Поиск-88: Приключения. Фантастика — страница 2 из 7

Западный ветерПовесть

1

Это место, похожее на гигантскую изломанную воронку, — на юге Камчатки. Там, между иззубренными каменными краями кальдеры — древнего кратера палеовулкана, парят термальные источники и от них наносит запахом серы. А ближе к современному вулкану, по сумасшедшей крутизне, почти не касаясь земли, каскадами водопадов летят ручьи. Если смотреть сверху, в блистер вертолета, кальдера — и без того вогнутая — кажется глубокой и мрачной, где в самый солнечный день сумрачно и сыро. Так оно и есть — на дне каньонов, но наверху веселыми пятнами растет кедрач и ольховый стланник, спускаются с гор белейшие языки снежников, а рядом с ними желтеют цветы. Красиво здесь, но непривычная это красота. Даже видавшим виды камчадалам бывает неуютно от безумной щедрости природы, которая намешала все подряд — черные камни и темно-зеленые кусты, снежники и теплые заросли цветов.

Раньше эта воронка плескала в фиолетовое доисторическое небо тяжелый огонь, разбрызгивала многотонные лепешки лавы, и крылатые звероящеры визжали от страха, ковыляли по оплавленным камням к обрыву, волочили по горячей земле свои кожаные крылья, а потом срывались вниз, ловили острой грудью поток воздуха и уносились куда-то вдаль — не то к первобытному Океану, не то прямо в Преисподнюю.

Сейчас это место более известно страстями по дорогому металлу, переломанными костями по ледникам и снежникам да еще — хорошей охотой и богатой рыбалкой. Всего в десятке километров отсюда впадает в Тихий океан река Жировая и по ней с июня по ноябрь идет рунным ходом красная рыба, спускаются с гор медведи, добираются по тропам браконьеры, налетает на вертолетах разное начальство и рыбинспекция...

А в другую сторону, за перевалом, начинаются отроги нового вулкана — Мутновского. Он лежит бесформенной громадой, и прямо в кратер можно войти по пологому склону сквозь Чертовы ворота, а там, по изъеденным камням, по красно-желтой хрусткой земле хлещут тугие струи пара — со свистом, хрипом, бульканьем... Шипит мертвый ручей в кратере, и по берегам его, испачканным натеками серы, надуваются пузыри подземного газа. Лопнет такой пузырь — и всхлипнет утробно земля...

Дальше — вулканы: Горелый — вечно грязный, дымящийся... Осадчий, Опала — остроконечные, классически холодные... А еще дальше — вздыбленная, дикая земля. Вот и все, что можно увидеть с кромки кратера Мутновской сопки, пока не набегут слезы от напряжения или пока не натянет ветром фумарольный пар с резким кислотным запахом — и запотеют от него линзы бинокля.

В старой кальдере, через ручей, по снежному мосту перешел медведь. Задрав башку, он понюхал воздух, проворчал беззлобно. Потом уселся поудобнее прямо на снег, сладострастно зевнул, и на секунду мелькнули его тупые клыки. Зевнув всласть, зверь медленно повалился набок и начал кататься по зернистому насту, терся о его холодную поверхность, оставляя клочья шерсти, взрывая сырой снег когтями, хрюкал от удовольствия, жмурился умильно — словом, вел себя форменной свиньей.

Затем его что-то насторожило. Медведь поднялся на дыбки и неожиданно оказался худым, длинным, нестрашным. Выпятив узкую грудь, он выставил вперед тяжелые лапы и замер неподвижно — всматривался, но маленькие, колючие глаза моргали подслеповато. Потом он неожиданно легко упал на четыре лапы и быстрым махом пошел вверх по пологому борту каньона — легко и бесшумно — и камень не стукнул, и тундровый мусор не хрустнул под тяжестью пятисоткилограммового тела.

Поднявшись на сухое каменистое плато, медведь еще раз принюхался и скрылся в зарослях кедрача — словно его и не было.

А звук, напугавший медведя, становился все громче. И скоро стали слышны рокот вертолетного двигателя, посвист лопастей...

Посадка была сложной. Ветер крутил по кальдере, и пилот с трудом удерживал грохочущую машину над землей. Наконец колеса коснулись плоских камней, грохот стих, дверца распахнулась, и наружу, выбитый мощным пинком, вылетел расхристанный, пьяный паренек. Следом за ним выскочил бортмеханик и заорал, перекрывая затухающий свист турбин:

— Чтоб я тебя полмесяца рядом с вертолетом не видел!

Паренек откинул с лица светлые волосы, посмотрел мутными голубыми глазами на каньоны, снежники, развалы каменных глыб и заявил:

— А в гробу я вас всех видал! Где здесь «сто второй» автобус останавливается? Я в Петропавловск поеду...

Бортмеханик — смешливый рыжий мужик — всплеснул несколько раз руками и открыл беззвучно рот. Внутри вертолета кто-то громко сказал: «Ишь ты!» — и начали вылезать люди. Один из них — рослый, бородатый человек — взял паренька за шиворот, приподнял, задумчиво взвесил на руке и спросил у бортмеханика:

— Что он там натворил, Гена?

— Да чуть провода не оборвал! Ты, Семен, за этим бичом присматривай, намучаешься еще с ним! — уже успокаиваясь, ответил тот.

Семен приподнял паренька повыше и сказал задумчиво:

— А ведь проспится — человеком будет. Будешь человеком-то, Александр?

— А в гробу я вас всех... — снова завел свою волынку тот, но Семен аккуратно опустил его на землю, и он тут же начал устраиваться поудобнее — покемарить. Семен запустил руку в свою седеющую цыганскую шевелюру и засмеялся:

— Ну вот и начался сезон!

Тем временем из вертолета выходили остальные. На секунду задерживались на шатком трапике (сзади тянуло цивильным, аэрофлотовским теплом), быстро осматривались — с любопытством, оценивающе, прыгали на жесткую землю, подходили друг к другу, стараясь поначалу держаться поближе. Их было пятеро. Трое бородатых парней с планшетками и два небритых новичка. Сейчас, в самом начале полевого сезона, они еще не были отмечены печатью общей работы и полевого быта, еще можно было отличить — кто из них попал в геологию впервые, а кто отработал не меньше десятка сезонов. Пройдет два-три месяца, выгорит на солнце и залоснится спецовка «Мингео» с ромбиком на рукаве, одинаково обветрят лица, движения у всех станут ловкими и экономными — и не узнать тогда постороннему взгляду, кто там колдует над аккумуляторами, а кто волокет сушняк на дрова, где там начальник, где подчиненный...

Они разгрузили вертолет, сложили аккуратным штабелем батареи, ящики с продуктами, отдельно — аппаратуру, закрыли груз брезентом, потом Семен махнул рукой, и они послушно легли на брезент сверху, чтобы не подняло, не затянуло в лопасти какую-нибудь тряпку. Двигатель взревел, и каждый из них, задыхаясь от тугого ветра и керосиновой гари, смотрел, как зависло грязное клепаное брюхо вертолета, проплыл над головой бешено вращающийся хвостовой винт, потом рвануло ветром в последний раз, вертолет резко набрал высоту и ушел.

А они остались. И сразу же стало холодно, неуютно. Они переглянулись, словно спрашивая друг у друга: «Что, поживем вот здесь немного?» Они знали, что место это райское — есть дрова и вода, где-то рядом парят термальные источники и должны быть куропатки и зайцы. Они привыкли, что точки региональной электроразведки не выбирают, их намечают заранее, в соответствии с тем, как профиль должен пересечь геологическую структуру. И, нанося точки на карту, никто не смотрит, куда они попадут: в тундру или в горы, на берег моря или в густой лес, — а просто берут линейку и карандаш и отмеряют каждому свое. Потом, когда начнется работа, точку разрешалось сместить на километр-полтора, на карте пятисоттысячного масштаба это почти не заметно, но и на это смещение операторы шли неохотно — здесь дело не только в жесткой неумолимости профиля, но и в снисходительной уверенности операторов-профессионалов в том, что они смогут записать любую точку, в любом месте, в любое время года. «Здесь!» — тыкал пальцем оператор, пилот бросал на нее короткий взгляд, и вертолет заваливался в вираже, зависал над выбранной точкой, взрывая ветром траву или вулканический пепел, — садился... И если не было на точке воды, то ее брали с собой в канистрах, если не было дров, то везли из таежного поселка целую поленницу. И это ни у кого не вызывало улыбки. Работа есть работа! Если твой кадр не поленился загрузить оставшиеся дрова, сложить их поленницей в салоне вертолета, что обшит чистенькой и мягонькой кожей, где с аэрофлотской строгостью нанесены надписи и матово светятся плафоны, а он туда — чурбаки корявой тундровой березы, — то это ценный кадр: он обеспечил отряду тепло и горячий ужин. Если он не постеснялся взгромоздить прямо в кабину к пилотам закопченную кастрюлю с похлебкой («А штоб меньше трясло!»), то это очень ценный кадр, а не дура кухонная, потому что он этой похлебкой — хоть и грош ей цена — накормит не только отряд, но и тех же пилотов — хоть они и в галстучках и при погончиках, а работать мужикам до вечера и пожрать некогда.

В этот сезон электроразведка осталась почти без таких кадров. Есть похмельный паренек Александр... Санечка.

Семен приглядел огромный плоский валун и начал расстилать на нем листки топопланшетов.

— Так, мужики, — начал он неторопливо. — В беседе с шефом я нарочно ушел от разговора — кому какие точки писать. Это наше дело. Вот вам пол-Камчатки, давайте поделимся по-братски. Чтобы не получилось так, что один весь сезон комарье по болотам кормит, а другой по радоновым источникам моционы принимает.

Операторы сгрудились вокруг планшетов. Семен стоял, слегка расставив ноги, — чуть грузноватый, уверенный, — поглаживал нарисованную Камчатку тяжелой рукой. Рядом с ним, на краешек валуна присел Андрей — нога на ногу, очки усмешливо блестят... От него пахло хорошим одеколоном, бородка была аккуратно подбрита. Третьим оператором был Валерка, чья худоба и долговязость вошла в экспедиции в пословицу. Они работали вместе уже с десяток лет, по два сезона в год, отпахали в геологии — дай бог каждому, не раз мерзли, пурговали, сидели без продуктов — короче, знали кое-что об этой жизни. Нормальные они мужики. Легко с ними жить — они принимали тебя как равного, не надо было зарабатывать у них уважение, не растеряй только то, что выдавалось тебе сразу, полностью. Семен, как и многие крупные люди, обычно молчал. Глаза у него были не по возрасту усталые. У Андрея с усмешливыми глазами фамилия была Семенов, и поэтому, как он говорил, он испытывал к начальнику отряда Семену Жомову братские чувства. За свои двадцать пять лет Андрей успел многое повидать, помотало парня по стране, и в экспедиции он был известен как Семенов-Камчатско-Чукотско-Гималайский. Валерка сегодня сутулился больше обычного (про себя он говорил: «Худой, как велосипед») — он мог бы восприниматься забавным, даже немного нелепым, если бы парни не знали, что он умеет работать без сна по нескольку суток подряд и все жизненные неудобства: комарье, пургу, неудачи — воспринимает с наплевательским равнодушием, которое иногда бесит многих.

Операторы стояли вокруг валуна, делили точки, и до новичков иногда долетали не совсем понятные слова: «переходные сопротивления», «вращение поля». Слушать их было неинтересно, и те двое принялись осматриваться по сторонам, осваиваться. Сашка пересел на брезент, расчесал пятерней свои светлые кудрявые волосы, начал независимо подкручивать короткие усики. Охорашивался. Его товарищ Олег не отрываясь смотрел на сверкающие июньским снегом хребты, и на его полном, мягком лице застыло выражение недоверия и удивления. Потом Сашка пересел поближе и начал слушать.

— Значит, так: тебе три точки на тундре, тебе три вот этих, мне две остаются, — говорил Семен, глядя на парней внимательными черными глазами.

— Добро. Значит, возьмешь в горах одну лишнюю, — откликнулся Валерка, зябко поводя плечами.

— Верно. А у моря всем поровну получается. Мне — устья Сторожа, Валере — под Усть-Камчатском, Андрей — мыс Африка.

— Зря ты так, — вздохнул Андрей. — Был я Камчатско-Чукотско-Гималайским, а теперь еще и Африканским стану.

«Ишь, смеются, — подумал Саня. — Весельчаки. Делят тундру и горы, как в подкидного дурака играют. Ведь не точки же делят, а жизнь свою на полгода...»

— В экспедицию две молодых специалистки пожаловали, — сказал весело Андрей. — Должны к нам в отряд приехать.

— Мне баб не надо, — сказал жестко Семен.

— Они в поле рвутся... — добавил Андрей.

— Да и тяжело работать без второго оператора, — снова подхватил Валерка. — Все-таки возьми одну молодую специалистку. Она хоть и девица по паспорту, но техник-геофизик по диплому.

— А чем отличается молодой специалист от одной столицы — помнишь? Столица — Пномпень, а молодой специалист — пень-пнем, — засмеялся Семен.

— Научишь.

— Не надо. Ко мне еще Витек Назаров подлететь обещал. Он сейчас в отгулах.

