательно читал…

Марвич пожал плечами. Вроде бы в выписке ничего примечательного не было.

— Ну… Узкая пулевая рана, идущая спереди назад. Пуля застряла в ребре… Вроде все.

— Не совсем. В каком ребре застряла пуля?

— В восьмом.

— А входное отверстие на уровне третьего, причем спереди.

— Ну и что?

— Значит, в Лукашина стреляли сверху вниз, с довольно близкого расстояния, и он в момент выстрела находился лицом к стрелявшему.

— Все это очень интересно, — сказал Марвич со скептической ухмылочкой. — Но от того места, где лежал Лукашин, до ближайшего склада метров сорок. Даже если бы стрелок лежал на крыше… Нет, не получается. Деревьев поблизости нет. С вертолета в него стреляли, что ли?

— Очень может быть. Проверьте, — невозмутимо поддержал его Пряхин, снял трубку с зазвонившего телефона и, выслушав, продолжал: — Значит, ищите таксиста, Валерий Сергеевич. Они обычно работают через день, так что как раз сегодня должна быть его смена.

Марвич опять встал, но Пряхин остановил его движением руки.

— Погодите, главное еще впереди. Как же это вы о пуле не волновались, Валерий Сергеевич? Вспомните институт: «Пуля — визитная карточка преступника». А вы на визитную карточку ноль внимания.

— Не волновался потому, что нет подозреваемого, нет оружия, и все равно ответа экспертизы до понедельника не будет.

— Это как подойти к эксперту… У нас в НТО не чиновники сидят. Так вот, согласно заключению экспертизы, состав металла пули и вкрапления в него сгоревшей пороховой смеси соответствуют патронам LWS, содержащим взрывчатую смесь «Sinoxid», которые выпускает западногерманская фирма, производящая спортивное стрелковое оружие и патроны.

— Может быть, Лукашин занимается какой-то проблемой, представляющей интерес для иностранной разведки, ему предложили, допустим, продать нужные сведения, он отказался, и тогда… — выпалил вдруг Марвич и сам удивился: влезет же в голову такое, нет чтобы придержать язык.

Пряхин задержал на нем взгляд с видом учителя математики, заставляющего отсталого ученика решать простую задачу.

— Мысль оригинальная, но есть версия более реальная. Вот в этой папочке, — он поднял над столом обыкновенную папку из белого картона с бязевыми тесемками, — в этой папочке хранится любопытный документ, который гласит, что чуть больше года назад в поезде у мастера спорта Барановой был похищен чемодан, в котором находились спортивный малокалиберный пистолет и пачка патронов. Личность преступника не установлена, но описание внешности подозреваемого есть. Как вы считаете, Валерий Сергеевич, может помочь такой факт розыску и не лучше ли было бы получить эти сведения два дня назад?

Марвич прикусил губу, возразить было нечего. Пряхин немного перебрал — два дня назад, в четверг, в это время пулю еще только искали в теле Лукашина, но суть дела от этого не менялась.

— И последнее. Возможно, на фармзаводе действительно идеальный порядок и мимо вахтера мышь не проскочит — впрочем, какой директор скажет иное? — но проверить хранение ценностей надо.

8

Магнитофон испортился, и, пока Марвич пытался его наладить, вызванный шофер такси, хмурый, плохо выбритый мужчина с нагловатым взглядом, нетерпеливо вертелся на стуле.

— Нельзя ли побыстрее, товарищ лейтенант? — не выдержал наконец он. — За мной грехов не водится, а план, между прочим, горит.

— План вам сократят по нашей справке, — спокойно возразил Марвич и достал из ящика стола фотографию Лукашина. — Узнаете этого человека?

Шофер ответил не задумываясь:

— Да, конечно. Память у меня профессиональная. В прошлую смену, то есть в четверг утром, приблизительно в восемь сорок пять на углу Советской и Кирова я высадил пассажира, а этот гражданин, не спрашивая, сел на переднее сиденье и сказал, что ему срочно надо к фармзаводу, на работу опаздывает. А сзади у меня уже сидели три девицы, которым надо было на Омскую. Ну, они раньше сели, их право, и этот гражданин очень огорчился. Тут я вмешался и говорю, что раньше, когда не было нового шоссе, на фармзавод ездили по старому сибирскому тракту, потом сворачивали по Омской, через железнодорожный переезд и — прямо к заводским складам. Там и грузы сгружали, и на работу многие там ходили, кто через ворота, а кто и через дыру в заборе — поближе. Этот товарищ очень обрадовался, доехав до Омской, благодарил, а заплатил строго по счетчику, копейка в копейку.

— Девушки вышли вместе с ним?

— Да, но сразу свернули в проулок, а он пошел прямо.

— Никто его не встречал или, может быть, присоединился, когда он уже отошел от машины?

— Чего не видел, того не видел. Я сразу развернулся и поехал обратно. В том районе на пассажиров надежды мало.

Марвич отпустил водителя и подумал, что еще три дня назад он определенно подождал бы с вызовом Барановой до понедельника. Но Пряхин прав, темп терять нельзя. Придется испортить человеку воскресный день вызовом в милицию, нехорошо…

Недаром говорят: ищущий находит. Перелистывая газету, которую по привычке начал просматривать с четвертой страницы, Марвич проскочил взглядом мимо набранного петитом объявления. Он начал было читать фельетон, но что-то подсознательное заставило его вновь обратить внимание на правый нижний угол страницы:

Завтра, в воскресенье, в тире «Динамо» состоится финал межобластных соревнований по стрельбе. Начало в 10 часов.

Безусловно, это был знак Удачи.

9

С утра пораньше примчалась Катерина и предложила пойти на пляж. Помахивая прозрачной пластиковой сумочкой с купальником, она сидела в кресле, положив ногу на ногу, тоненькая, радостная и беззаботная; огорчать ее очень не хотелось, но…

— Ты, Катенька, извини, — сказал он, — но сегодня не могу. Намечено совсем другое.

— Что, если не секрет?

— Да вот хочу съездить на соревнования по стрельбе. Мужское занятие, тебе будет неинтересно.

— Не скажи. Стрельба — это занятно.

— Но… мне там надо встретиться с одним человеком.

— С женщиной?

— К сожалению, да.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что предстоит серьезный разговор ну думаю, не очень для нее приятный.

Катерина встала, посмотрела на себя в большое зеркало, повернулась боком и презрительно сморщила нос, очевидно, внешний вид не соответствовал ее замыслу.

— Тем более я необходима… Да, да. Не удивляйся. Женщина с женщиной гораздо быстрее найдут точки соприкосновения.

— Так мы уже «женщины»?! — сказал Марвич с деланным ужасом. — Бог мой, как летит время: стареешь, на глазах стареешь. Впрочем, — сдался он, — можешь наблюдать за стрельбой, кокетничать со стрелками помоложе — пожалуйста, но в наш разговор… не вмешиваться. Понятно?

Справа стреляли женщины. Они стояли в ряд у красной черты, как у барьера, и в их позах — развернутый вполоборота корпус, картинно выгнутая, твердо упершаяся в бедро левая рука, в вытянутой правой с холодной неотвратимостью всплывает длинный ствол пистолета — во всем этом было нечто, воскрешающее в памяти серое низкое небо, вороний крик, брошенные на снег шубы, спины, застывшие в непримиримой гордости, страшные пятнадцать шагов и привыкшего ко всему доктора, копающегося в ящике с инструментами.

Жестко сжаты губы. Прищурен глаз. Пять секунд — выстрел. Шесть секунд — выстрел. Семь секунд — рука опускается, не нажав курка, обвисают плечи, спортсменка прикрывает глаза, потом, глубоко вздохнув, наклоняется и долго смотрит в стоящую рядом на столике подзорную трубу.

— Как ты думаешь, кто из них Баранова? — тихонько спросил Марвич. — Мне кажется, вон та горделивая амазонка под номером шесть.

Катерина предпочла четвертый номер, сутуловатую женщину в очках, и оказалась права. Когда диктор торжественно объявил, что выступавшая после двухлетнего перерыва мастер спорта Раиса Баранова заняла первое место, четвертый номер сняла очки и приветственно подняла руки над головой.

Марвич подождал, пока отхлынули поздравляющие, и подошел к ней вместе с Катериной.