— Ну, Семен... Ты так нас всех обскочишь, Назаров — кадр опытный. Бери тогда хоть этого бухарика в нагрузку. Он, говорят, специалист по вертолетным проводам, вот тебе провода — только электроразведочные мотать лихо будет.

— Добро, — спокойно сказал Семен. — Все! Подъем, мужики! Ставим палатки, разматываем приемные линии, заготавливаем дрова, готовим ужин. Дадим стране в два раза больше аномалий и в два раза интенсивней!

«Смеются, — подумал Сашка. — Один лозунгами говорит, а другие смеются». Он встал, качнулся и вдруг ляпнул:

— Работать так работать и не фиг торопиться.

— Давай-давай, казак, — сказали ему одобрительно.

Парни уже знали, что этот Санечка был с Дона. Донской казак. Когда он пришел в отряд, то при случае каждый раз старательно это подчеркивал. Роста он был небольшого, силенки бог не дал, но казацкая порода в нем прослеживалась четко. Его можно было вполне представить на Дону, на съемках фильма о казаках, в массовке.

Они поставили палатки, перетаскали туда ящики с аппаратурой, спальники, раскладушки, потом не сговариваясь собрались у костра, который возник как-то сам собой. Отвыкнув за зиму от живого огня — там в палатках все больше с железными печками живут, — парни не стали тащить к костру чурбаки или ящики, а просто опустились на землю, тайком друг от друга вдыхали тревожно-горький запах сгоревшего кедрача. Валерка, цепляясь за ветки, спустился по крутому склону в каньон, к ручью, принес воды, и через полчаса они уже прихлебывали обжигающий черный чай. Разговаривали неторопливо, давно научившись понимать друг друга с полуслова.

— Откуда эти ребята? — кивнул Валерка на новеньких, сидевших в сторонке.

— Вербованные, — коротко пояснил Семен.

Дело было знакомое. Приехали ребята с материка по оргнабору, красную рыбу шкерить, на экзотику любоваться, дурные тысячи зарабатывать. Но не было рыбы, не начался еще нерест. И поиздержались парни — платят-то вербованным «с хвоста», сдельно. Метнулись было назад — денег в обрез, только на авиабилет до дому, а еще хочется с Камчатки гостинцы привезти — балычка, кальмаров в банках, икорки, финтифлюшку из оленьего меха... Обычно в таких случаях сдают в кассу авиабилеты, решив, что, если выбираться морем до Владивостока (каюта 3-го класса) и дальше — поездом, то дешевле будет. Но стоит только сдать билет, получить деньги... Вроде и не покупали ничего, а через день всего полсотни в кармане осталось...

— Это мне про них в отделе кадров рассказали, — пояснил Семен. — Они, когда с рыбзавода сбежали, то первым делом в милицию пришли — помогите трудоустроиться. Там говорят — не наша прописка. Тогда этот Саня и выдал: «Бутылки у вас можно и с чужой пропиской собирать!» Начальник милиции за голову: «Своих бичей хватает!» Снял трубочку, позвонил в экспедицию: «Трудоустроить!» Все просто.

— Да, с этим у нас просто, — подхватил Валерка. — Матерь-геология всех прибирает. «Что можешь делать?» — «Могу копать». — «Что еще можешь делать?» — «Могу не копать». Всех берут.

— Жалко, старых кадров нет, — вздохнул Андрей.

Они поставили палатки, перетаскали туда аппаратуру. Потом пошли разматывать провода. Парни тащили катушки, а Семен шел впереди, изредка проверяя азимут по буссоли, ориентир — далекая, иззубренная вершина — терялся, когда они спускались в распадки или лезли сквозь густой стланник. Он показывал парням, как надо укладывать провод, чтобы его не качало ветром — от этого на осциллограмме появлялась ветровая помеха — «пила». Он сам закопал электроды, размяв пальцами скудную тундровую землю, потом снял с плеча ружье, выстрелил вверх дуплетом и выбросил дымящиеся гильзы на заземления.

Сашка с Олегом сидели на пустых катушках, тяжело дышали. От выстрелов они встрепенулись, посмотрели на Семена вопросительно.

— Салют, — сказал Олег уважительно.

— Салют, — неопределенно отозвался Семен. Однажды у него уже был случай, когда медведь выкопал, оторвал и унес электрод — свинцовый блин весом килограмма на три. Запасных электродов в отряде тогда не было, и Семен уже решил, что дело дрянь, но Рыжий — умница собака — завернул хвост колесом и пошел кругами по тундре, ныряя в высокой траве. Минут через пять он уже волок электрод, ухватившись зубами за провод, и тогда Витек Назаров засмеялся: «Начальник, напиши рапорт, чтобы Рыжего старшим рабочим назначили. От него пользы больше, чем от некоторых бичей». Зачем тогда рылся медведь — поди пойми его, скорее всего, сработал инстинкт, привык в тех местах, где свежевскопанная земля, евражек ловить... Так что лишняя предосторожность не помешает... А этим подробности ни к чему, они сюда за романтикой приехали. Не работники они. Похоже, что не работники...

На обратном пути разговорились. Олег — полноватый, белолицый парень, с восторженными глазами под толстыми стеклами очков — в разговор особо не встревал, слушал, поддакивал, сопереживал. Зато Саня, посмеиваясь над своей похмельной слабостью, поминутно вытирая обильный пот, все отбрасывал назад свои светлые волосы и болтал без умолку. Он уже освоился и по снежникам шагал уверенно, снег перед собой на прочность не пробовал, зато каждый раз на ходу прихватывал горсть зернистого рассыпчатого снега, лизал его как мороженое, все своим видом показывая — снег в июне? — видали и похлеще. Семен смотрел на это спокойно, только один раз взял его жестко за шиворот:

— Ты, я гляжу, морем собрался до Петропавловска добираться?

— Как это? — не понял Саня.

— Смотри! — Семен подвел его к снежному колодцу, дохнувшему холодом и сыростью. Внизу, в пятиметровой зеленоватой дыре, бесился клокоча белой пеной ручей. — Метров через сто отсюда — водопадик, потом ручей впадает в речку Жировую, а там и Тихий океан недалеко. Нам тебя и не догнать будет. — Семен смотрел на парней пристально, без улыбки.

Саня передернул плечами.

Они вышли к палаткам. Семен снял на ходу свою клетчатую рубаху, вытер ею потное лицо (мускулы на спине перекатились) и предложил:

— Пойдем к костру, чаю глотнем.

Он снял чайник с почти прозрачного огня, с видимым удовольствием разлил дымящийся чай по кружкам, свою отставил в сторону — остывать, потом неторопливо выбрал на золе уголек, прикурил от него.

— О! Чефир! — сказал Олег, хлебнул из кружки и поперхнулся. Очки у него запотели.

— Чефи-и-ир... Не болтай того, чего не знаешь, — не оборачиваясь обронил Семен.

Семен повесил кружку на колышек рядом с костром, встал, за ним поднялись остальные. Надо было выкопать ямы под магнитометры, установить и подключить аппаратуру, развести химию — проявители-закрепители и вообще переделать много мелких, но неотложных дел. Он быстро распределил работу — Сашке досталась заготовка дров, — а сам занялся настройкой магнитометров. Семен уже лежал на земле и выставлял прибор по азимуту, когда совсем рядом услышал неестественные, бухающие удары топора. Он встал, пошел разбираться. У развесистого куста стланника воевал Сашка. Он подкрадывался к толстой, в руку толщиной, ветке и лихо рубил ее, как Георгий-победоносец змия. Топором он орудовал, как колуном — из-за головы, — ухал по-молодецки, но исклеванная ветка бешено пружинила, подбрасывая топор вверх, и Саня, ловко уворачиваясь от обуха, снова бросался в атаку. Семен подошел сзади, поймал за топорище взметенный топор и легонько потянул на себя. Саня потерял равновесие, разжал пальцы, и тогда Семен наподдал ему болотным сапогом в деловито оттопыренную задницу.

— Ты чего? — взъелся Сашка. Он смотрел на Семена снизу вверх — растрепанный, злой, потный.

— Мне еще производственных травм не хватало! Ты как рубишь? Как топор держишь? — Семен взял топор, и широкие, разлапистые ветки кедрача начали плавно ложиться на землю, роняя длинную желтую хвою. Отточенное лезвие входило в сухое дерево наискосок, с поттягом, и срез был чистый, словно приполированный.

— О! Прямо казацкая рубка! — одобрил Сашка.

Семен бросил топор.

— А ты, казак, чем на материке занимался? Где работал?

— На мотороллере. Товары по универмагам развозил. Все дефициты мои были, — добавил он.

Семен сперва растерялся, а потом поморщился — хватает же у мужика совести хвастаться. Сашка заметил эту презрительную гримаску и засмеялся:

— Ты чего, начальник, как красная девица? Нормальная работа. Имел в два раза больше чем другие.

— Ты! — заорал на него Семен. — Чтобы к вечеру дров натаскал выше палатки! — Он пнул срубленные ветки, перешагнул через топор и быстро зашагал к магнитометрам. Он был зол на себя за то, что стушевался перед этим блондинчиком, зол за то, что за двадцать восемь лет жизни так и не научился вещам, которые известны всем — достать, договориться, позвонить нужному человеку... Может, поэтому и не сдержался сейчас... «Надо поменьше обращать на него внимания», — решил Семен.

Под вечер снова пришел вертолет. Сперва из него выпрыгнул Рыжий, забегал, принюхиваясь, — такой весь деловой, озабоченный пес, но все-таки не выдержал, подпрыгнул несколько раз, облаял посвистывающие лопасти и уж потом степенным шагом направился к костру. Следом за ним появился Витек Назаров и тут же начал выгружать батареи, укладывать их аккуратным штабелем. Закончив, он отряхнул ладони и пошел навстречу, раскинув руки: «Нача-а-альник!» Семен встретил его на полдороге, ткнул кулаком в плечо: «Ты чего такой лохматый, как анархист?» — и только тут заметил, что рядом с вертолетом стоят две девушки.

Его парни, увидев этих длинноногих девиц в капроновых ярких ветровках и неумело завернутых болотных сапогах, встрепенулись, быстро заправили рубахи в штаны, пригладили растрепанные волосы (Андрей еще протер очки) и, решив на этом, что они выглядят достаточно прилично, пошли знакомиться.

Девицы были похожи друг на друга, как участницы молодежной телепередачи. Когда Семен узнал, что они с одного курса, зовут их Вера и Надежда, он успокоился и потерял к ним интерес.

Но вечером Валерка отвел Семена в темноту и, нависнув над ним вопросительным знаком, зашептал:

— Старик, надо бы как-то сплотить коллектив... Вечер сделать у костра, посидеть...

Семен молча развел руками и засмеялся. Фляжку со спиртом, которую он брал с собой в каждое поле и на которую намекал Валерка, мало кто видел пустой и уж никто не мог похвастаться, что раскрутил Семена на выпивку просто так, для настроения. Спирт был нужен на случай купания в ледяной воде при переправах, при сильной зубной боли или при свирепых приступах ностальгии, которая страшнее, чем зубная боль. Бывало, что сезон заканчивался, а фляжка так и оставалась полной. «Бывает хуже», — говорил во многих случаях Семен.

— Бывает хуже, — усмехнулся он на этот раз со значением. — Может, мне вас в поле женить еще придется, вот тогда и распечатаем напиток.

Валерка махнул рукой и зашагал к костру. А там уже всеобщим вниманием завладел Санечка. Семен постоял минуту, посмотрел, как от костра летели искры, теряясь среди крупных звезд, послушал, как потрескивают дрова.

— По снежникам ходите осторожней, — говорил Сашка. — А то вас придется в Тихом океане вылавливать... Участок этот называется Мутновским по вулкану и речке...

— Кстати, кто так назвал участок? — спросила черненькая девушка. Семен вспомнил, что ее звали Вера.

— Действительно, Саша, расскажите, — подхватила вторая — небольшая, с короткой стрижкой. И Семену показалось, что голос у нее слишком заинтересованный, а хитрые глаза чересчур внимательные.

— А вот мой коллега вам расскажет, — устало сказал Санечка, мотнул кудрявой головой в сторону Семена и отвернулся от костра.

— Дак русские люди и назвали, — подхватил Семен, опускаясь на землю.

— Топографы? — тихо спросила Надя.

— Скорее всего, казаки. Часть названий осталось местных — Авача, Вилюча, а рядом русские названия — Горелый, Мутновский, это все вулканы... Называли их через один. Стоят два вулкана рядом: один по-корякски называется, другой по-русски. Может быть, когда начали сближаться казаки с местным населением, это нарочно было сделано, вроде как символ... Дескать, мир и дружба. — Он говорил негромко, почти машинально, а сам слушал, как за спиной монотонными горловыми звуками бормочет ручей, чувствовал, что, как только он сел у огня, темнота сгустилась, пространство одним прыжком сжалось до освещенного круга и вулканы, о которых он только что вспоминал, ушли куда-то, остались только лица людей, высвеченные ровными сполохами огня — красные, словно обожженные этим пламенем... И надо бы вот сейчас, пока они неотрывно смотрят на огонь, постараться понять: не просто работать — жить вместе...

— А топографы потом более мелкие объекты называли, — сказал Валерка. — Реки, ручьи...