— Вы молодец! — сказал он. — Великолепно стреляли.

— Рука болит, — пожаловалась Баранова, потирая левой ладонью правую. — Сам Кабиров вырезал мне индивидуальную рукоятку, а все равно наминает. Отвыкла. Вы знаете Кабирова?

— Нет, — сказал Марвич, — не знаю.

— Как же? Вы ведь из редакции?

— Да, да, — выступая вперед и ткнув Марвича локтем в живот, вмешалась Катерина. — Мы из спортивного отдела молодежной газеты.

— Отлично! Давненько мною не интересовались газеты. Вот что, ребята, я перед соревнованиями никогда не ем, сейчас голодна, как десять лесорубов. Идемте в буфет, там я вам быстренько наговорю все, что положено: как училась, как влюбилась, почему без стрельбы жизни не вижу.

Помещение буфета напоминало каземат, но на аппетит спортсменов это не действовало. Марвич с восхищением наблюдал, как Баранова одну за другой опорожняет тарелки.

— Уф! Теперь можно и поспать… Это из мультика. Шучу. — Она вынула из сумки ручку. — У вас, наверное, готовый вопросник? Давайте его сюда, распишем в темпе и разбежимся.

Марвич откашлялся и придал своему лицу официальное выражение. Надо внутренне собраться. Надо преодолеть сожаление. Этой женщине придется сейчас вернуться не к самым приятным минутам своей жизни. Ей, наверное, немало уже перепало за утрату оружия… Неожиданно вмешалась Катерина — он не успел ее одернуть — и защебетала:

— Видите ли, мы хотим написать о вас не сухой репортаж, а очерк о том, как вы, женщина, добились таких высот в одном из самых суровых видов спорта. Какие трудности были на вашем пути? Как вы их преодолели?

— Трудностей хватало, — хрипло рассмеялась Баранова. — И не я их, а они меня преодолели. Я ведь была уже в первой десятке Союза, а два года тир видела только во сне. Так уж получилось, и, честное слово, не по моей вине…

— А что случилось?

— Оставим эту тему. Каждый болеет в одиночку.

— Ну зачем так?.. — Глаза Катерины были полны сочувствия. — Мы ведь по-доброму. И потом… нам, журналистам, важно видеть человека не только с парадной стороны.

Что-то в словах Катерины вызвало у Барановой смутные подозрения.

— Ох, не похожи вы, девушка, на журналистку.

Марвич потянул Катерину за руку.

— Я ж просил тебя не вмешиваться!

Но ту уже понесло.

— А я практикантка, — заявила она самым искренним тоном. — Он — шеф, — она кивнула головой на Марвича. — Он отвечает за очерк.

Марвичу оставалось лишь промычать нечто утвердительно-неопределенное. Хорошо еще, что Баранова не догадалась спросить документы.

— Ну, если уж вам так хочется… — Она помолчала. — Почти два года назад на соревнованиях зоны Урала я впервые выполнила мастерский норматив. В тридцать один год, поздновато… Тринадцать лет ходила в кандидатах и — никак! И наконец — вытянула… Радости, конечно, полные карманы. Цветы, поздравления. Вечером закатились в ресторан, где пили в основном минералочку, но зато от души. Тосты за меня, за тренера, за наш утюг…

— За утюг? — блеснув удивленными глазами, спросила Катерина.

— Ах, вам непонятно… Чтобы пистолет застыл в нужной точке как каменный, мы, стрелки, два раза в день, утром и вечером, держим на вытянутой руке утюг. Для крепости мышц. Держим до боли, отдыхаем и снова держим. Всю спортивную жизнь, без суббот и воскресений. Некоторые предпочитают гантели, но, по-моему, утюг удобнее…

Вечером мы сели в поезд. В купе кроме моих подруг по команде был болезненного вида, чем-то озлобленный парень лет двадцати. Ну, разговорились, то да се. Оказалось, он голодный, совсем без денег, даже на постель не было. А у нас с собой пироги, шоколад, постель мы ему взяли, вообще в тот день мне всех хотелось любить… Постепенно он отошел, помягчел. Рассказал: отца нет, матери нет, живет с глухой старой теткой в развалюхе. Нравится рисовать, пробовал резать по дереву, лепить. Ему казалось, получается, сунулся в художественный комбинат — не взяли, своих хватает. А слесарить, как он выразился, гайки крутить, надоело. На последние деньги поехал в Свердловск, пытался поступить на «Русские самоцветы», не взяли и там — нет специального образования. Ну, он и сник окончательно.

— А почему вы решили, что он больной? — вмешался Марвич.

— Не больной, а болезненный… И потом, помню, мне хотелось его утешить, и я сказала, что после армии он может поступить в любой техникум или художественное училище. А он горько так усмехнулся и сказал, что в армию его не взяли по болезни. Ну вот… Было уже совсем поздно, мы собрались спать, как вдруг заявились наши ребята и пригласили к себе в купе. Мы со Светой пошли, а у Ирины болела голова, она решила остаться, почитать. А когда мы вернулись, Ирина спала, парня этого в купе не было, и моего чемоданчика тоже, а в чемоданчике были спортивный пистолет и пачка импортных патронов, пятьдесят штук. Я их еле выклянчила на всесоюзных сборах… А какая рукоятка была у того пистолета! Лежит в руке — не чувствуешь… Помню, я выходила из купе и меня будто дернуло: возьму чемоданчик с собой, а потом поглядела на Иру и застыдилась. Было, значит, предчувствие — не поверила… Ну а последствий этой кратковременной встречи, как вы, наверное, поняли, мне хватило на два года…

Уже на улице, когда они молча прошли два квартала, Катерина остановила Марвича.

— Знаешь, Валера, ваша милиция что-то с этим парнем из поезда не доработала.

— Не наша, а дорожная, — проворчал Марвич.

— Если этот тип живет, допустим, в нашем городе, разыскать его, мне кажется, не так сложно.

— Раз плюнуть!

— А что? Есть четкие данные! Смотри: примерный возраст известен, не взят в армию по болезни — есть данные в военкомате, живет с теткой в частном секторе, работает слесарем, причем, очевидно, не на заводе, а в какой-нибудь шарашкиной конторе. Почему? Не могу объяснить, но… мне так кажется. Интуиция!

— Вот спасибо, — сказал Марвич, беря Катерину под руку. — Теперь все ясно. Не знаю, милая, что бы я без тебя делал. Придется ходатайствовать о зачислении тебя в наш отдел на полставки. Согласна?..

Со стороны всегда все просто и ясно, думал он. Причем самые решительные предложения делают именно те, кто в твоем деле ничего не смыслит… В городе, наверное, больше сотни заводов, и слесарь, может быть, давно не слесарь, а сварщик или продавец газводы, и живет он, возможно, в другом городе… Катерина права в одном: надо искать.

10

В узких проходах между заводскими складами дул горячий ветер, как в аэродинамической трубе. Марвич двигался боком, прикрыв лицо рукой, и чувствовал, как на потной шее налипает пыль. Свернув за угол, он нырнул в калиточку и попал в царство холода и мрака. Где-то вдали светил огонек, и он пошел к нему по узкому проходу между ящиками. В конторке за стеклянной перегородкой за столом сидел человек и старательно перекидывал костяшки счетов. Склоненное лицо его было в тени, и, когда на стук он вскинул голову, Марвич невольно задержал дыхание — перед глазами застыла безгубая, безбровая маска с крошечным носом.

Человек со старческим кряхтеньем поднялся навстречу и протянул сухую, в рубцах руку.

— Милиция? Ну-ну. Чего это у нас понадобилось? Место здесь тихое… — Голос был тонкий, безжизненный; прежде чем произнести слово, человек каждый раз хватался за горло, словно прижимал кнопку. — Значит. Егорычев я. Так и называйте.

— Скажите, товарищ Егорычев, — осторожно начал Марвич, — могли бы… ну, допустим, грузчики… похитить с этого склада… или другого… например, ящик или два дефицитного лекарства?

К Марвичу повернулись красные, без ресниц глаза.