В начале сезона в палатке (если ее поставить не на шлаковых полях) всегда пахнет сенокосом — дымком и увядающей травой. Подумав это, Семен понял, что Витек Назаров все-таки успел протопить все палатки березовым корьем, чтобы жилым духом пахло. Этот запах есть всегда, потому что труба у печки еще пригнана не плотно, сама печка не успела обгореть, а к запахам травы просто не привыкли после зимнего полевого сезона. И когда в палатке тихо, только слабый ветерок колышет брезент, и погашена лампочка, и ничто постороннее не лезет в глаза, тогда начинаешь различать и другие запахи — горячего пластика от панелей аппаратуры, резины — от кабелей и проводов, мягкий запах ружейного масла — от двустволки, что висит в изголовье.

Тихо... Словно и не было этого дня, когда недолгая городская жизнь всего за несколько часов взяла и закончилась. Семен вздохнул, перевернулся с боку на бок, и под его тяжелым телом застонали пружины раскладушки. Парни тоже завозились — не спали.

— Откуда такие берутся? А, Семен? — спросил Валерка в темноте.

— Не знаю, — не сразу отозвался Семен. — Я, мужики, по молодости даже свою теорию сочинил. Жизнь — это огромная центрифуга. Не удержался в середине, не ухватился за стержень, за ось эту — выбросит к чертовой матери на самый край. На Таймыр, в Якутию или к нам, на Камчатку. Земля-то крутится быстро, инерция сильная...

— Постой, Семен, — тоже заскрипел раскладушкой Андрей. — Тут философия философией, а законы физики нарушать не надо. По законам физики должны в первую очередь вылетать тела крупные, тяжелые, а не пена всякая...

— А кто тебе сказал, что жмот Санечка — пена? — Он человек...

Валерка загремел в темноте спичками, на секунду осветил свое худое лицо — прикуривал. Потом медленно сказал:

— Кто только через Камчатку не проходит! А ведь можно, если подумать, их систематизировать.

— А чего тут думать? — засмеялся Семен. — Одни едут сюда за экзотикой. Вулканы рядом с городом — красивые, близкие до нереальности... У нас в общежитии — в одно окно посмотришь: Авача дымится, в другое — Корякская сопка. Термальные бассейны под открытым небом — сидишь в горячей воде и снежинки ртом ловишь... Климат мягкий, снегу много... Горные лыжи — с ноября по конец апреля... Швейцария!..

— Другие едут за деньгами. Мультимиллионеры.

— Кстати, Семен, — заинтересовался Валерка. — Мультимиллионер — это когда много миллионов или миллиардов?

— Причем здесь миллионы? — удивился Семен. — Это я их так называю. «Мульти» — от слова «мультфильм». Мультик для взрослых.

— Экзотика! — сказал в темноте Андрей.

Парни лежали тихо — наговорились.

«Все правильно, — думал Семен. — На Камчатке для всех место находится. Для всех и для всего. Вот если взять циркуль и провести на карте круг радиусом в сотню-полторы километров, то туда попадет и море, и горы, и тундра, и тайга. Все то, что природа растянула на тысячи километров по стране: Сибирь — одна тайга, Кавказ — одни горы, Заполярье — одна тундра, Курилы — одни вулканы... А на Камчатке вдруг сжалось все, собралось... Полчаса на вертолете пролетишь и словно в другую страну попал — только что в сернистых источниках купался, по грудь в траве ходил, а записал точку, перебросили — горы, камни, шлак, ветер ледяной и вместо травы — сухие былинки... И людей на Камчатке тоже всех и всяких хватает. Такой конгломерат характеров и национальностей, что поневоле начинаешь делить на «стареньких» и «новеньких». Здесь и учить-то никого не надо — Камчатка сама научит».

Он вспомнил, как приехал сюда в первый раз, как нисколько не стеснялся, что приехал за романтикой, привез с собой ледоруб, пуховку... После первого сезона, когда он решил, что все знает и умеет, он как-то сказал в общаге: «Хочу пройти траверсом по Корякско-Авачинской группе вулканов» — и кто-то ему насмешливо бросил: «Испытай счастье». Потом посмотрел оценивающе и добавил: «Без «кошек» не вздумай туда соваться — лед». А потом он полз по склону с сожженным на солнце лицом, не веря уже, что сможет выбраться из этого богом проклятого места, а город Петропавловск клубился почти под ногами, качался в дымном мареве, казалось, прыгни посильнее — и расшибешься об асфальт его улиц... Да, Камчатка сама всему научит. Эти ребята еще не прошли душевной сортировки, им пока хочется всего: и денег побольше заработать, и мир посмотреть, и романтики понюхать...

2

Последние годы жизнь у Семена складывалась неладно. Он вырос под Иркутском и в пятнадцать лет любил читать юношеским баском стихи: «Мальчишку шлепнули в Иркутске, ему семнадцать лет всего...» Так, с этими словами, по утрам клокочущими в горле, он ушел после восьмого класса из школы — надоели детские слова «класс», «перемена», «география». Он хотел ощутить эту  г е о г р а ф и ю  всем своим существом — жмуриться, стоя в кузове гремящего грузовика на пыльных дорогах Забайкалья, умываться ледяной водой Витима, вдыхать разреженный воздух Таймыра.

Он поступил в Иркутский геологоразведочный техникум и, когда не шла учеба, не лезли в голову палеонтологические «вермикулитусы» и «глобигерины», орал на всю студенческую общагу:

— Таймыру нужны рабочие руки! Мужики!! Плевать я хотел на то, что кушали эти «глобигерины» пятьдесят миллионов лет назад! Я сам хочу кушать три раза в день! Поехали на Таймыр — там мужская работа и мужские заработки! — и общага — полуголодная, легкая на подъем, сама такая же горластая — с сочувственным вниманием слушала его.

Но на Таймыр он не попал. После защиты диплома было распределение. И грузный старик — начальник отдела кадров геофизического треста — положил на карту Союза свою красную обмороженную лапу:

— Наша фирма работает вот здесь и здесь... Поедешь сюда, — и показал на Камчатку.

Вначале все шло цивильно. Лето они работали на западном побережье в тундре, по речкам Палана, Тигиль, Кохтана, а зимой уезжали обрабатывать материалы — камералить — в Иркутск, шатались по вечерам друг к другу в гости, вспоминали полевые хохмы, понизив голоса, короткими и недоговоренными фразами выпытывали, кто сколько икры заготовил, сколько балыка сумел домой переслать.

Только со временем Семен понял, что в сухие и морозные иркутские зимы он все чаще вспоминает речку Крестовую или Срединный хребет — иссиня-черный, иззубренный, с голубоватыми языками снежников. Там была настоящая жизнь, а городская зима — лишь ожидание этой жизни. Да и друзья — если по большому счету говорить-то — все на Камчатке остались. И первая женщина — молодая еще, крепкая, злая и на все согласная, и первая девушка — с отчаянными глазами, вздрагивающими уголками губ, — они тоже остались на Камчатке, в северном поселке Тигиле, ходят там по дощатым тротуарам, прячут лица от пурги... И надо быть рядом с ними, чтобы не встретились случайно, не обожглись друг о друга.

И он остался. Сперва на базе полевой партии — подремонтировать аппаратуру, подшаманить вьючники и седла, починить палатки и прочее снаряжение. Потом попросился на вторую зиму... Народ в геофизическом тресте посмеивался. Говорили: Семен хочет побыстрее все восемь надбавок накрутить. Поговорили и привыкли. К тому же надо было оставлять на базе зимой человека, чтобы он работал — от скуки на все руки — и сторожем, и завхозом, и снабженцем, и ремонтником.

И, когда грянула реорганизация (Камчатская партия Иркутского геофизического треста по приказу Мингео СССР отныне подчинялась Камчатскому геофизическому управлению) и началась драка за места в штатном расписании, потому что проигравший лишался всего — и заработанных северных надбавок, и камчатского коэффициента 0,8, и трехлитровых банок с икрой, и привычной работы, — Семен в эту драку не полез. За годы он настолько врос в камчатскую жизнь, обзавелся связями с местными геофизиками, что штатное расписание составляли так: сперва Семен, а потом — начальник новой партии.

К тому времени у него была уже квартирка в Тигиле. Нормальная, по поселковым меркам — комната и кухня, все удобства — за углом, печь не дымит, и дров запасено на пять лет. Она ему нравилась: на стене медвежья шкура и оленьи рога, под ними — широченная тахта, сколоченная из оструганных и обожженных паяльной лампой досок, кухонный стол (он сам себе готовил), книжная полка с хорошей подборкой геологической литературы (и немного чтива для отдыха) и даже дешевый японский синтетический ковер, брошенный презрительно на пол. Все было камчатское, все свое. Даже ковер был сделан японцами из отходов камчатского леса, вот и место ему было определено соответствующее. Потом в его доме появился полированный шифоньер с антресолями, купленный по случаю. И, может быть, этот факт подействовал на Семена странно. Он задумал жениться.

Но у девчонки с отчаянными глазами уже давно перестали вздрагивать уголки губ, теперь она смотрела на Семена по-женски пристально и оценивающе. Семен был парень простой и сильный. Чином особым не отличался. Техник-геофизик, даже если он работает на должности начальника отряда и считается одним из лучших операторов в экспедиции, — такие у поселковых женщин особо не котировались. Камчатские женщины разборчивы — есть выбор: пилоты, ребята молодые, веселые и любвеобильные, зарабатывающие — дай бог каждому, рыбаки, зарабатывающие побольше и не обременяющие своим обществом подолгу...

В «Камчатской неделе» часто печатают такие объявления: «...молодая, белокурая, не склонная к полноте... желательно, автолюбителя... морской профессии...» Однажды Семен видел, как эта девчонка, забравшись с ногами на широченную тахту, читала такие объявления — слишком внимательно. И тогда он подумал: а ведь она сравнивает... Он искоса посмотрел в зеркальную дверцу шифоньера, увидел себя — рельефные, но тяжелые мускулы, даже несколько грузноват, ранняя седина, словно голову солью пересыпали... Да еще черная цыганистая борода — сбрить ее, что ли?

Все это, нельзя сказать, чтобы старило, нет, просто к нему не подходило юное слово «жених». «Муж» — это да. Но без предыдущей, черт ее возьми, стадии семью создать с девятнадцатилетней читательницей брачных объявлений будет трудновато.

Да, для мужа Семен годился — серьезный, добрый... И зарабатывал неплохо... Впрочем, по поселковым меркам, он не считался человеком с деньгами. Не то что Иван Михалыч Середа — поселковая достопримечательность. Этот старик, как поговаривали, был при больших деньгах. Семен никогда чужих денег не считал. Своих, впрочем, тоже. Пока хватало... У него не было сберкнижек, и, когда парни забегали «перехватить до завтра», Семен не разводил руками, как некоторые: «Прости, старик... Я только-только... округлил. Цифирь ломать неохота». Он укладывался в отпускные, умудрялся что-то покупать с сезонных заработков, ему нравилось, что за время работы здесь ни разу не пришлось сидеть над смятыми рублями и горстью мелочи, мучительно раздумывая: как дотянуть до получки. В этом смысле Камчатка его устраивала. И всегда успокаивала мысль, что в любой момент, когда понадобятся деньги, он пойдет и заработает сколько нужно. А копить, как Середа...

За всю свою жизнь этот хитромудрый лысоватый старик с Камчатки не выезжал. А ведь известно, что все сбережения на отпуска и уходят: слетал к теплому морю, оставил там четыре-пять тысяч и начинай зарабатывать сначала. А старик Середа расходов не знал. Он держал теплицы: одну — под огурцы, другую — под помидоры; был у него курятник, больше похожий на птицеферму. Он продавал своих длинноногих бройлеров прямо перед магазином, вытаскивая их за худые синие лапы из эмалированного ведра. И платили ему, не торгуясь: у кого ребенок грудной, все свежее человеку надо, у кого-то старики в больнице лежат — надо бульон отнести, тоже на рупь двадцать в день не оздоровеешь... Брали, да еще благодарили. Тогда магазины больше напоминали продуктовый склад экспедиции: консервы, крупы, а молоко, картошка, лук — сухие, в круглых банках с черным трафаретом: «Крайний Север».

Так и жил старик в кирпичном доме с мансардой, жил почти один: Лешка, сын его, был ребенком поздним, Середа ему больше в деды годился. Отца, пропахшего куриным пометом, сын стеснялся до слез. И ходил-то он как все — импортными дубленками и японскими магнитофонами народ не раздражал. Друзей у него было много. Семен видел, что его девчонка все чаще вертится с ним на танцах, но виду не подавал: молод был Лешка для мужика. А что еще оставалось делать Семену — поймать парня после этих танцев и спустить по обрыву к речке? Так прошли его семнадцать лет, несолидняк. Про себя он тогда думал, что отработает еще один сезон и будет что-то решать.