— Исключено, мил-человек. Может, с непривычки покажется, что здесь хаос, а я каждый ящик в лицо знаю. Потом… что ж грузчики? Они люди рабочие и честь свою имеют, зачем им красть? И наконец, что? На этом складе витамины-драже, салициловые препараты, сахар-пудра — даром никому не надо. Спирт?.. Есть немного, тонны полторы. Пойдемте посмотрим.

Они долго шли мимо больших и малых ящиков.

Егорычев, бормоча под нос, сосчитал запыленные двадцатилитровые бутыли в деревянной обрешетке, громоздящиеся у дальней стены, потом показал Марвичу накладную.

— Смотрите, семь рядов по десять бутылей, всего — тысяча четыреста килограммов. Сверяйтесь.

— Все точно. Но меня больше всего интересует тот склад, что у железной дороги.

— А, шестой…

Они вышли из склада. Егорычев, заперев дверку большим висячим замком, вдруг резко, словно почувствовав изучающий взгляд Марвича, повернулся:

— Что, товарищ, запугал я вас своей личностью?

— Да нет, что вы… — замялся Марвич.

— Знаю, знаю, не вы первый. Ничего. Смотрите, запоминайте, чтобы знали, какая она — война. Кто по званию будете?

— Лейтенант.

— Вот и я лейтенант. Бывший. Командир танка лейтенант Егорычев. Дважды раненный, трижды жаренный командир «тридцатьчетверки»… Три танка поменял, до Берлина дошел, а в последнюю неделю войны какой-то ополоумевший от страха пацан-фаустник так шарахнул наш танк, что пришлось потом три года по госпиталям кочевать. Лицо кое-как из заплаток составили, в горле дырка осталась, как говорить — затыкай пальцем. А все равно жив Егорычев! И еще троих Егорычевых рощу! Единственно, что — сижу вот подальше от людей, чтоб детишки не пугались да чтоб война им проклятая не приснилась ненароком… А сейчас пойдем посмотрим шестой склад.

— Да, пожалуй, не надо, — сказал Марвич, смутившись. — Вижу, у вас — порядок идеальный.

— Ну нет уж! Дело надо доводить до конца. В шестом — ничего ценного нет, одни неликвиды да всякий хлам, надлежащий списанию. Я там неделю не был.

Массивная дверь отворилась медленно, с противным писком.

— Когда-то был главный склад, — проходя вперед, сказал Егорычев. — Это когда по железной дороге грузы подвозили, а сейчас машинам подъезд неудобен, вот и хранится здесь то, что никому не нужно, а выкинуть жалко. Ну ничего, скоро списание, половина пойдет на свалку.

Марвич огляделся. Рядом с лопнувшими мешками, грудами ржавых деталей, покореженными коробками высилась аккуратная пирамида нераспакованных приборов; судя по сохранившимся в памяти остаткам школьной физики, это были осциллографы.

— И их тоже на свалку? — удивился Марвич.

— А куда ж? — равнодушно произнес Егорычев. — Раз они на заводе без надобности… Давно хранятся, устарели небось.

— Но, может быть, где-то осциллографы нужны позарез! Передали бы. Или — в школу.

— Чудак вы, лейтенант, право слово! Да кто будет этим заниматься, когда проще списать?

Конечно, так проще, подумал Марвич. Разбить кувалдой, разрезать на куски, сжечь, и поставить в ведомости галочку, и лечь спать с чувством выполненного долга. Как-то вместе с другими членами комиссии по списанию ему пришлось кромсать ножницами чуть замасленные, но совершенно целые полушубки, которые списывали по истечению срока носки. Бессмысленное и унизительное было занятие. Ведь, кажется, можно было продать эти полушубки сотрудникам, даже раздарить в конце концов… Нет, не положено!

— Да что вы смущаетесь? — скупо усмехнулся Егорычев. — Разве только осциллографы? Вон бязь лежит подопревшая, поролон, куски телекабеля — много такого, что могло бы пригодиться в хозяйстве. Но — мелочи. А кто будет заниматься мелочами, когда завод дает продукции на миллионы?

Равнодушие — вот основа многих наших бед, ржа, которая может разъесть любое доброе начинание, думал Марвич. Кто-то равнодушный вначале закупил без меры, без истинной необходимости, лишь бы истратить фонды. Другой — такой же равнодушный — не использовал вовремя эти осциллографы, бязь, кабель, оставил лежать их мертвым грузом. Третий хранил их как попало, четвертый спишет — и все правы, все регулярно получают премии. А если отсюда что-то украли, тоже волноваться не будут — спишут…

Марвич внимательно осмотрел все шесть дверей одну за другой. Скорее это были не двери, а массивные ворота, которые открывались наружу. На одной створке посередине был закреплен пронизанный осью здоровенный брус, который в вертикальном положении не мешал открывать ворота, а повернутый горизонтально, входил концами в две кованые скобы и таким образом служил простым, но надежным запором. Снаружи повернуть его было невозможно.

Возле последней двери, выходящей как раз на железнодорожный переезд, Марвич насторожился: мусор на полу был прочерчен бороздами, словно что-то тяжелое тащили волоком.

— Эту дверь открывали, — сказал он неуверенно.

— Точно, — успокоил его кладовщик. — Я ее отворил на прошлой неделе, чтобы светлее было. — Он показал рукой в сторону противоположной стены. — Видите, вон там старые станки, столы поломанные, негодное оборудование — готовили к списанию, вот я двери и открыл, чтобы номера записать.

— И сами такие тяжести перетаскивали?

— Ну что вы! — рассмеялся Егорычев. — Целая бригада полдня работала.

— Ваши рабочие?

— А, конечно ж, наши.

— Может, вспомните, кто именно?

— Боюсь, всех не упомню. Но ежели надо, можно сверить у бригадира. Наряд-то он закрывал.

Над этой же дверью в узком, похожем на бойницу оконце было выбито стекло, осколки валялись на полу; Марвич нагнулся и присвистнул: излом стекла был чист. Какие-то пока неясные нити сходились именно к этой двери.

— Давно выбито стекло? — спросил он.

— А бог его знает, — скучая, ответил Егорычев. — Мальчишки, похоже, баловались. Через окно-то все равно и кошке не пролезть.

— Ну, кошка, положим, пролезет.

Марвич еще раз принялся осматривать дверь. Сшитые болтами смоленые плахи были несокрушимы, гайки намертво зажала ржавчина, к ним явно никто не прикасался. Он одной рукой потянул дверь на себя за скобу, а другой толкнул кверху брус, тот повернулся удивительно легко. Странно, в торец бруса почти полностью был вколочен новенький гвоздь, шейка его поблескивала, словно ее отполировали. Никакой пользы этот гвоздь принести не мог. И такие же как будто бесцельно вбитые гвозди он обнаружил в двери как раз на уровне оси запорного бруса — один вверху, другой внизу.

Егорычев долго чесал в затылке, хрипел и кашлял.

— Понятия не имею, — сказал он после длительного раздумья. Одно точно: никаких гвоздей я не вбивал.

Срочная ревизия, проведенная на складе, обнаружила недостачу шести тюков с фильтрами производства японской фирмы «Тошиба». Фильтры хранились десять лет, были подготовлены к списанию, а что они из себя представляли, никто сказать не мог. Главный технолог завода предполагал, что скорее всего это были полистироловые диски, наполненные гранулами химического дезактиватора. Звучало солидно, но Марвич ему не поверил хотя бы потому, что подобные диски никому не нужны, их не оденешь, не продашь.

11

— Что ж, можно считать, кое-что есть. Первый круг замкнулся, — сказал Пряхин и двинул к Марвичу стеклянную пепельницу. — Курите.

Это был знак высшего расположения, ибо сам Пряхин не курил и не любил, когда другие отравляют воздух в его кабинете. Марвич оценил начальственное одобрение и с благодарностью кивнул.

— Спасибо, Николай Павлович, не курю.

— Ну, тогда молодец!

Сидевший в стороне Фатеев подтянул к себе пепельницу, повертел в руках, посмотрел сквозь прозрачное дно на свет и с сожалением толкнул обратно по гладкой поверхности стола.

— Он у нас вдвойне молодец, Николай Павлович. Раскрутил дело с покушением на Лукашина в хорошем стиле. Культурно. Так что, думаю, пора лейтенанту бежать за шилом — протыкать в погонах дырки под новые звездочки… Осталась, правда, одна досадная мелочь: надо разыскать преступника.