Осенью старик Середа затеял машину менять. Дорог-то в поселке было — одна, разбитая, до Охотского моря, другая — полторы версты — до аэропорта. Вполне бы ему хватило его старого черного «москвичонка», похожего в поселковой грязи на майского жука. Но вот захотелось старику новую модель «Жигулей». По такому случаю он собрал мужиков — посоветоваться. Они сидели у него в гараже, пили «Солнечный берег» и, чтобы перебить конфетный запах болгарского коньяка, загрызали его свежей редиской с соседнего огорода. Узнав, что новая машина уже куплена и стоит в Петропавловске, в морском порту, а Михалыч ищет покупателя для своего «майского жука», мужики начали хором советовать: «Отдай тачку парню, пусть катается, к технике привыкает». — «Пусть сам зарабатывает, а то он не к технике привыкнет, а к легким деньгам», — строго ответил тогда Михалыч, и эта фраза быстро разнеслась по поселку. Многие повторяли ее с одобрением.

Потом из Петропавловска пришел теплоход, привез баранину, яблоки, водку и новые «Жигули» для Михалыча. Была суббота, и девчонка забежала к Семену в мастерскую — позвать на танцы, но ему не захотелось в очередной раз изображать из себя взрослого человека, который забрел на танцульки нечаянно, и он отмахнулся. «Я приду проводить», — сказал он, продолжая ковыряться в аппаратуре. «Можешь не утруждаться», — фыркнула девчонка и повернулась на каблучках. Это он слышал не один раз, поэтому воткнул паяльник в канифоль и сказал сквозь слабую дымовую завесу: «Могу и не приходить. Тем более, что дорогу ко мне ты уже знаешь». В тот вечер он занялся настройкой станции и сжег кассету гальванометров, выругал себя и провозился до полуночи, стараясь подпаять тончайшие растяжки платиновых зеркалец. Где-то посреди ночи всплыла мысль, что подмораживает уже, не захотела в туфельках к нему через весь поселок бежать... Он провозился с аппаратурой до утра. После бессонной ночи его чуть покачивало, во рту был купоросный привкус от выкуренного «Беломора»: спалил за ночь пачку... И он решил дойти до магазина по холодку, взять папирос, а уж потом вернуться домой и завалиться спать до обеда.

Рядом с магазином, у гаража старика Середы, толпился народ. Внутри глухо ворчал двигатель машины. Семен еще подумал, что вчера Михалыч надрался на радостях. Но тут дверь со скрежетом раскрыли, и толпа шарахнулась от волны угарного газа. Двигатель поработал еще минуту, словно давая понять обессиленно вставшим людям: «Я хотел вывезти этих ребят на свежий воздух, работал-работал, а колеса почему-то не крутились...» На откинутых сиденьях нового «жигуленка», обнявшись холодными голыми руками, лежали двое. Парня он узнал сразу — Лешка, а девчонка лежала вниз лицом, и, хотя все было знакомое — и светлые волосы, и родинка на плече, и голубенькая комбинашка с заштопанной бретелькой, — что-то случилось с памятью, зациклило — мучился и не мог вспомнить ее имя! Но двигатель чихнул в последний раз, смолк, и тогда загомонила толпа, поперла вперед, оттолкнув Семена в сторону...

Его про эту историю старались не расспрашивать. Все видели — отяжелел мужик на глазах, налился черной гипертонической кровью, говорить стал медленно, все ворочал, тискал тяжелые кулаки, искал кого-то взглядом. Одни его ни о чем не расспрашивали из сострадания, другие — из осторожности. Иногда у него в душе поднималась мутная, дурная волна, и он — обычно насмешливо-веселый и сдержанный — становился невыносимым. Если в эту минуту рядом оказывался кто-то из друзей, то Семен начинал лезть в спор — да и спор-то какой! — по пустякам, а высмеет, унизит, доведет парня до бешенства, а сам уставится внимательным, неподвижным взглядом и ждет чего-то... Или затеет с кем-нибудь бороться — шутейно вроде бы, по студенческой привычке, но скрутит так, заломит жестко, до боли, что человек или захрипит полузадавленно, или заматерится всерьез. А если попадался человек ему неприятный, то Семен откровенно лез на скандал. Откуда-то всплывали ухватки и словечки приблатненной иркутской шпаны. Даже не из юности это было — из увечного детства, когда насмотрелся по подворотням да натерпелся сам досыта. И скулы сводило короткой судорогой брезгливости к самому себе, когда он говорил побледневшему человеку: «Штэ? Не нравится?»

Парни из отряда электроразведки старались в это время быть рядом с ним. Валерка забрал у Семена ружье, сказал «поохотиться» и не возвращал под предлогом, что никак не может собраться почистить. Андрей унес к себе тяжелый нож и просто спрятал, без всяких объяснений. Но все чувствовали, что должен произойти какой-то взрыв, после которого, может быть, Семен успокоится.

И однажды, когда командированный из соседнего госпромхоза вездеходчик — здоровый, мосластый мужик — вдруг ни к селу ни к городу вспомнил про этот случай в гараже и коротко засмеялся: «А я хотел бы так... По крайней мере перед смертью бы удовольствие поимел», — то Семен встал, молча опрокинул на мужика стол и первым же хлестким ударом вышиб ему два передних зуба.

Вездеходчик был человек тертый. За двадцать два года на Камчатке он трижды проваливался под лед со своим тягачом и, наверное, мог говорить о смерти насмешливо. Мог он и простить Семена, просто встать, выматериться и уйти, поняв, что сморозил глупость. Но в глазах у этого бородатого парня вспыхнула такая заинтересованность, и было видно, какое облегчение хлынуло ему в душу, с каким ожиданием он стоял и смотрел, что вездеходчик выбрался из-под стола, выплюнул сгусток крови и жесткой рукой, привыкшей к монтировкам, кувалдам и рычагам, отправил Семена через тахту в угол. Семен собрал по пути пару стульев, впечатался спиной в шифоньер, и полированная дверца хрястнула от удара.

Парни повскакивали с мест. Успокаивать надо было одного — Семена, вездеходчик стоял мирно, лишь улыбался криво, слушая уговоры, потом потрогал мазутным пальцем кровоточащие десна и сказал просто: «Хрен с ними. Золотые вставлю». А с Семеном пришлось повозиться. Валерка тогда отделался распухшим носом, а Андрей полмесяца ходил в запасных очках — очень немодных, в стариковской оправе.

После всей этой истории у Семена появились странные, чудаковатые замашки. Он вдруг сделал вывод, что во всем виноваты только деньги. Не будь у Лешкиного старика пачки потертых сберкнижек, о которой в поселке ходили разные слухи, девчонка не потянулась бы туда из любопытства. Не появись в поселке эти новенькие, сверкающие свежей краской и никелем «Жигули», постояли бы ребята у калитки и разошлись восвояси. Не купи он этот идиотский шифоньер с антресолями, не начни он дурить девке голову, жили бы они сейчас — желторотые, бестолковые пацаны. Деньги! Во всем виноваты деньги. Эта старая сволочь совсем помешался на деньгах. Еще и сорока дней им не исполнилось, как он появился на крыльце магазина со своим эмалированным ведром... По морщинистой роже слезы текут, в щетине застревают, а он свое: «О це птицки!» — птичками торгует. А потом еще и к Семену ночью приперся: «Не уберегли мы их с тобой, Сема...» Семен дождался, пока он уйдет, а потом выволок в сарай сломанный шифоньер, закинул на чердак ковер, и сразу же дышать легче стало. С этого дня он перестал закрывать в доме дверь, даже когда уезжал надолго. Дом его стоял на горе, на окраине поселка, и люди, ходившие туда осенью за голубикой и жимолостью, потихоньку начали забредать в холодок чужой квартиры, пили там чай, рассматривали коллекцию минералов, листали старые журналы «Вокруг света». Все уже в поселке знали, что Семен деньги держит открыто, пришпиливая радужные бумажки к стенке тонкими булавками, как бабочек в коллекции. Может, кто и брал, но возвращали на место той же купюрой — пойди, разберись...

Именно эти булавки взбесили Сашку до глубины души, когда он зашел к Семену в дом за день до отлета в поле. Вот его-то научили деньги уважать. Его родной дядька Григорий Емельянович, пузан такой, однажды преподал племяшу жизненный урок. В саду, в летнем нужнике, кто-то обронил рублевую бумажку. Дядька не погнушался, выловил ее оттуда палкой, постирал, высушил... Сашка совсем пацан был — лет десять, — но с мальчишками они тогда уже скарабезничали вовсю, поганцы они тогда были отпетые... И на все дядькины процедуры Сашка смотрел презрительно — предвкушал, как он расскажет пацанам про родственничка, ковыряющегося в дерьме. Но рублевая бумажка быстро высохла на подоконнике, дядька Григорий Емельянович, пузан такой, взял ее, помял, понюхал и вручил Сашке на конфеты. И вот тогда Сашка начал понимать что-то про эту жизнь.

...Тихо в палатках. Спит народ. А проснутся — и не вспомнят, что прожитое целую ночь над ними кружилось. Приснится под рассвет какая-нибудь чепуха и перебьет все...

А рассветы на Камчатке росные. Еще слоится утренний туман — нехолодно в нем, звуки от ударов топора гулкие и тени причудливые. Потом туман опадет на землю щедрой сверкающей россыпью к хорошей погоде или поднимется и зависнет плотным слоем облаков — и это уже надолго: низкая, серая, тяжелая сырость.

Поэтому всегда хочется, чтобы первое утро нового полевого сезона было, ясным, теплым. Оно таким и народилось.

Семен рывком вылез из спальника, вышел из палатки, поеживаясь от утренней сырости, и закричал хриплым, тоже подсевшим спросонья баском:

— А ну, подъем, противная команда!

Рыжий, свернувшийся калачиком у входа, вскочил, подпрыгнул и успел-таки лизнуть в губы. Семен оттолкнул его, и взрослый серьезный пес — вся морда в шрамах! — залился почти щенячьим лаем, да с подвизгом, да припадая на передние лапы, да помахивая хвостом...

В палатках зашевелились. Для первого дня народ поднялся неплохо. Сбегали к ручью умыться. Собрались у костра. Девчонки успели привести себя в порядок, сидели рядышком — чистенькие, причесанные, серьезные молодые специалисты. Андрей ковырял отверткой в старой прокуренной трубке. Всем своим видом он показывал, что запись станций на идентичность в начале сезона — пикник, данный судьбой и руководством экспедиции, чтобы войти в рабочий ритм. Валерка почему-то явился голый по пояс — еще больше похудевший за месяц городской суматошной жизни.

— Не искушай меня без нужды, — сказал ему строго Семен, и Валерка уполз в палатку одеваться.

— На сегодня расклад такой... — Голос у Семена был отрывистый. — Настройка аппаратуры. Заготовка дров. Инструктаж на рабочем месте для рабочих и техников. Вопросы? Нет вопросов. Хочу для новеньких в двух словах пояснить смысл работы. Наш метод выполняется для выявления структур, перспективных на нефть. Пишем на фотобумагу вариации естественных переменных электромагнитных полей. С аппаратурой познакомлю позднее.

— У меня вопрос, — перебил его Сашка. — Мы что, эти ящики с тумблерами по горам таскать будем?

— Станции будут стоять в палатках. Ваша задача — размотать провода, выкопать ямы под магнитометры, обеспечить отряд дровами. Погрузка-разгрузка вертолетов при перебазировках... Если кто захочет помогать операторам, то всю бытовуху делим поровну. Вот Витек Назаров работает со мной не первый сезон, я знаю, что он будет и ночные записи делать, и проявлять помогать будет.

Виктор улыбнулся, пригладил длинные прямые волосы.

— Витус Беринг... — пробормотал Олег. Чувствовалось, что он что-то читал по истории освоения Камчатки.

— Второе, — нажал на голос Семен. — Эта местность простая, ориентиров много, но без моего разрешения далеко от палаток не отходить.

— Ничего себе — простая... — пробормотал Сашка. — Черт ногу сломит. Овраги всякие... То ли дело — степь.

Гигантская глыба Мутновского вулкана казалась при низком, восходящем солнце особенно угловатой. Мощный фонтан пара и газов над кратером был подсвечен розовым.

— Всем осмотреться, запомнить место, где стоит лагерь — чтобы я потом по кальдере не рыскал, вас не искал, — сказал Семен.

Ребята считают, что чем сложнее местность, тем труднее ориентироваться. Они привыкнут к этой кальдере, она для них будет домом родным. Вот в тундре, где все ровно и однообразно...

— А вон медведь, — спокойно сказала Надя. — Да вон же... Метров четыреста отсюда, на борту каньона.

— Ты куда это нас, начальник, завез? — истошным шепотом завопил Сашка. — Што-то же делать надо... Может, не заметит он нас?

— Цыть, — сказал ему Семен. — Принеси бинокль, он у нас в палатке. Там, рядом с ружьем висит.

Огромный зверь ковырялся в земле, не обращая на них внимания. Темно-бурая, с рыжими подпалинами шкура, плотная и длинная шерсть. Мощный загривок и низко опущенная голова делали его похожим на колхозную лошадь, которая случайно забрела на крутогор. Но внезапные и резкие броски зверя сразу же отбивали всякую мысль о сходстве. Вот он перешел на новое место, съехал немного вниз — приседая на задние лапы и притормаживая передними... И комки земли, мелкие камушки покатились по склону, и еле слышный звук их падения снова заставил насторожиться людей.

Семен взял бинокль, посмотрел: «М-да... неплохо...» — и теперь искоса наблюдал за своими подчиненными. Операторы долго разглядывать не стали: Валерка приподнял и тут же отдал бинокль, словно давал понять — ничего интересного. Медведей, как и любой из операторов, он насмотрелся вдоволь. Это его на речке Хапице три часа гнал по тундре любопытный пестун. И тогда Валерка обещал ему на ходу: «Мишка... ей-богу... если убегу от тебя, то курить брошу». Эту фразу Валерке напоминают в экспедиции до сих пор, особенно когда закурить просит. Андрей лежал у костра, покусывая травинку, что-то прикидывал в уме. От бинокля он отказался — и так все видно.

— Витя, привяжи-ка Рыжего. Если учует, начнется у нас тут... бег с препятствиями, — думая о своем, сказал Семен.

Виктор встал, пошел искать поводок. Надежда смотрела долго, свободно держа бинокль одной рукой, другой она ерошила коротко подстриженные волосы, словно ей хотелось мальчишеским залихватским движением почесать в затылке. Олег, прильнув к окулярам, почему-то шевелил губами, словно шепотом рассказывал кому-то. У Сашки часто-часто дергался кадык — слюну, что ли, сглатывал от волнения.

— А медведь-то не рыбный! — сказал Андрей с чувством, выплюнув травинку. — Уже через месяц мясо ни в каком соусе не прожаришь, ни в каком уксусе не вымочишь — припахивать зверем будет...

— И шкура аж лоснится, — добавил Валерка.

— Снежник рядом. Мясо будет где хранить, — снова ни к кому не обращаясь, заговорил Андрей. Его лицо с интеллигентной бородкой, в модных очках с дымчатыми стеклами, стало жестким и сосредоточенным.

— Работать не даст, — коротко сказал Валерка. — Провода рвать будет, по электродам шастать, девушек пугать...

— Кто еще что скажет? — спросил Семен.

— Ты сам посуди, Семен, — добавил Валерка. — Нереста сейчас нет, гон у них начнется позднее... Чего он сюда пришел? Значит, хозяин. Его это район. Он нам тут житья не даст. Он сюда других медведей не пускает и нас не пустит.

Семен встал, вытер вдруг вспотевшие ладони — решился.

— Я схожу, просто посмотрю.

Он подошел к грузу на вертолетной площадке, выдернул из кучи ружье, из тех, что выдавали, соблюдая пункт «Правил по технике безопасности в местах обитания крупных хищников...» Потом зашел в палатку и вытащил из глубины рюкзака подсумок с пулевыми патронами.

— Ты хоть нож возьми, — приглушенным голосом крикнул от костра посмелевший Сашка.

— Сиди уж... Не в кино пришел, — сказал себе под нос Семен и не взял нож. Он вышел из палатки, еще раз глянул в бинокль — медведь все так же спокойно ковырялся на склоне каньона.

«Зайду сверху, посмотрю», — решил Семен. Он спустился к ручью, перешагнул через него, зачерпнув на ходу горсть ледяной воды, и с ходу врубился в шеломайник. Сейчас эти заросли были едва по пояс, но к осени они выдурят почти на трехметровую высоту и трубчатые стебли толщиной в руку. будет не так-то просто раздвинуть, разгрести перед собой... Заросли кончились, и Семен начал неторопливо подниматься по склону. И все-таки, пока выбирался наверх, слегка запыхался и взмок — вот оно, начало сезона, все с потом выходит. Он шел не хоронясь: на таком расстоянии, за горой, звуков почти не слышно, да и много вокруг всяких звуков — не разберет он... Вот нюх у медведя острейший — это точно, сам не раз убеждался... Ветерок натягивал справа, и Семен, стараясь зайти с подветренной стороны, забирал левее. Он поднялся на каменистую плоскотину, поросшую чахлым кедровым стланником, и остановился — выровнять дыхание. Отсюда хорошо были видны палатки и фигурки людей. Но сам зверь был где-то ниже, за горбом опускающейся горы. Семен поднял ружье, махнул им над головой. Около палаток началась суетня, потом у кого-то в руке появилось белое пятнышко — накомарник, что ли? — им махнули вправо. Многовато, значит, забрал. Не выпуская из виду палатки, Семен осторожно пошел по плато, поглядывая в то же время на склон — не появится ли вдруг лобастая медвежья голова... Он прошел шагов десять, и люди снова замахали — надо так понимать: медведь сейчас прямо под ним. Семен осторожно двинулся вперед и скоро увидел внизу бурую, быстро движущуюся фигуру медведя: тот спускался на дно каньона. Семен пригнулся, потом лег, устроился поудобнее, упершись локтями в плоские камни.

Медведь спустился метров на десять и снова начал разгребать землю, только глухой стук камней доносился до человека. «Евражек гоняет», — подумал Семен, настраивая бинокль. Потом прильнул к окулярам.

Зверь был огромен. Мощным горбом вздымался загривок, и даже на таком расстоянии было видно, как перекатываются под шкурой массивные мускулы.

«Мишка косолапый по лесу идет... песенку поет...», — чуть шевеля губами, прошептал Семен. Он встречал медведей, при виде которых до последней минуты не чувствуешь ни страха, ни беспокойства — симпатичная морда, умные глаза, сытый, гладкий, красивый... У этого зверя была угловатая пещерная морда, короткая толстая шея, узкий лоб и очень внимательные черные глаза. Вот он повернулся задом — широченные ляжки, поросшие длинной шерстью, — «штаны»... Вот он резко выгнулся и вдруг неожиданно легко и бесшумно прыгнул. Семен даже потерял его из виду, опустил бинокль — да вот же он, совершенно спокойно стоит метрах в трех от рыжего пятна глины, где был секундой раньше.

«Хорош! — подумал Семен. — Ишь, большенький какой», — и снова поднял бинокль.

Морда медведя была испачкана землей, он что-то жевал, и тягучая ниточка слюны стекала из углов черных дряблых губ. До него было метров пятьдесят — дистанция для стрельбы из гладкоствольного ружья предельная. С такого расстояния и по уткам не всегда зашарашишь, а тут все-таки медведь... Семен нагнулся, сорвал зубами сухую былинку, задумчиво пожевал — горькая... Слева к нему не спуститься — склон голый как коленка, да и круто, камушки начнут сыпаться из-под ног, зашумят... И тогда станет ему интересно — медведи народ любопытный — догонит, положит лохматую лапу на плечо, и будешь, орать, как Ренат из Аметистовой партии: «Миша, не трогай меня, я хороший!» А справа — кустики, между ними можно было бы спуститься, если бы не ветер. Ветер-то как раз справа тянет, тут он тебя и вычислит в два счета, вон башку задрал, вытянулся весь — нюхтит...

Семен понял, что медведь не уйдет с этого места долго. Где-то рядом пискнула евражка, еле слышно ей откликнулась другая — колония здесь, весь склон норками изрыт, работы медведю много, пока он нажрется. Значит, можно и полежать, погреться на солнышке, там видно будет... Только бы ребята не кинулись помогать — спугнут или — что еще хуже — нарвутся на зверя, сами напугаются. Медведи в это время, говорят, спокойные — сытые. Хотя он его не кормил, зарекаться нечего.

Постепенно взвинченно-лихое состояние исчезло, мысли потекли спокойней, начали сворачивать в другую сторону. Семен искоса присматривал за зверем, боясь спугнуть его близким взглядом в бинокль, а сам думал о том, что судьбу не перехитришь. Суждено ему было влезть в геологическую робу — теперь ее и с мясом не отдерешь. Он ведь со своими мыслями о женитьбе подумывал и о том, что пора с геологией завязывать. Пробовали, уходили ребята из геологии — и работу находили денежную, и дома жили каждый день, а встретишься с ними, они глаза виноватые прячут и все бодрячком-бодрячком про себя рассказать торопятся: «стенку», мол, румынскую купил, теперь на машину деньги копит, смеется: «На три колеса уже есть». И торопятся-торопятся, не дают слово вставить. Чего торопиться-то, все понятно. Они ушли, а его судьба — жить и работать в поле. Раньше работал — горя не знал, а стоило чуть свернуть в сторону... Кто-то его караулит, видать, как он караулит этого медведя. А ведь зверь может не подняться, по каньону уйдет низом. А если поднимется? Ружьишко-то 16-го калибра, одностволка... С таким хорошо фруктовые сады на Дону охранять, а не медведя скрадывать. Этот зверь, если на дыбы встанет, то как раз Семенова голова ему под мышкой будет. Здоровый, черт...

«А вот и хорошо, — вдруг словно сказал ему кто-то на ухо. — С карабином или пятизарядкой и дурак ухайдакает. А ты с этой пукалкой попробуй. Судьбу ломать надо».

И тут захотелось встряхнуться, вырваться из сонного равнодушия, что мучает с прошлой осени. Захотелось погадать: повезет — не повезет. Если «да» — то новая жизнь начнется. Хорошая, яркая... Почему-то мелькнули перед глазами светлые, коротко остриженные волосы этой молодой специалистки, Надежды. Глазастая, однако... Первая медведя увидела. Он вдруг снова почувствовал, что поднимается эта мутная, дурная волна, что чей-то голос опять нашептывает: «Чем не случай перед девкой отличиться? Из нее потом, как из глины, такого человека слепить можно будет... Какого захочешь!» Может, не зря эти мысли в голову лезут, может, это и есть шанс вырваться в новую жизнь?

— Ну, давай, земляк, думай — пойдешь ты ко мне или нет, — сказал Семен одним дыханием, поднимая ружье. — Не то я тут с тобой на камнях радикулит заработаю.

3

Медведь повернулся и легко пошел вверх по склону — башка низко опущена, над лопатками буграми перекатывается шкура, быстро шел, красиво. Метров через десять он остановился, вытянул морду, начал смотреть на палатки.

«Ребята загоношились... — лихорадочно подумал Семен. — Уйдет, уйдет сейчас... Далеко, черт... Хотя пули — «турбинки», метров на пятьдесят прицельно бить можно... Да к тому же лежа, как в тире...» Он уперся локтем в плоский камень, вздохнул поглубже, выдохнул наполовину, быстро поймал в прорезь прицела бурый, с рыжими подпалинами бок — под левую лапу! — и нажал на спуск.

Хрястнул выстрел, и эхо с треском шарахнулось по горам! Медведь резко сел, задрал морду и замер, чуть покачиваясь. «По позвоночнику влепил, по хребтине...» — быстро подумал Семен, переломил «ижевку», инжектор масляно чавкнул, выталкивая гильзу... На ходу, торопливо он выбросил ее на камни, перезарядил и, уже спускаясь по крутому склону, приостановился и выстрелил еще раз, целя в голову.

Медведь резко шарахнулся в его сторону и вдруг пошел широким махом вверх по склону, пошел легко и быстро — очень быстро! «Да что же это...» — подумал Семен, пятясь. Зазвенело в ушах, секунды стали тягучими и вязкими... Резким движением он переломил эту чертову одностволку, втолкнул новый патрон и тут же выстрелил навскидку, где-то посредине наплывающей бурой массы. Он мгновенно увидел, как прибило шерсть на груди зверя, тот резко дернулся, осел всей массой на задние лапы, но через секунду он снова уже шел на человека, так же быстро и ровно, не сворачивая... За эту секунду Семен опять успел переломить ружье, выдрать патрон из подсумка и, когда медведь снова пошел на него, начал совать патрон в ствол. Патрон не шел. Загребая сапогами сыпучие камушки, пятясь и приседая, не выпуская из виду раненого зверя, Семен краем глаза успел заметить: стреляная гильза сидела плотно в стволе, и дырка в разбитом капсюле показалась ему жирной точкой. Ломая ногти, обдирая пальцы, Семен рвал эту гильзу из ружья, рвал даже тогда, когда медведь дошел до него, хрипло выдохнул в лицо гнилостным запахом земли и мяса, глянул человеку в зрачки невидящими колючими глазами, конвульсивно зевнул черной шершавой пастью. У Семена той же мерзкой судорогой повело, раззявило рот. Зверь тяжело прошел рядом, чуть не толкнув его огромным, дышащим телом. Семен послушно повернулся на ватных ногах, сделал вдогонку три коротких, ковыляющих шага, потом страшным усилием воли заставил себя остановиться, еще раз попробовал обломками ногтей выцарапать раздутую гильзу, но только измазал ее кровью... Тогда он резко закрыл ружье и почти бегом начал спускаться по борту каньона к палаткам. Где-то на середине склона его вдруг вывернуло, выполаскивая почти до желчи. Он минуту постоял, вытер рукавом безвольные губы, бороду, сплюнул кислятину и равнодушно подумал: «Вот оно как... медвежья охота... мужские забавы...», — со всхлипом вдохнул и начал снова спускаться к палаткам.

Он не чувствовал ни усталости, ни опустошения — только лихорадочная торопливость мелким бесом поигрывала в мускулах, ознобом покалывала кожу: быстрей, еще быстрей! Он проломился сквозь шеломайник, попал на какую-то полянку и пошел, тяжело и быстро ступая по красным, с траурными брызгами, цветам саранки, выбрался к палаткам, весь залепленный паутиной и зеленой травянистой дрянью, крикнул:

— Топор!