— Да, еще пахать и пахать, — кивнул Пряхин. — Но теперь мы, по крайней мере, знаем, что на фармзаводе похищены японские фильтры… Кстати, вы не сказали, что они собой представляют. В моем понимании фильтр — это основная деталь противогаза; уголь, какая-то вата, ну, может быть, песок. А чем японский песок лучше русского?

— К сожалению, толком никто не знает. Закуплены эти фильтры десять лет назад, пока их получили, сменилась продукция; из инженеров, работавших тогда, остались только директор да Лукашин…

— Лукашин? — прервал его Пряхин и прошелся по кабинету, поглаживая на ходу бритую голову. — Это уже теплее. Вот цепь и замыкается по первому кругу… Без большой натяжки можно предположить, что японские фильтры были вынесены или, скорее, вывезены с заводского склада в четверг примерно в девять — девять двадцать утра. Лукашин, который как раз в это время подходил к забору, пытался, видимо, препятствовать ограблению, и один из преступников — а было их, наверное, не меньше двух, потому что, скорее всего, тюки вывезены на машине — выстрелил в него. Кто был этот стрелявший? С достаточной долей вероятности можно предположить, что он и вор, укравший у Барановой чемодан с пистолетом, — одно лицо, в этом Валерий Сергеевич прав. Конечно, теоретически может быть, что один украл пистолет, передал другому… Но оружие у этой, прямо сказать, не лучшей категории людей создает иллюзию силы, расстаются они с ним неохотно, так что подобная ситуация встречается редко. Будем считать, что вор — слесарь и живет в нашем городе. Теперь встает вопрос: как преступники проникли в запертый склад и как закрыли его за собой? У Валерия Сергеевича есть любопытная версия на этот счет. — Он повернулся к Марвичу. — Покажите еще раз вашу схему.

Марвич вынул из папки лист бумаги и повернул его к присутствующим.

— Как раз напротив места, где находились украденные тюки с фильтрами, расположена четвертая дверь. Рядом — окно с выбитым стеклом. По данным научно-технической экспертизы, стекло было разбито не более двух недель назад. На рисунке представлена возможная примитивная система управления запором. Гвоздь, вбитый в торец бруса, служил точкой опоры, а гвозди в двери — своеобразными блоками. Если за гвоздь в торце зацепить петлей прочную бечевку, перекинуть ее через верхний и нижний гвозди, а концы вывести в окно, то, потянув за верхнюю тягу, мы повернем брус до вертикального положения, и дверь откроется. Потянув за нижнюю тягу, можно ее таким же образом закрыть, а затем и вытащить бечевку. Такой вариант вполне реален, если использовать, например, толстую полиамидную жилку толщиной один-полтора миллиметра. И скользит легко, и разорвать невозможно. Вот так мне видится процесс открывания-закрывания склада.

— Ох, лейтенант, лейтенант, — вздохнул Фатеев. — Какой эксперт в тебе пропадает!

Стемнело. Пряхин открыл окно, и кабинет сразу наполнился комариным писком.

— Ишь ты, — сказал подполковник, отмахиваясь. — Вот что значит теплое лето и болото рядом. Комары намекают, что пора закругляться… Значит, план действий таков: Фатеев ищет слесаря, работа большая, подключим к нему еще двух товарищей и ДНД. Марвич, если врачи позволят, побеседует с Лукашиным, акцент — машина, люди в ней и, главное, что это такое японские фильтры? И, конечно же, надо еще и еще раз хорошенько пройтись по заводу, наверное, кто-то из заводских, в отличие от администрации, разобрался в ценности фильтров.

С утра Лукашина возили на рентген, потом брали анализы, потом откачивали воздух из плевральной полости, было больно, но он терпел и лишь после обеда позволил себе расслабиться. Голова болела все сильнее, и он попросил у сестры таблетку снотворного.

— Вы бы, Иван Семенович, потерпели до вечера, — жалея его, сказала сестра. — А то опять приснится бог весть что, всю палату криком переполошите и сами до утра не заснете.

Лукашин стремился ко сну не из-за отдыха; казалось, вот успокоится, прояснится голова и вспомнится все до конца — ведь возник уже из небытия нахальный рыжий таксист, неожиданный покой похожей на сельскую Омской улицы, вспомнилась даже боль в пояснице, когда он пролезал через дыру в заборе. Но что было дальше?

Он закрыл глаза в ожидании таблетки, а когда открыл, увидел сидевшего рядом на белом больничном табурете симпатичного серьезного молодого человека в серой форменной рубашке, прикрытой накинутым на плечи халатом.

— Лейтенант Марвич, — представился молодой человек. — Занимаюсь вашим делом. Очень надо с вами побеседовать, если вы можете, конечно…

Лукашин чувствовал, как тупые клещи опять сдавили затылок. Говорить не хотелось, но ведь надо, а раз надо, значит, можно и нужно себя заставить.

— К сожалению, я почти ничего не помню, — сказал он. — Торопился на работу, сел в такси, доехал до Омской — все, дальше провал. И лучше не пытаться вспомнить — раскалывается голова.

— Я вижу, вам трудно, — заторопился Марвич. — Я задам вам несколько наводящих вопросов, а вы постарайтесь на них ответить. Не получится — значит, в другой раз… Вначале я продолжу ваш рассказ. Вы торопились, хотели попасть на территорию завода не совсем обычным путем, через лаз в заборе, и тут вдруг увидели… что?

— Да, да… именно. Там я увидел… — Лукашин зажмурил глаза. — Нет, не помню!

— Машину?

Лукашин порывисто сел в кровати и от возбуждения задышал часто и нервно. Наконец-то сдвинулась проклятая шестеренка в мозгу!

— Совершенно точно! Там стояла машина, борт ее был откинут!

— Марка машины?

— Ну, в этом я не разбираюсь, но из старых… На номера не обратил внимания.

— Вы к ней подошли?

— Нет. Я шел мимо… шел мимо и вдруг на тюках, что лежали в кузове, заметил японские иероглифы. Я сразу узнал фильтры, которые с таким трудом выбил десять лет назад. Правда, все эти десять лет они не понадобились. Но ведь им цены нет! Это было сплошное безобразие, я возмутился, подошел к машине и закричал, чтобы фильтры сгрузили немедленно обратно, пока я не переговорю с директором.

— А кому вы это кричали?

— Их было двое. Одного я не видел… то есть видел только ноги, он стоял по другую сторону машины и поднимал борт, а другой стоял в кузове спиной ко мне. Вдруг он повернулся — что-то острое ударило меня в грудь, а дальше — уже больница.

— Как он выглядел? Молодой? Средних лет?

— Н-не помню… Кажется, молодой… Да, да, на нем была оранжевая или красная рубашка… или у меня в этот момент в глазах полыхнуло красным, не знаю… Извините, устал.

— Да, да, конечно, — Марвич торопливо стал укладывать бумаги обратно в папку. — Извините, последний вопрос. Что такое японские фильтры?

— Они предназначены для фильтрации соединений, растворяющихся в органических растворителях, например в бензоле.

— Понятно. А как они выглядят в натуре?

— А-а… Представьте себе метровые круглые пластины тончайшей замши. Их монтируют в установке и под давлением прогоняют через них раствор.

— А другого применения для них нельзя найти?

— Не знаю… Бензин можно фильтровать…

12

У Фатеева и его группы дела не ладились. В промышленном городе с трехсоттысячным населением молодых слесарей хватало, и найти среди них одного, даже если у него имелась оранжевая рубашка, задача не из легких. Среди частных домовладельцев одинокая тетка с племянником не значились, а, может быть, их дом уже снесли — город строился быстро. Проверка через военкоматы тоже ничего не дала. ГАИ по путевым листам выясняла маршруты и время выхода в рейс всех бортовых машин, работавших в этот день.

Марвич не один час провел в отделе кадров, знакомясь с личными делами. Разные на заводе были люди; были и такие, которые не могли похвастаться безупречностью анкеты и ангельским поведением, но к краже фильтров и покушению на Лукашина они отношения не имели, а те, кто имел доступ к складам, вообще были вне подозрений. Оставалось поговорить с бригадиром грузчиков, но он был в отпуске.

— Теряем темп, — не уставал повторять Пряхин. — Пока что преступники, вероятно, выжидают, но стоит им сбыть с рук хотя бы часть замши, получить в руки «живые» деньги, и они сразу же, поверьте моему опыту, сорвутся с места, упорхнут на юг, в Ригу, в Москву — попробуй, разыщи их…

Дачный кооператив «Фармацевт» находился на окраине города; при западном ветре накрывал его дым труб ТЭЦ, летел мимо по Челябинскому тракту, воняя бензином, поток машин, но за сетчатыми воротами истомленного горожанина встречала податливая мягкость песчаных дорожек, тихий шелест листвы, запах разогретой малины; разноцветные, похожие на игрушечные, дачки казались прибежищем для ласковых гномов. Хорошо было в дачном поселке.

Домик бригадира грузчиков оказался крайним, лишь ровная шеренга молоденьких тополей защищала его от прохладного, дующего с озера ветерка.

На стук, протирая заспанные глаза, вышел хозяин дачки. Он был широк в плечах, могуч, на груди кучерявился густой волос — таким и должен быть бригадир грузчиков. И фамилия соответствовала — Быков. Узнав, зачем приехал Марвич, он оживился и, опасливо озираясь на двери дачки, зашептал почти на ухо:

— Слушай, друг, забери меня отсюда на денек, а? Скажи ей, — он кивнул в сторону двери, — что без меня вам никак не обойтись. А то спасу нет, только и знаешь, что в цветочках-ягодках копаться да спать после обеда. На рыбалку — нельзя, к друзьям — нельзя! Будь мужиком: уважь!

Мужская солидарность — не пустой звук. Через час Марвич с Быковым сидели в пивбаре и потягивали из запотевших кружек холодное пиво.

— Мои грузчики — ребята настоящие, золото будет — не возьмут, — твердо сказал Быков, выслушав лейтенанта. — А вот бичи — те могут, те за бутылку мать ограбят.

— Какие бичи?

— Которые осужденные на пятнадцать суток. Их к нам пригоняют двор убирать, на стройку — перенести-поднять… Правда, говорят, это дело собираются отменить.

— Так не со двора же вывезли фильтры, а со склада, куда они доступа не имеют.

— А поточнее: с какого склада?

— С шестого.

— С хламидника? Они там и вкалывали! Моим грузчикам резона нет старье с места на место перекладывать, на сигареты не заработаешь.

— И много пятнадцатисуточников там работало?

— Точно не скажу, меняются почти каждый день. И потом они все как-то на одно лицо — серые… Надо подумать. — Быков сдул пену и одним глотком отпил полкружки. — Вот что, познакомлю-ка я тебя с Философом.

Философ жил в старом, покосившемся домике; похож он был на земского врача или учителя чеховских времен, и это сходство явно сознательно подчеркивалось старомодным пенсне и соломенной шляпой с твердыми полями, однако блеск стекол не мог скрыть мутность глаз, нездоровую серость кожи.

— Чего уставился?! — Философ исподлобья глянул на Марвича. — Да, я алкоголик! Свободный алкоголик! Думаешь, ты лучше? Ты раб. Раб тачки, к которой прикован! Я же свободен в мыслях своих и поступках, ибо отрешен от собственности, которая висит на шее.

— Блестяще! — сказал Марвич. — Не хуже, чем в театре. Горький, «На дне»… Но о собственности поговорим потом. Мы к вам за помощью. Скажите, когда вы, отбывая пятнадцать суток за хулиганство, работали на химфармзаводе, там не произошло что-нибудь… Необычное?

Философ возмутился до глубины души.

— Мои пятнадцать суток — позорный факт в деятельности нашей милиции. Беззаконие!.. Ну, ладно, — сменил он гнев на милость. — Я их прощаю! Что же касается завода, то там валяется без присмотра столько добра, что не красть может только безрукий.

— Вы не преувеличиваете?

— Ничуть! Огромные костры из ящиков! Мешки с цементом и алебастром под открытым небом, куча тюков с импортной замшей; наверно, английской, — своими руками ее сложил, подготовил к сожжению. Значит, опять сожгут наши с вами деньги! Огромные деньги! А тут недельку не выйдешь на работу, уже бежит участковый: «Тунеядец! Тунеядец!» Да я за одну эту замшу мог бы выпивать до конца жизни!

— И вы, конечно, не молчали?

— Разумеется. Я возмущался, я протестовал! Обратился даже к дежурному милиционеру, но ведь никому нет дела до общественного добра…

— Да, — произнес Марвич, вставая. — Насчет общественного — это вы хорошо сказали. Главное — вовремя. Мы вас, наверное, еще вызовем. Не волнуйтесь, в качестве свидетеля.

Придя в отдел, Марвич затребовал списки всех, кто последний месяц трудился под милицейским надзором на фармзаводе. Пестрый это был люд: завсегдатаи и случайные командировочные, сапожники и токари, врач и часовой мастер — попробуй зацепи в этом калейдоскопе того единственного, кто решился ради нескольких тюков замши выстрелить в человека.

13

Фатеев пришел сияющий: слесаря он «вычислил».

— Так вот, — рассказывал он Марвичу, — подключил я к этому делу облсовпроф, и мы прочесали весь город на предмет выявления самодеятельных художников. И выяснилось: на одном карликовом автотранспортном предприятии, громко именуемом АТП-1, скромно трудится слесарем по ремонту — слышишь: слесарем! — твой тезка Валерий Ситников, который не только регулярно оформляет стенгазету, но и играет в духовом оркестре.

— На чем?

— По-моему, это к делу не относится. Не перебивай… Живет в общежитии, раньше жил на частной квартире, есть ли тетка — пока неизвестно. Характеризуется гражданин Ситников весьма обтекаемо: работает средне, то есть не хуже, но и не лучше других, но уж больно любит подкалымить. Другие слесаря тоже не ангелы, однако, когда пропадают дефицитные детали, все грешат на Ситникова. А внешне развязный, но обходительный, с дежурной улыбочкой.

— Все это лирика, — сказал Пряхин, когда Фатеев ему обо всем этом доложил, — Баранова его опознала?

— Да ну их, этих женщин! — огорченно махнул рукой Фатеев. — У нее, видите ли, плохая зрительная память. Мусолила фотографии целый час и ничего определенного не сказала. Подруги, те вообще с трудом вспоминают эпизод в вагоне… Ладно, думаю, Ситников — завсегдатай танцплощадки в горсаду, схожу-ка я туда вместе с Барановой, пусть они столкнутся, словно невзначай. Живой человек все-таки не фотокарточка, может, она и опознает, да и его реакцию интересно понаблюдать. С трудом уговорил Баранову… Ждали мы недолго. Появился Ситников с какой-то девицей, прошел мимо нас, окинул Баранову безразличным взглядом, и ни одна жилка на его лице не дрогнула. И она не может сказать ни да, ни нет.

— Не огорчайся, Володя, — сказал Пряхин. — Ее показаний все равно недостаточно, к ним нужен еще пистолет… Вы его пощупали?

— Конечно! Но джинсы — не та форма, чтобы таскать в них такую бандуру, и вообще она, разумеется, спрятана подальше. Дурак он, что ли…

— А что Лукашин?

— А Лукашин помнит только красную рубашку, для него Ситников — пустое место.

— А машину Ситников не брал?

— В тот печальный четверг был день техосмотра. До двенадцати ноль-ноль ни одна машина из гаража не выезжала.

— Но машина была…

Пряхин прошелся по кабинету, остановился за спиной сидящего у стола Фатеева и положил руку ему на плечо.

— Значит, так: будем ждать, пока на горизонте не появится замша. Придется дать ориентировку по всей стране, но, думаю, что долго выжидать не придется: вряд ли преступники удержатся, чтобы не превратить хотя бы часть украденной замши в деньги… Конечно, могут возникнуть трудности с идентификацией, но тут уж слово за экспертами.

— Экспертиза? — встрепенулся Марвич. — Так ведь есть Лукашин!

— Правильно! — подхватил Пряхин. — А кроме того, понаблюдайте потщательнее за Ситниковым.