Парни быстро принесли топор, еще не соображая, зачем он нужен.

Семен сел на землю и лезвием топора выскреб, сдирая желтую стружку, раздутую гильзу. Потом аккуратно прогнал через патронник оставшиеся в сумке пулевые патроны. Их было четыре — а больше он и перезарядить не успеет, в этом он только что распрекрасно убедился! Четыре патрона, снаряженные двойной меркой пороха и пулями Майера.

Он встал и пошел назад, к каньону, лишь у костра остановился, подобрал нож в тяжелых деревянных ножнах, сунул его за голенище сапога.

Парни сорвались за ним.

— Куда?! — заорал Семен. — Сидели здесь, вот и сидите!

— Да что было-то, Семен? Ты бинокль забрал, мы и не видели ни черта, только — как ты задом ломился...

— Вот он, заберите! — напоминание о бинокле и о том, как он пятился по склону, восстановило в памяти ту подробность, которую мозг тогда отбросил в подсознание, на потом: бинокль болтался на груди, мешал целиться, на бегу несколько раз хлестнул по зубам...

— Заберите — чей бинокль?! — Парни промолчали, что эта оптика была его, Семена.

— Да погоди ты... — Валерка встал перед ним, уперся ладонями в плечи. — Отдышись сперва.

— Да чего там...

— Отдышись. Потом пойдешь. Один, если хочешь.

Семен обмяк и, продолжая глядеть на опустевший борт каньона, сказал с нервным смешком:

— Он на задницу сел, меня вынюхивать... Резко-то у него получилось от неожиданности: тишина, и вдруг я пальнул... А я сдуру подумал, что по хребту задел. Встал, этакий молодой и красивый, навскидку выстрелил — по голове, дескать... Тут он расчухал, откуда по нему палят и ломанулся вверх...

— Похоже, не попал первые два раза? — озабоченно спросил Андрей.

— Чего тут походить-то? Мимо, конечно, ми-и-имо! Гадство, зарекался не трогать экспедиционные ружья — пусть валяются в грузе, ржавеют. Барахло... Ведь висит в палатке «тулка», два ствола, пристрелянная путем, нет — поперся...

— А в третий раз попал? — настойчиво глядя ему в глаза, спросил Андрей.

— Попал. Это видел. Не буду говорить, насколько серьезно зацепил, но — попал.

— Тогда надо идти.

— Вот я и иду. Пусти.

— Погоди, не пори горячку. Во-первых, возьми свою «тулку». Сам говоришь — два ствола и пристреляна путем. А во-вторых, мы все-таки с тобой пойдем. А то тебе башку отвернут, а нам крайне неловко будет по этому поводу, — насмешливо сказал Андрей, и это отрезвило Семена. Они вернулись к палаткам, и остальной народ — безмолвно и вопросительно смотревший издали — зашумел, все заговорили наперебой:

— Сашка-то твой, Сашка — решил пошутить! Стоит вот здесь, а впереди его девчата... Ага, вот Надюха с Верой... Вы с медведем только скрылись за горой, а он показывает на эти кусты и орет: «Медведь!» И эти девицы, как по команде, делают одновременно два четких шага назад, берут Сашеньку под локти, поднимают и ставят впереди себя. Вот так — перенесли по воздуху и поставили на место. Закрылись им на всякий случай!

— Да не пошутить он решил, померещилось с перепугу.

— Ну, не важно, Витя!

— Смех-смехом, а вы собаку с собой возьмите, — сказал серьезно Виктор. — Рыжий вам не помешает. Возьмите, не то удавится собака.

Рыжий хрипел на привязи. Повернувшись задом, он взрывал землю лапами, пытаясь вытянуть голову из тесного ошейника. Семен подошел к нему, и пес тут же лег, обнял человека за сапоги передними лапами, взлаял с подвывом, словно обматерил за глупость. Семен отстегнул карабинчик на ошейнике, и Рыжий метнулся между людей, скрылся в проломе зарослей шеломайника, откуда только что выбежал его хозяин.

Подошли Валерка и Андрей, закинули ружья за плечи, ощупали подсумки с патронами:

— Пошли!

И тут вдруг Надежда — добрая душа — заступила им дорогу и, глядя на Семена, заговорила сбивчиво:

— Я... вот что... я не пущу. С какой стати? Он ушел, нечего и вам туда ходить... — Она стояла перед ними, стройная, в стареньких стиранных джинсах, молодая, большеглазая, и как-то совсем по-бабьи теребила повязанную (вроде по-ковбойски) на груди косынку.

— Не пущу, — говорила она упрямо. — И тебя, Семен, тоже не пущу...

— Вот что, девушка! — взорвался Семен. — Мы вернемся через полчаса, и ты мне подробно расскажешь, почему меня к медведю пускать не хотела!

Они нашли его метрах в пятидесяти от того места, где валялись стреляные гильзы. Там захлебывался хриплым лаем Рыжий, и парни, подойдя поближе, перещелкнули предохранителями, начали заходить полукругом к невысоким, но густым кустам кедрача. Там они его и нашли. Медведь лежал в самой гуще этих кустов, уронив лобастую, тяжелую голову на передние лапы. И от крови почернел, расквасился ягель под ним...

— Под сердце саданул, — тихо сказал Валерка. — Повезло... — и замолчал, не договорив.

— Давайте вытащим его из кустов и спустим вот сюда, в низинку, — попросил Семен.

Они работали около часа, вырубая тяжелыми ножами ветки, выламывая их руками — просто так его из кустов было не вытащить. Потом с трудом, перекатывая с боку на бок, перекантовали тяжелое, быстро остывающее тело.

Наконец они управились с этой тяжелой и жестокой работой.

— Вот здесь и разделывать можно, — сказал Андрей.

— Вы, парни, идите к палаткам, — попросил неожиданно Семен. — Я сам здесь управлюсь. Посижу немного, покурю и все сделаю.

И это было сказано так непривычно тихо и просяще, что парни не стали ничего выспрашивать, просто поднялись и ушли.

Семен остался один. И на него вдруг с потрясающей ясностью обрушились звуки, запахи — свежий ветер трепал волосы, и снова знакомо пахло тундрой и горячей смолой. Он почувствовал наконец-то все свое тело — сильное, еще молодое... И прокатился по спине озноб, заболели пальцы с выломанными ногтями, вдруг сейчас же захотелось есть — вот уж некстати... Это значит, он снова хотел жить и в этом резком просветлении увидел отчетливо, что жизнь-то большая, нет и не может быть причин, которые еще раз заставят с жестоким любопытством гадать: повезет — не повезет.

Он нагнулся к неподвижному зверю, ухватил его за жесткие щеки, приподнял... Нижняя губа — черная и мягкая — отвалилась, обнажив желтые клыки. И неподвижные глаза, наполненные мертвой влагой, в упор, нехорошо посмотрели на человека.

Семен опустил тяжелую медвежью голову на чистый ягель, осторожно обошел вытянутые лапы и начал. быстро спускаться по склону: где-то здесь были закопаны электроды, и он оставил рядом с ними лопату. Вернувшись, он попробовал грунт — лопата легко уходила на штык: земля на этом, южном склоне хорошо прогрелась, мягкой была, податливой. Семен прикинул, что за час-полтора он управится с работой. Скудный почвенный слой быстро кончился, и пошел красноватый сырой песок — продукт древних извержений...

В эту красную, горячую землю, пахнущую серой и кислым пеплом, должен был лечь один из последних огромных зверей, что остались на земле... Семен думал о том, что приступы совести вряд ли будут его мучить. Просто надо быть благодарным за подаренные сорок лет жизни — а меньше он теперь не проживет! — и пусть этот день вспоминается в трудные минуты, а чувство благодарности — не такая уж большая обуза для души.

Семен закончил копать. Яма получилась глубокая, по горло, и он, подравнивая еще края, утоптал поплотнее днище. Масса медвежьего тела лежала у самого края аккуратно вырезанной ямы, спиной к ней, и теперь, снизу, зверь казался особенно огромным. Но надо было заканчивать  э т у  работу — уже и мухота поналетела, и в кустах кто-то шуршал: или мыши-землеройки, или те самые евражки, которых медведь давил два часа назад. Семен выбросил лопату из ямы, подтянулся на руках и вылез. Потом он подоткнул черенок лопаты под мягкое брюхо зверя и навалился, действуя им, как рычагом. Сухой черенок захрустел было, но Семен встал на колени, помог плечом, и вытянувшееся тело медведя неестественно вывернулось: живот задрался кверху, а тяжелая башка и лапы остались покоиться на земле. Теперь слабые, но живые мускулы человека были сильнее этих мягких бугров и узлов — закрученных, как витые канаты, страшных и беспощадных мускулов зверя... Семен, не выпуская лопаты, с усилием перебросил передние лапы, вместе с ними мотанулась тяжелая голова, и тело зверя вдруг сорвалось в уготованную яму... И даже в этом беспомощном падении было что-то от быстрого прыжка хищника. Медведь так и лег в яму, как, наверное, любил лежать не раз, поджидая добычу, — он лег на живот, поджав мощные задние лапы, и только голову уронил обессиленно. Хорошо он лег. Иначе неловко было бы зарывать зверя, развались он на спине, раскинув мохнатые ляжки, а передние лапы обязательно тогда бы прижались к груди, как у суслика.

«Хорошо, что не дал обдирать его», — подумал Семен. Голый медведь, скользкий от жира, бледно-розовый, очень похож на мертвого человека. Сперва, когда его великолепное, мощное тело скрывает шкура, трудно увидеть эту похожесть в лохматой морде с круглыми ушами, бросаются в глаза лапы с мозолистыми подошвами и огромными загнутыми когтями... Но потом...

Сейчас этого не будет. Семен взял лопату и принялся сноровисто ссыпать красный, древний песок в яму. Заровнял он ее быстро. Прихлопал лопатой еле заметный бугорок земли. Он скоро осядет, сровняется, словно его и не было... На глаза попалась двустволка. А он и забыл, как прислонил ее к кустам... Семен дотянулся до нее, потом выгреб из подсумка все пулевые патроны и начал стрелять, торопливо перезаряжая, словно стараясь этой стендовой ловкостью хоть как-то оправдаться за ту раздутую гильзу... Это не было похоже на салют, он даже и не вспомнил это слово, не думал ни о чем высоком, не подводил итогов, лупил в небо одиночными. Их было немного, пулевых патронов с капсюлями, помеченными маникюрным лаком, они быстро кончились, и Семен снова закурил, поглаживая горячие стволы ружья. Патроны надо было расстрелять, за ненадобностью, вот он и сделал это.

Семен не успел дотянуть папиросину до конца, до «фабрики», как услышал нарастающий треск, тяжелое дыхание людей. Сквозь кусты ломились Валерка и Андрей, а с ними — вот ведь черти принесли! — Сашка. Его светлая шевелюра растрепалась, просвечивала на солнышке этаким венчиком, но пухлые влажные губы кривились в осторожной усмешке. Парни подошли, остановились рядом.

— Развлекаешься? — с трудом переводя дыхание, спросил Валерка. — А я так и думал. Стрельба по двум медведям в один день — слишком большая роскошь даже для Камчатки... — Фраза оказалась длинной, похоже, что Валерка приготовил ее заранее.

Андрей искоса посмотрел на бугорок свежей земли, потом отвернулся и занялся своими очками, начал протирать их подолом клетчатой рубахи. Парни умели делать вид, что ничего не случилось, а вот Сашка озирался, готовый шарахнуться от первого резкого шороха.

— А где Михайло Потапыч? — спросил он нетерпеливо. — Хочу на нем сфотаться, как мой дед, подхорунжий Потап Михайлович. У нас так и звали все эту фотку: «Потап Михайлович на Михаиле Потапыче».

Семену показалось, что историю с подхорунжим Сашка придумал на ходу, но он промолчал. А вот Валерка рассердился:

— А ты его стрелял, чтобы на нем позировать?

— Неважно, — не смутился Сашка. — Дед — тоже неизвестно — сам стрелял его или не сам. А фото осталось. На картонке с золотым обрезом.

— Пшел, — сказал ему Семен сквозь зубы.

— Семен, а я сковородку почистил свежатинки пожарить, — сказал Андрей нейтральным голосом. Вот за что Семен любил этого парня, коренного ленинградца, так это за его врожденное чувство такта. У Андрюхи хватало иронии и желчи на троих, но, когда надо было, он становился осторожным, как хирург.

— Закопал я его, парни, — сказал он им тихо.

— Надо было хоть шкуру снять или когти на брелки оставить, — не унимался Сашка.

— Быстро ты на Камчатке освоился, — сказал тихо Семен. — Если останешься здесь жить, уж ты брелков понаделаешь.

— И действительно, жалко их бывает, — развил тему Андрей. — В восьмидесятом году я видел, как медведей на Олимпиаду заготавливали. Они тогда только встали — май месяц! — на снегу хорошо видно, а их с вертолета, из карабинов... Вот тогда очень жалко было! Им и спрятаться-то негде было...

— А зачем на Олимпиаду медведи? — удивился Сашка.

— Валюта. Шкура — интуристам на сувениры: «Мишка олимпийский», а мясо... вроде как на национальные блюда. Русская кухня! Пилоты тогда говорили, что на Камчатку план был спущен — пятьсот штук.

— Ух ты... — выдохнул Сашка. — Да сколько их тут всего?

— Много.

— А шкура сколько может стоить?

— Ну, долларов семьсот-восемьсот... Черт его знает! Я не покупал.

— Семен! Хоть шкуру-то можно было снять! — зло сказал Сашка. — Семен, давай откопаем, а?

— Я вот тебе откопаю, — со спокойной угрозой сказал Семен и отодвинул его еще теплыми стволами ружья.

4

Так начался сезон. Через три дня пришел оранжевый «МИ-восьмой», привез по заявкам продукты и еще троих рабочих — дошли до начальства Семеновы радиограммы. Отряды комплектовали спешно.

Валерка опять встретился с Артамоном, разжалованным из радистов в рабочие. Третьим ему достался угрюмый кадр по фамилии Бородин, которому Валерка тут же припаял кличку Композитор.

Андрей, вздохнув, взял себе в отряд молодую специалистку Веру и вежливо пригласил «поработать вместе» Олега. На удивленно поднятую бровь Семена пояснил:

— Для разговоров. Начитанный парень.

Андрей явно темнил. Леха Бобров из Рудной партии, которому он пообещал охоту, рыбалку и третий разряд, должен был подлететь через несколько дней.

Сам Семен остался с остальными. Витек Назаров уже с первого дня занимался его хозяйством: сортировал ложки-плошки, презрительно усмехаясь, менял рукоятки топоров, выточенные какой-то артелью и купленные снабженцами, на свои — из крученой каменной березы, ошкуренные, осмоленные, изящно выгнутые топорища. Второй в отряде Сашка тоже развил бурную деятельность и кормил отряды отчаянно подгоревшей рисовой кашей с тушенкой. Валерка до самого отлета поддразнивал парня, разговаривая с ним с китайским акцентом, которому научился у себя в Забайкалье.

После того дня, когда Надежда заступила Семену дорогу и посмотрела серыми испуганными глазами, Семен старался избегать ее. Но вот улетел на точку первый отряд — Валеркин, и в тот же день они услышали по рации: «Р-работает «Базальт-45!» На следующий день опять пришел вертолет, и Андрей, нагнувшись — уже из салона, — пожал Семену руку: «Удачи тебе, старина!» И как-то так просто получилось, что молодой специалист техник-геофизик Надежда Белова осталась в отряде Семена.

Надежда — третья, сам — четвертый. Да еще Рыжий, который принес в зубах свою эмалированную миску на вертолетную площадку, когда увидел, что люди сняли палатку. Он сел рядом с ними, перебирая передними лапами и повизгивая, как, должно быть, ждали хозяев с кочевья его предки — корякские зверовые псы. Он раньше всех услышал вертолет, но не стал его высматривать в небе, как остальные, а вздохнул почти по-человечьи и положил голову на лапы.

А вертолет рокотал черной точкой над перевалом, рядом с взметенным в синеву остроконечным Вилючинским вулканом. Их вертолет...

Следующая точка была в Центральной Камчатке, на речке Радуге. Теперь на пять месяцев эта палатка, где в центре стоит аппаратура, по бокам раскладушки с марлевыми пологами — уже полезла ноющая на одной ноте ненавистная комариная нежить, — у входа железная печка. Работы сразу же навалилось много. Семену приходилось делать все — сидеть за аппаратурой, помогать Витюхе по хозяйству, учить народ электроразведочным премудростям. Работа казалась нехитрой, но здесь были нужны интуиция и опыт, что вырабатывался за десяток полевых сезонов. Только так можно было определить всплеск вариаций, а по суетливому подергиванию бликов на шкале осциллографа — угадать начало короткопериодного поля. Только с таким опытом можно было при поломке станции переткнуть пару вилок, перещелкнуть несколькими переключателями и почти сразу найти неисправность. Он учил ребят разводить «реактивные» проявители, чтобы при этом не чернела фотобумага. Показывал, как можно зарядить кассету, чтобы потом не заедало. Рассказывал электроразведочные байки.

— ...Тогда мы еще на лошадях работали. Однажды три дня десятисекундники ловили. Короткопериодные идут редко, не пропустить их — вот в чем мастерство... Наконец записали, я проявил, быстренько станцию собрали, мужики уже палатку снимают — поле пошло, надо план делать... А ленточку на кустах, в тенечке сушить повесили. Тут одна из лошадей, кобыла по кличке Лягавая, подходит к кустам и начинает жевать осциллограмму. Наш Валерка подбежал, отобрал, смотрит — градуировку она уже скушала, снова надо переписывать... Такого он, конечно, не выдержал, схватил ее за уши и укусил за нос. Так эта кобыла до конца сезона его боялась: медведь рядом пройдет — это полбеды, а вот Валерка — шарахается и ржет так жалобно...

Он уже с первых дней определил, что в работу по-настоящему включаются только Надежда и Виктор. Девчонка подражает ему почти во всем, даже конспектик составила со всеми аппаратурными делами — настройками, переключениями и с вопросами лишний раз не лезет. А Витюха — мужик толковый. У него и в экспедиции кличка была, как у какого-то агента — Витька-Ноль-Девятый. Хотя агент тут, конечно, ни при чем, это от номера телефона, где справки дают. Семен с ним работал уже не один сезон, знал, что парня можно спокойно посадить писать ночные вариации. Работа простая, но требует исключительного внимания, а так — сиди, пей чай, поглядывай на осциллограф, а когда какой-нибудь из пяти бликов вздумает со шкалы осциллографа улизнуть — верни его компенсатором на место.

С Сашкой было хуже. Радиотехникой он не занимался, на все объяснения кивал кудрявой головой, его красивые голубые глаза становились такими умными, что Семен пару раз доверился — посадил за осциллограф. Но Сашка начинал хвататься за все переключатели сразу, портил запись и все больше терял доверие как будущий помощник. Рабочим вроде бы и не положено сидеть за аппаратурой, но в поле Семен устанавливал свои правила: сам себе и отдел кадров, и профсоюзный комитет. И не было еще сезона, чтобы у него кто-нибудь в палатке провалялся, место занимал.

Семен давно хотел попасть на речку Радугу. Название красивое, необычное для Камчатки... Здесь красоты своей хватает, может быть, поэтому народ на слова скуп.

В полевом журнале он коротко записал: «Точка расположена на левом берегу р. Радуги, в 580 метрах юго-восточнее триангуляционного пункта отметки 806,5 в 100 метрах севернее впадения в Радугу безымянного ручья и в 1350 метрах на юго-запад от отметки 1750 м».

Окатанный галечник влажно светился на отмелях. Как и положено речке с красивым названием, Радуга была чистой, холодной и рыбной. Борта речной долины поросли низким кедровым стланником и ольхачом, а узкие и глубокие тундровые ручьи изрезали ее замысловатой вязью. По берегам их вымахала высокая — в рост человека — трава. В таких местах всегда пахнет сырой землей, прелостью и теплой зеленью. И в густых зарослях проложены натоптанные тропы, там впечатаны в землю медвежьи следы, взрыта тропа когтями — даже цивилизованный человеческий нюх сразу же чувствует угрожающий запах зверя, даже замыленный городской суетой глаз мгновенно видит и клочья шерсти на кустах, и сломанную ветку, покачивающуюся в тишине... Хорошее это было место. Дикое. И рыба должна пойти со дня на день, и камешки цветные здесь должны быть.

Черт их знает, эти камни! Семен не раз начинал собирать коллекцию, таскался с рюкзаком по отвалам и старым карьерам, потом сам в камнерезке пилил визжащей алмазной пилой, шлифовал... Но стоило коллекции разрастись, набрать цену, а первому встречному-поперечному спросить с придыханием: «А сколько это может стоить?» — как он мрачнел на глазах, долго нянчил в руках кристаллы, что светились тихим и вечным светом, потом складывал все в рюкзак и волок куда-нибудь... В школу, в краеведческий музей, в подарок надежному человеку. Иногда он видел свои образцы на витринах музея с этикеткой, отстуканной на машинке: «Дар С. Жомова». «Есть три стадии взаимоотношения с камнем, — говорил Семен всем любопытным. — Или три стадии удовольствия. Удовольствие искать, удовольствие владеть и удовольствие дарить». Мысль эта была искренняя, но повторять ее приходилось так часто, что он делал это с заученными интонациями. Но, словно в искушение, камни продолжали сами идти к нему в руки. То вдруг придет посылка от полузабытого должника-обменщика с Урала, то друзья — дразнили они его, что ли? — принимались дарить на всевозможные праздники сувенирные образцы (с бумажкой ценника на обратной стороне). Такие Семен не любил: там минералы часто были подобраны в таких немыслимых комбинациях, каких в природе и быть не может. Но, забросив в очередной раз коллекцию, работу-то Семен бросить не мог, а работа такая — по земле ходить. И хочешь-не хочешь, а опытный глаз замечал в речной россыпи серый, бугристый булыжник, мимо которого все нормальные люди прошли бы, не вздохнув лишний раз, но Семен уже тянулся за ним, нес к палатке, и от удара обухом тот раскрывался фантастическим рисунком агата, на который можно смотреть часами.

Вот и сейчас — светится по берегам влажная россыпь... Семен знал, что стоит ему выйти на берег, покурить минут пять, собираясь с мыслями, как запоет, задрожит внутри тайная струнка, и он увидит в этот момент первый красивый камень, поднимет его, взвешивая на ладони, и привычно почувствует взаимосвязь между берегом, рекой, спрятанными в россыпи кристаллами, и пойдет по отмели, приговаривая: «Первый беру, второй вижу, третий примечаю, четвертый мерещится» — с детства такая присказка.

Он вздохнул, отвернулся от реки — надо работать. Взял буссоль, прикинул азимуты... Подошел Сашка, с любопытством начал присматриваться.

— Вон, видишь вершинку со снежником? Бери катушку, размотаешь провод. Идти будешь, держись точно на нее. Потом другой азимут дам. Электроды помнишь, как закапывать?

— Будь спок, начальник, — сдвинул на затылок накомарник Сашка и полез в высокую траву.

Так, с одним разобрались.

— Как место, Витя? — спросил он Витьку-Ноль-Девятого, и тот прекрасно понял, что имел в виду Семен.

— Не знаю. Не долина, а труба какая-то... Не проторчать бы нам здесь.

— Переживем, — вздохнул Семен и посмотрел на часы, потом позвал:

— Надя, сейчас время связи, пойдем учиться с рацией обращаться. А то вас «глобигеринам» учат, а как на связь выйти — нет. А здесь нет ни одной «глобигерины», зато с рацией надо работать каждый день, — добавил он ворчливо. Семен был до сих пор зол на палеонтологию.

Он включил рацию — отряды уже работали с базой. Надюха заглядывала через плечо, быстро черкала в полевой книжке частоты, позывные.

— Вот сейчас Андрюха Семенов работает, — пояснил Семен и засмеялся. — Брательник...

— А ты как определил? Он еще позывных не называл, — спросила Надя, присаживаясь рядом на раскладушку.

— По голосу, — коротко ответил Семен и подумал, что голоса своих парней он бы узнал и в вокзальном гомоне.

— Вода... — надрывался сквозь хрипы и свист эфира Андрей. — Вода... бывает...

— Н-не понял! — кричали с базы. — «Базальт-50»! Повторите! Я слышу одно ваше присутствие!

— Начальник партии Столетников, — пояснил Семен. — Очень любит сам на связь выходить.

— Этого я знаю, — откликнулась девушка. — Зануда он.

— Вода... — пересекаясь, с затуханиями доносился далекий голос, и Семен понял, как устал сегодня за день Андрей.

— Н-не понял! — уныло повторили с базы, и эта фраза, сказанная вполголоса, прогремела в палатке отчетливо: рация там была мощной. — Воды вам надо? «Базальт-50»! Вам нужна на точке вода? Ближайшим вертикальным подброшу вам три фляги. Если я вас правильно понял, скажите «да-да-да»!

— Нет-нет-нет! — прорвался в эфир Андрей. Семен подумал, что он бы на его месте выругался.

— Всем «Базальтам»! — взорвалась база. — Кто может продублировать «пятидесятый»?

Семен проверил настройку и врубился в эфир:

— «Сигнал-15», я — «Базальт-40»!

— Отлично, «сороковой»! Как вы его слышите?

— На «троечку». Попробуем поработать.

— ...вода... бывает... — как из-под земли снова пробился голос.

— Минуту на связи! — коротко сказал Семен и снял наушники. — Тут орать без пользы дела, думать надо. Надя, дай-ка планшет... Вот его точка, на Второй Ольховой...

— Ну, там воды полно, — подал голос Виктор. — Бывал я в тех местах... Может, ему дистиллят нужен для аккумуляторов?

— Вряд ли... Аккумуляторы я у всех проверил. А если и случилось что — пролили там... — в ручьях вода снеговая, с гор бежит, самый что ни есть... дистиллят.

— Может, беда у них случилась? — спросила Надежда и быстро добавила. — Хотя, нет-нет-нет, это они слово «когда» говорят, а мы разобрать не можем.