Сегодня впервые Марвич застал Лукашина уже сидящим на скамейке возле клумбы, рядом лежали раскрытый блокнот, ручка, а сам он со счастливым выражением мечтательно глядел в небо.

— Хорошая штука — жизнь! — сказал Лукашин так, будто продолжал прерванный разговор. — И хорошо чувствовать себя здоровым, нормальным человеком, который еще может потрудиться! Великолепное ощущение… — Он на миг сощурил глаза. — А у вас что-то случилось, и это сразу видно: какой-то отсутствующий взгляд.

— Надо искать замшу, — сказал Марвич. — Ну а если найдем, как доказать, что она та самая?

— Ну да, главное — замша, человек потом… Впрочем, извините, неудачно сострил… А если бы был образец?

— Об этом можно только мечтать!

— Тогда скажите спасибо старому скопидому Лукашину, который никогда ничего не выбрасывает. Когда велась переписка с фирмой, были присланы образцы, они у меня в сейфе.

14

На бескрайней зауральской равнине зрела пшеница. От горизонта до горизонта ветер гонял серо-зеленые волны, редкими парусами плыли по ним березовые колки. Дорога крутилась, убегала вдаль, и районный поселок Иванково вынырнул неожиданно.

Администратор гостиницы, красивая круглолицая татарка, встретила Марвича, как дорогого гостя, это было необычно и трогательно, и, когда она начала расспрашивать его о цели приезда, Марвич долго чувствовал внутреннюю неловкость оттого, что приходится говорить неправду хорошему человеку. Он даже отказался от предложенного ею чая, но выяснилось, что единственная столовая уже закрыта, и приглашение пришлось принять.

За чаем разговорились. Женщина долго распространялась о трудностях жизни в райцентре, о том, как сложно ей было устроиться в гостиницу, хотя вообще-то она портниха, но вот пришлось идти работать сюда. Почему-то ей это казалось очень обидным.

— Постойте! — перебил ее Марвич, поворачивая разговор в нужном направлении. — Я сам видел буквально в двух шагах от гостиницы новый двухэтажный Дом быта и в нем швейное ателье. Что ж, там не нашлось работы?

— Директор слишком деловой, — с затаенной обидой произнесла женщина и принялась собирать со стола посуду.

— Это как понять «деловой»?

— Что ж тут понимать…

Марвич понял, что затронул больное место, и, чтобы сменить тему, с пылом горожанина стал восхищаться идиллическими прелестями сельской жизни: тишина, покой, все друг друга знают. И за модой в селе не так гоняются, наверное, легче раздобыть что-нибудь дефицитное, например, дубленку или пыжиковую шапку… Нет? Странно. А вот один товарищ привез из Иванково замшевый пиджак и такое же пальто для жены. В сущности, он, Марвич, только за этим сюда и приехал.

— Э-э, да вы, видно, тоже «деловой», — сказала администратор и протянула ему ключ. — Могу дать совет: найдете с директором Дома быта общий язык, будет вам и белка, будет и пиджак.

Стены директорского кабинета наполовину были обшиты полированным деревом, массивный стол занимал почти полкомнаты, а за столом с башенной невозмутимостью восседал упитанный мужчина, который даже глазом не повел в сторону вошедшего Марвича, — уж слишком был занят.

— Кто такой? Что надо? — спросил он наконец.

— Видите ли, — Марвич скромно опустил глаза. — Формально я здесь в командировке, но, кроме того, попутно, мне бы очень… очень хотелось пошить у вас замшевый пиджак… такой, знаете ли, с двумя разрезами.

— Замшевый? — перебил его директор. — Да вы что, с луны свалились? Откуда у нас замша?

— Я понимаю, сложно, — вкрадчиво продолжал Марвич. — Но… иногда можно изыскать возможность. И, конечно, я в долгу не останусь…

— Нет, нет, что вы, — в каменном лице директора прорезалось что-то человеческое.

— Мне кажется, мы могли бы найти общий язык. Обратиться к вам мне рекомендовал Лев Захарович Каменецкий, правда, он просил не называть его имени, но…

Говоря это, Марвич лишь немного отступил от истины. Гражданин Каменецкий ничего и никому не мог рекомендовать, ибо в настоящее время находился под следствием за чрезмерную любовь к приобретению ценностей способами, упомянутыми в уголовном кодексе. И попался он на спекуляции замшевыми пиджаками, сшитыми именно в этом Доме быта.

— От Каменецкого… — Директор постучал карандашом по столу и поднял кверху глаза, как бы высчитывая нечто чрезвычайно сложное. — Трудно… но постараемся вам помочь… Так вы говорите — один пиджак?

— Пока один. Надо посмотреть…

— Угу… Кажется, один найдется. Заказчик отказался…

Директор Дома быта раскис на первом же допросе. Он все время хватался за сердце и напирал на необходимость выполнения плана при отсутствии сырья и на свои переживания по этому поводу. Поэтому-де он и не сумел удержаться, когда неизвестный гражданин предложил ему замшу по бросовой цене. Неизвестный не хотел ждать, а за полдня директор сумел набрать по знакомым только полторы тысячи рублей, надеясь, разумеется, в короткий срок вернуть их с лихвой. Внешность неизвестного он описал весьма неопределенно: немолодой коренастый мужчина с короткой стрижкой, во рту слева золотой зуб.

— Вот и выплыл напарник Ситникова, если, конечно, именно Ситников похитил пистолет, — сказал Пряхин. — И, скорее всего, не напарник, а хозяин. Денег он хапанул мало и теперь будет срочно искать рынок сбыта, то есть швейные ателье, портных-частников. В этом направлении и следует ориентироваться…

15

Пришел сентябрь с прозрачными, пронизанными тихим светом днями. К элеватору день и ночь тянулись вереницы груженных пшеницей машин. На углах старухи торговали грибами, ранетками, черноплодной рябиной. Но уже желтели, готовясь к зиме, березы, по ночам подмораживало, и пару раз пробовал силы молодой снежок. А золотозубый — так между собой прозвали сотрудники отдела неизвестного, продавшего директору иванковского Дома быта замшу, — словно исчез и испарился, никаких вестей о нем не было. И Ситников вел себя удивительно примерно, если не считать мелкой спекуляции запчастями, но этим он, как выяснилось, занимался и раньше, в подозрительные контакты ни с кем не вступал.

Марвич замкнулся в себе и ходил мрачнее тучи. Фатеев пытался по привычке подшучивать, но и он вскоре иссяк. Пряхин помалкивал.

И вот однажды пришла телеграмма из Сухуми. Скупой телеграфный текст гласил, что к одному из сухумских закройщиков обратился неизвестный, схожий с разыскиваемым по ориентировке. Предложил приобрести дефицитный товар: не то замшу, не то тонкую кожу.

— Это он! — загорячился Марвич. — Надо лететь завтра же! Разрешите командировку, товарищ подполковник.

— Может быть, он, а может, и другой. Возьмут и без нас… И потом…

Марвич с изумлением заметил, что его всегда невозмутимый начальник, не раз бравший один на один вооруженного бандита, в некотором замешательстве.

— Видишь ли, Валерий Сергеевич, по уму, по логике ехать надо, но — Сухуми, бархатный сезон!.. Да ни один ревизор не поверит, голову с меня снимут за эту командировку! Не знаю, что и делать…

Несколько минут они сидели молча. Потом Марвич пожал плечами, достал из лежавшей перед ним папки лист бумаги и, написав несколько строк, протянул его Пряхину.

— Прошу, Николай Павлович!

— Что это?

— Заявление об отпуске.

Самолет улетал под вечер, но с утра Марвич стал собираться. Он не любил торопиться, никогда не опаздывал и не мог понять, как это можно забыть что-нибудь в спешке.

В разгар сборов пришла Катерина, взяла со стола билет, повертела в руках, бросила обратно.

— Куда это мы?

— В отпуск, дорогая, в отпуск… А почему ты дома в рабочее время?

— С завода я ушла, — сказала Катерина, скорчив презрительную гримаску. — Не хочу быть палочкой.

Марвич оторвался от чемодана и потряс головой.

— Какой палочкой?

— А чего тут непонятного!.. Третий месяц мою пробирки под краном, и больше ничего. И то два-три часа в день… Ну, я обратилась к старшей лаборантке: что ж, говорю, я разве для того десять классов окончила, чтобы пробирки мыть, я могу что-нибудь и посерьезнее. А она смеется: так мы, говорит, могли б и без тебя прекрасно обойтись, но место лаборанта по штатному расписанию пустовало и к концу года его могли срезать, вот тебя и взяли, чтоб палочка в графе стояла, а не прочерк. Обидно, Валера, быть палочкой… Нет, такая работа не для меня.

Катерина ушла. Марвич опять занялся укладкой чемодана, но тут в комнату впорхнула Нина Аркадьевна. Катина мать. Она всегда так входила, словно появлялась из-за кулис, и в молодости это выглядело, возможно, довольно эффектно; к сожалению, Нина Аркадьевна не учитывала, что грациозность с годами убавляется.

— Валерочка, — запела она, снимая с него невидимые пылинки. — К тебе будет маленькая просьба… которая тебя совершенно не затруднит. Катенька сказала мне, что ты летишь в Сухуми, и это просто великолепно! Ты возьмешь ее с собой.

— Нина Аркадьевна, — пытался сопротивляться Марвич, — у меня… не совсем отпуск… то есть не только, в отпуск. У меня в Сухуми серьезное дело.

— Господи! — Нина Аркадьевна источала мед. — Естественно, в твоем возрасте все дела серьезные! Как я это хорошо понимаю… Какие серьезнейшие дела были у меня в твои годы! В том же Сухуми… Ну, да что теперь говорить… Я тебя, как друга нашей семьи, прошу только об одном: доставь Катеньку к моей старой подруге, и пусть она отдыхает… Билет будет через час.

Уже в аэропорту Марвич понял, что соглашаться не следовало. Провожавший его Фатеев, покосившись на Катерину, ничего не сказал, но в его глазах запрыгали некие огоньки: было ясно, что эта сцена им зафиксирована и будет преподнесена всему отделу по высшему классу.

В Адлере их встретил сотрудник Сухумского горотдела, горбоносый, прожаренный солнцем парень, с лица которого не сходила улыбка.

— Симон, — представился он. — Очень рад… Правильно сделал, лейтенант, что взял с собой жену. Такую красавицу оставлять опасно — украдут! Я бы обязательно украл!.. Только почему стеснялся? Почему не предупредил, чудак-человек? Номер на одного в гостинице подготовили. Но, ничего, уладим… Одну минуточку!

Он оставил их возле машины и через минуту прибежал с букетом цветов. Катерина млела от удовольствия, а Марвич хмурился: комедия продолжалась и остановить ее не было никакой возможности…

— Гостиница «Абхазия», — сказал Симон, когда въезжали в Сухуми. — Здесь будем жить… Виноват, только спать. Завтракать-обедать будем у меня.

Марвич перебил его:

— Сначала заедем на Мингрельскую. Катерина будет жить там.

— Слушай, ничего не понимаю! — Симон в недоумении развел руками. — Может, сейчас так модно: муж и жена по разным адресам, а?

16

Закройщик Вано Тохидзе был точен и явился в горотдел ровно в девять. Курчавые волосы были еще мокрыми от морской воды, тонкая рубашка-сеточка плотно обтягивала мощную грудь, мускулистые руки пловца выглядели непомерно большими. Марвич по-хорошему позавидовал, что можно вот так с утра, до работы сбегать на море и всласть поплавать, потом полдня чувствуешь себя как на пружинах.

— Я все уже рассказал нашим товарищам, — сказал Тохидзе. — Не знаю, зачем вызвали.

— Хотя бы затем, чтобы я мог с вами познакомиться, — сказал Марвич. — Очень меня интересует ваш новый знакомый.

— Не знакомый он мне! Совсем чужой!

— Пока будем так его называть… Вы не задумывались, почему он обратился именно к вам?

— Не знаю.

— Может быть, вы шьете что-то особенное? Или, допустим, вас считают… ловким, деловым человеком?

— Э-э, дорогой, не надо меня обижать… Не надо! Ты комсомолец и я тоже! И, кстати, член горкома комсомола. Понятно? А вот особенное… Я больше работаю на молодежь: джинсы там под фирму, пиджак кожаный, костюм вельветовый — ну, у нас юг, народ фасон любит, сам понимаешь…

— Да, теперь понятно. Когда и где вы с ним должны встретиться?

— Сегодня в девять вечера возле ресторана «Светлячок».

— Договоримся так, Вано: во-первых, вы должны показать ему свою заинтересованность, но не сразу, а постепенно, с оговорками, чтобы он видел, что имеет дело с осторожным человеком.

— Во-первых, я бы с удовольствием дал ему в морду, чтобы меня, мастера спорта Вано Тохидзе, какой-то подонок не считал таким же жуликом, как он сам!

— Увы, такого удовольствия мы вам разрешить не можем… Во-вторых, в конце разговора вы скажете, что, к сожалению, не-располагаете требуемой суммой денег, но можете устроить встречу с более солидным покупателем. Этим покупателем буду я.

— Да извинит меня наш уважаемый гость, — заговорил сидевший рядом Симон, — надеяться только на то, что Тохидзе заинтересует Продавца неизвестным ему солидным покупателем недостаточно. Тохидзе — человек прямой, не артист. Скажет что-нибудь невпопад, и тот скроется, очень трудно искать будет. Продавец — хитрый человек, очень хитрый. Свидание назначил возле «Светлячка» на горе, там в это время уже темно и никого нет, туда пешком не ходят, на такси ездят… Он постороннего глаза боится… А все-таки увидеть его надо. Засечь… Ты мотоцикл водить умеешь?

— Умею, — сказал Марвич.

— Отлично! Берем две «Явы». Ты будешь с девушкой, я буду с девушкой — такая мотокомпания… Ни за что не заподозрит! Девушку тебе подыскать из наших… или как?

«Ну вот, — подумал Марвич, — начинается, и это ведь только цветочки. Ничего не поделаешь, крест надо нести до конца».

— Ладно, — сказал он, — возьму свою.

Ночь была чернильной густоты, и, хотя далеко внизу виднелась причудливая сетка городских огней, а чуть выше мягко светились окна ресторана, иссиня-черное небо казалось непривычно близким, а звезды чересчур большими и незнакомыми. Фигура прохаживающегося поодаль Тохидзе сливалась с очертаниями кустов, лишь изредка свет фар проносившихся машин четко обрисовывал ее. Поеживаясь от ночного ветерка, Катерина тоже прохаживалась взад-вперед. Марвич застыл как изваяние на сиденье мотоцикла, а Симон со своей подругой, кажется, всерьез выясняли отношения.

Стрелки на светящемся циферблате часов давно уже перевалили за девять, а рядом с Тохидзе никто не появлялся.

«Неужели не придет?» — со злостью подумал Марвич, и в этот момент рядом затормозила «Волга», открылась дверка, свет позади идущей машины на миг вырывал фигуру высунувшегося наружу мужчины, и сразу же темнота как бы сгустилась, а когда, секунду спустя, глаза опять стали различать предметы, Тохидзе на шоссе не было.

— Ты номер заметил?! — яростно крикнул Симон.

— Нет, слишком темно, — Марвич, соскочив с мотоцикла, подошел к Симону. — Это было такси?

— Да нет, частник проклятый!

— А я его знаю, — спокойно сказала Катерина, нюхая сорванный где-то цветочек. — Я его узнала.

— Кого?! — воскликнули одновременно Симон и Марвич.

— Мужчину в машине. Это часовщик из нашего города. Он мне часы чинил в мастерской, что на Кирова, семь рублей содрал…

17

Часовщик действительно был немолод и коренаст, правда, золотого зуба в наличии не оказалось, но, вероятно, в нужный момент он появлялся, словно фальшивая огневая позиция. У него было мужественное лицо спортсмена, но в глазах мелькала настороженность. Он снял пиджак, повесил на спинку стула, и то ли от жары, то ли от волнения рубашка под мышками быстро потемнела от пота.

«Это хорошо, что он снял пиджак, — подумал Марвич. В кармане брюк спортивный пистолет не спрячешь. Так что, если он что и заподозрит, обойдется без стрельбы, не успеет он выстрелить, за это уж я ручаюсь, и вообще, только стрельбы в ресторане мне не хватало…»

— Значит, договорились? — сказал он, отправляя в рот кусочек хачапури. Сыр был горяч, пропитан маслом, есть бы эту чудесную лепешку еще и еще, но надо показывать, что все привычно, все надоело, и он отодвинул тарелку. Остывали на металлических тарелках шашлыки, коркой взялась мамалыга. Хорош был ресторан «Нартаа», и хорошо было сидеть на ветерке, глядеть, как отваливает от причала черная громада «Ивана Франко», вот только компания была не та…

— Значит, договорились: товар против денег.

— Ты не болтай, — сказал часовщик, растягивая узкие губы в улыбке. — Ты скажи, откуда у тебя, молодого, такие деньги? Смотри, если думаешь устроить мне залипуху, плохо будет.

— Я не спрашиваю, откуда у тебя замша, — резонно возразил Марвич. — Допустим, за мною стоят люди… Так что не надо мне грозить. Не на-до!.. Вот это действительно может плохо кончиться.

— Ладно, ладно, — миролюбиво забормотал часовщик. — Только предупреждаю: всю сумму полностью, без уверток, без ваших восточных штучек.

Марвич поставил на стол поднятую было рюмку и брезгливо отодвинул ее.

— Слушай, давай разбежимся насовсем, а? Я тебя не видел, ты меня не знаешь… Нет, ты не деловой человек, ты — большой зануда. Пять раз тебе говорил: всё получишь, всё! Уж это я гарантирую.

…В тот же день Скаленко был задержан при передаче Марвичу злополучных тюков с замшей. Когда его садили в машину, он все еще никак не мог понять, что случилось, и с лица его не сходило выражение детской обиды. А еще через два дня громкий голос диспетчера попросил Валеру Ситникова зайти в профком для оформления стенгазеты, он с радостью бросил гаечный ключ, который держал в руках, и побежал на второй этаж, а в профкоме его вежливо приветствовали два симпатичных молодых человека. Они же отвели его в общежитие, где в присутствии двух удивленных уборщиц извлекли из его тумбочки красивый пистолет с причудливо изогнутой рукояткой.

18

Марвич сменил ленту в магнитофоне, набрал в ручку свежие чернила (подражая шефу, он презирал шариковые ручки) и только хотел распорядиться, чтобы привели Скаленко, как, постучав, вошел Пряхин.

— Не возражаешь, Валерий Сергеевич, я посижу здесь, в уголочке? И Фатеев сейчас придет.

— Да что вы, Николай Павлович! — вскочил Марвич. — Садитесь на мое место.

— Нет, нет, Валерий, сегодня твой день, ты — хозяин. А мы с Фатеевым — так, для публики…

Привели Скаленко, тут же, следом за ним, вошел Фатеев и уселся на подоконник — другого места не было.

— Садитесь, Скаленко, — с мягкой вежливостью сказал Марвич, словно не замечая злобной настороженности часовщика. — Мы много о вас знаем, не все, но много. Хотелось бы, чтобы вы сами рассказали о том, что произошло. Правду. Признание облегчит вашу вину и будет учтено судом… Кстати, женаты вы не были?

— Не-ет. Глупости эта женитьба. И так прекрасно можно прожить. Зачем делить на двоих, а потом и на троих то, что гораздо приятней вкушать одному? Хотя, конечно, на эту тему я задумывался. Мне же, учтите, уже за сорок, кривая делает поворот книзу… Вот если бы выскочил тот единственный шанс, который иногда дарит судьба! Другое дело, умеем ли мы им воспользоваться… Однажды в таком задумчивом виде захожу я к одному типу по кличке Философ…

— Когда? — перебил его Марвич. — Поточнее.

— А разве это имеет значение? Ну, если хотите, в начале июня… Пришел я, значит, а он как раз возмущался, что на химфармзаводе, где пришлось ему трудиться пятнадцать суток, гибнет пропасть добра, и в частности подготовили к уничтожению шесть тюков первосортной замши. У меня аж сердце заколотилось, словно бес толкнул: вот он, единственный шанс!.. Но надо было попасть на завод, сориентироваться. Пришлось пристать на улице к одному типу. Получил пятнадцать суток за мелкое хулиганство, а уж попасть в партию работающих на заводе было несложно… Выяснил, что сигнализацию отключают в восемь утра, а двери склада заперты изнутри примитивными засовами, причем ежедневно с девяти до девяти тридцати начальник АХЧ проводит пятиминутку, на которой присутствуют все кладовщики. Как открыть и закрыть засовы — дело для человека, который всю жизнь возится с тонкими часовыми механизмами, нехитрое… Четко все складывалось, одно к одному, но нужен был напарник и машина, а главное — надо было решиться, перешагнуть барьер. Поверьте, для человека, ни разу всерьез не нарушавшего закон, это было непросто. Но кому черт ворожит, тот и по трамвайному билету может выиграть десять тысяч…

Точка моя, если знаете, возле самого рынка. Забегал иногда деловой такой паренек — Валера, как фамилия — не знаю, вообще-то он запчасти частникам сбывает, а мне предлагал балансиры, оси, ушки — часовую фурнитуру. И как раз в тот день, когда я твердо решил перебороть наваждение и не встревать в эту глупость, черт его принес на мою голову! Жаловался он на плохую жизнь, под конец попросил одолжить триста рублей — магнитофон ему, видите ли, нужен, жить без музыки не может. Я смотрю на него, а в голове крутится: «Вот он, напарник»!.. «Триста рублей, говорю, — тьфу, растереть! Есть возможность закалымить кусок побольше…» Если бы он хоть на миг заколебался или удивился, я бы перевел все в шутку. Оно бы лучше было… Но он подхватил мою затею с таким пылом-жаром, что отступить было невозможно. Получался идеальный вариант с машиной: он, как автослесарь, в любой момент мог выехать за ворота автобазы якобы для обкатки, для чего путевку обычно не выписывали. Расписали мы с ним все до мельчайшей детали. Но должен же был я, старый идиот, предусмотреть, что раз этот Валера спекулянт — значит, халтурщик… Жду у заводского забора в восемь пятьдесят пять — его нет, в девять — нет, наконец в девять ноль пять появляется драндулет! Оказывается, им же отремонтированная машина никак не заводилась… За эти минуты я извелся окончательно, готов был уже отказаться от своей затеи. Но он аж взвился: «Надо ломать судьбу». Дверь открылась удивительно легко, и буквально через десять минут я уже подавал последний тюк, а Валера принимал… И вдруг я услышал крик: «Что вы делаете?! Немедленно сгружайте обратно!» Я даже не видел, кто кричал: как стоял за машиной, так и затаился. Все, думаю, погорели… В этот момент что-то негромко хлопнуло, Валера выпрыгнул из кузова и заорал: «Скорей, гад! Поехали!». Я вскочил на подножку и, когда оглянулся, увидел, что на земле неподвижно лежит мужик, а из-под него течет кровь… Конечно, понимаю, надо было остановиться, оказать помощь, но я растерялся так, что выключился и пришел в себя только на шоссе.

— Здорово растерялись, — вставил Фатеев, — так выключились, что не забыли прибить доску, которую перед этим выломали, чтобы вытаскивать через лаз тюки. А в это время рядом умирал человек.

— Но, честное слово, в тот момент двигался я как во сне; и к тому же был твердо уверен, что тот человек мертв… то есть так мне казалось…

— Послушайте, Скаленко, — произнес Марвич в раздумье. — Допустим, кража замши выплыла бы не сразу и вас поймали бы через год или два. Как бы вы жили это время? По-прежнему чинили бы часы или серым волком метались по стране? Ведь скрыться практически невозможно.

Лицо Скаленко исказилось.

— Эх, гражданин следователь! Молоды вы еще, не дано вам понять, как жизнь песком, проходит сквозь пальцы. Может, я, конечно, глупость говорю, а все же не опоздай этот идиот на пять минут, было бы синее море, белый пароход, красивые женщины… Многое было бы… Другие, между прочим, имеют.

Пряхин усмехнулся, встал и пошел к выходу. Уже в дверях обернулся.

— Вы опоздали не на пять минут, Скаленко. Вы опоздали на всю жизнь.

ФАНТАСТИКА