Семен снова натянул наушники и вышел в эфир:

— Валера, он на твоей точке прошлогодней контроль пишет? Быстро — что за место? — Семен торопился и работал без позывных.

— Лес, река, увалы небольшие, — сразу же отозвался Валерка. — Там через небольшую протоку — остров, мы на нем стояли. Комарья там меньше — продувает. А разматывали провода прямо с него. Как понял? Прием.

— Понял. — Семен еще раз посмотрел на карту. — Как у вас погода? Ты стоишь недалеко от него...

— Дрянь погода. Ветер южный с дождем. А при чем здесь погода? Прием.

— Думать надо, «сорок пятый». И сейчас думать, и в прошлом году, когда на эту точку становился. До связи, «сорок пятый»!

— До связи! — с насмешливым удивлением откликнулся Валерка. — А в чем дело-то?

Семен стянул наушники, начал внимательно разглядывать карту. В палатку протиснулся Сашка, заорал весело:

— А я сейчас что видел...

— Помолчи, — одернул его Виктор. — Ляг на раскладушку, как я, и помолчи...

Семен отложил планшет и, оставив висеть наушники на шее, нажал тангенту:

— «Базальт-50»! Как меня слышишь, Андрюха?

— ...мально! — донеслось сквозь треск.

— Я сейчас буду работать с базой, рассказывать, как у вас дела. После каждой фразы делаю паузу. Если все правильно говорю, кричи «да-да-да». Как понял?

— ...нятно!

— «Сигнал-15», записывайте. Отряд Семенова выбросили на остров на то же место, где была точка записи Лукьянова. Прием.

— Да...а...а...

— Дальше диктую. Вчера начался сильный дождь с ветром, вода заливает остров. Прием.

— Да...а...а...

— Понял. Дальше поехали. Нормальную связь «Базальт-50» обеспечить не может — отсырели и закорачивают аккумуляторы.

— Нет...ет...ет...

— Понял. Отставить про аккумуляторы, он их сухими сохранил. Пишите: нет возможности установить антенну.

— Да...а...а...

— Далее. Начал перебазировку на другой берег реки через протоку. В отряде все нормально. Прием.

— Да...а...а...

— Пишите дальше. Первым же вертикальным пришлите: комплект батарей, хлеб, сахар, муку, сухое молоко... Короче, все, что могло отсыреть. Сами там подумайте. Прием.

— Да...а...а...

— Что-нибудь еще, «Базальт-50»?

— ет... связи... спасибо, — последнее слово прозвучало в палатке полностью.

— До связи, «Базальт-50»! Удачи вам! «Сигнал-15», как приняли?

— Нормально записано, — бодро откликнулся Столетников. — А то я его совсем не слышал. У тебя есть что-нибудь к базе?

— У нас все в порядке. Работаем. Вертикальный будет нужен дня через три. Прием.

— Понял. Мо-лод-цы! До связи, до завтра!

— Я — «Базальт-40», связь закончил по расписанию, — сказал Семен скучным голосом, выключил рацию и спросил у Надюхи. — Ну, поняла, как здесь что выключается-включается?

— Поняла, — тихо ответила она.

— Их вода заливает, а он орет: «Воды привезу три фляги!» Я еще до палатки не дошел, и то слышал.

— Бить тебя некому и мне некогда, — донеслось из-под полога.

— Ты чего, Витек? — удивился Семен.

— Ничего. Так просто, — ответил он и вылез. — Я, Семен, пойду брезент на грузе камнями прижму, посмотрю... Может, какие шмутки разбросаны. И палатку надо укрепить.

— Да ладно тебе... Деловой. Плакать, что ли, если другим тяжело? — обиделся Сашка. — А ты, Семен, как это все вычислил? Я раньше слушал — все по рации разбирал, а тут одни «а-а-а». Ты был там, что ли?

— Ага. В отпуске, по путевке, — сказал Семен. И быстро, не давая тому огрызнуться, добавил: — Виктор прав. Идет циклон. Надо подготовиться.

— Ничего, не пропадем, не одни здесь, — уверенно сказал Сашка.

— То есть? — не понял Семен.

— А тут рядом тоже геологи стоят.

Семен насторожился. Он сам показывал пилотам место для посадки и проглядеть чужую палатку не мог: обзор из кабины пилотов широкий, это в блистер смотришь — кусочек тундры мелькает... То, что нужно, он все рассмотрел: дрова есть, речка рядом, приемные линии размотать можно спокойно и что метрах в пятидесяти от посадки ушла между кустами лиса, спасаясь от грохота вертолета, — это он тоже видел. А палатки не было. Семен, стараясь сдерживаться, начал расспрашивать, на каком расстоянии, с какой стороны от чужой палатки Сашка закопал электрод. Тот обиженный — не верят ему! — взял бумажку, нарисовал картинку.

— Пойдем, — сказал Семен, выходя с этой бумажкой из палатки. В десяти шагах от вертолетной площадки, где уже возился с грузом Виктор, он нашел и закопанный электрод, и лопату.

— Это же надо! За какие-то пятьсот метров умудриться сделать петлю, заземлиться рядом с собственной палаткой и не узнать ее, — удивился Семен.

— Семен, ну, ей-богу, глаз не спускал с той горы со снежником, — развел руками Сашка.

— Ладно. Иди укладывать груз. Витя! Надо перемотать «иксовую» линию. Азимут — двести сорок. Буссоль у меня на спальнике лежит.

Они закончили со всеми делами уже к полуночи. Витек начал устраиваться на ночную запись — обложился журналами с детективами, пачками с печеньем, зажег рядом с пультом свечку, чтобы аккумуляторы не сажать, натаскал в палатку дров, поставил чайник. Любил человек комфорт! Остальные собрались вокруг ярко горевшей печки. Начался дождь. Монотонный шорох частых капель по брезентовой крыше... Семен откинул полог, выглянул: низкое чернеющее небо, ползет по долине клочьями туман. Даже куропатки, что дразнили весь день, попрятались — теперь хоть до нитки промокни, не найдешь ни одной. «Может, еще стороной пройдет», — подумал он, а вслух спросил:

— Слушай, Саша... Вот ты до Камчатки на мотороллере работал. И что — всю жизнь так?

— Не, до армии я в футбол играл.

— Погоди, я же не про спорт... Я тоже разряд по водному туризму имею — толку-то...

— Это на плотах, что ли? За плоты деньги не платят. А я в заводской команде играл. Если продуем, то директор устное распоряжение давал: всех в цех! А я хоть и числился фрезеровщиком пятого разряда, но так и не знаю, с какого боку к станку подходить. И вот идем заготовки таскать или стружку на тележке возить. Вот так недельку повкалываем всей командой, потом опять на тренировку. А в армии было хорошо. Я в спорт-роту попал. Нам командир скажет: «Сынки, надо выиграть!» И мы бегаем, потеем. Проиграем — делаем вид, что с ног валимся. Он и прощал...

Семену странно было все это слышать — где только люди не пристраиваются. Прочитал раз в одной исторической книге Указ Петра: «Лекарей, пекарей, писарей и прочих в строй не ставить, чтобы мерзким своим видом фрунта не портили!» — и долго смеялся, потому что сейчас эти лекари и писари — орлы, на построении не на левом фланге стоят. Ему самому армия вспоминалась без удовольствия, может, потому, что возвращался не при параде, без лоска: еще в Хабаровском аэропорту пришлось в туалете переодеться во все гражданское, что припас заранее, — так поистерлась, поистрепалась шинелишка за долгие караулы, марш-броски, учения «сопка ваша — сопка наша»...

— Ладно, — сказал Семен устало. — Отбой.

Проснулся он в темноте от тяжелых ледяных брызг, бивших в лицо, услышал заполошный Сашкин крик, дернулся из спальника и задохнулся от тугого, как горная река, воздуха. Тогда он привстал, вытащил из-под головы спрятанную робу, сберегая тепло, оделся прямо в тесном мешке и рывком вылез в темноту. Растяжки палатки сорвало с боковых кольев, она надулась пузырем, трещал каркас, пахло едким дымом, и громыхала, застряв в разделке, сорванная труба.

Семен на ощупь нашел рюкзак, точным движением залез в кармашек, вытащил и включил фонарь. Желтый, пляшущий круг света выхватил лицо Витьки. Залепленное длинными черными волосами и мелким крошевом листвы, оно все было покрыто крупными каплями воды, словно он только что вылез из холодной нелепой бани. Он стоял, стряхивая воду с голой груди торопливыми и ознобными движениями. Фонарик метнулся дальше — дымила печка, от каждого рывка ветра из нее вылетали искры и клубы дыма. Семен шагнул туда, заметив по пути, что Сашка натягивает на осциллограф кусок брезента и рубашка у парня уже промокла, прилипла к телу и острые лопатки быстро-быстро шевелятся, как крылья у птенца...

— Все хорошо, Саша! — крикнул Семен. — Беги на улицу («какая улица — тундра кругом...»)! Прижми палатку! Надя, укрой аппаратуру! Рацию — в спальник!

Успел увидеть, что Надюха натянула на голову капюшон желтой капроновой ветровки: одной заботой меньше... Хоть она-то не простынет...

Сашка откинул полог, выбрался наружу, на ощупь обошел палатку и остановился перед задранным брезентом. Зачем он ходил кругами, когда можно было просто нагнуться и выйти под задней стенкой палатки? А, черт! Нет теперь стенок! Нет жилья! Есть кусок смятого брезента, который сейчас сорвет с веревок и зашвырнет в реку...

— Держа-а-ать! — заорал Семен в темноте, потом удушливо закашлялся. Сашка вцепился в сырую и жесткую ткань, повис на ней всем телом, но мощные порывы ветра не давали прижать полог к земле. Несколько раз полог вырывался из рук, хлестал по лицу, а крупный песок, прилипший к нему, по-наждачному обдирал кожу. Вот громыхнула выброшенная труба, вылетела из палатки в грязь печурка, и голос Семена хрипло и спокойно произнес, перекрывая свист ветра:

— Витя, дай топор...

Бухнуло два удара, палатка резко осела — и Сашка, висевший на брезенте, с размаху сел в ягель. Теперь можно было прижать полог к земле, встать на него, навалиться всем телом. Ледяной ветер толкал в спину, и крупные колючие капли клевали часто и безжалостно.

— Витя, подруби другой кол...

И палатка, перекошенная, вздувшаяся, вдруг выровнялась, стала аккуратней, приземистей.

— Давай наружу...

По брезенту мазнул луч фонаря, метнулся вверх и уперся в летящую наискось дождевую россыпь, потом сорвался вниз и ослепил Сашку.

— Иди в палатку, погрейся, — крикнул Семен.

Погрейся... Над разбросанной посудой и одеждой моталась лампочка, мигала — это Надюха еще возилась с аккумуляторами, подключая шестивольтовую переноску. От этого желтого, рвущегося света стало еще холодней — до лихорадочной дрожи.

— Прижимай брезент! — крикнул Семен, и Сашка кинулся подворачивать полог вовнутрь, укладывать вдоль стенок батареи, ящики с консервами — все, что потяжелее. Парни под дождем стучали топорами, переколачивая колья поближе к палатке, ставя ее на короткие растяжки. Когда ветер перестал гулять, а от сырости стало знобить еще сильнее, Сашка не выдержал — полез наружу за печуркой.

— Угли не вытряхивай, — крикнул Семен. — Сейчас сырое все, проковыряемся с ней, пока разожгем...

Сашка прихватил было печурку верхонками, но мокрые рукавицы нагрелись мгновенно, и он начал махать руками, хлопать себя по бокам. Пинками и тычками он загнал печурку в палатку, поставил ее на колья, и тут же раздался скрежет — в палатке показалась труба.

— Принимай! — Он узнал голос Виктора. — Ты на печку поставь что-нибудь тяжелое, хоть канистру с водой, сорвет ведь опять...

Новый порыв ветра навалился с присвистом, частая дробь крупных капель заплясала над головой, и Сашка почувствовал на лице мелкую морось: дождь пробивал брезент, сыпался холодной пылью. Еще раз рвануло палатку, и раздался отчетливый звон — «та-а-ун!» — словно струну порвали, тут же с веселой злостью закричал Семен:

— Антенну сломало!..

Распахнулся полог, и рядом с печкой посыпались дрова. Залез в палатку Витька, с него текло ручьями.

— Вы чего в темноте сидите? — спросил он весело.

— Семен, где-то контакта нет, не горит лампочка, — сердито позвала Надюха.

— Сделаем... — В палатку протискивался Семен, как сивуч, отфыркиваясь из-под печально обвисших усов. Дождем и ветром ему расчесало голову на прямой пробор, цыганские кольца бороды выпрямились, и она теперь торчала вперед клинышком. Он прошел к аккумуляторам, посветил фонариком:

— Так вот она почему не стреляла — не заряжена была... — Свет зажегся, — Саша, давай еще свечей, теперь не задует... Устроим иллюминацию. Может, теплее будет?

Сашка хмыкнул, полез за свечами. Он уже начал успокаиваться.

— Сашок, дунь в печку — остались там угли?

— Ничего, у меня под раскладушкой мешок бересты, с прошлой точки, — сказал запасливый Витя-Ноль-Девятый.

— Давай, действуй.

Через минуту печка загудела, железные бока засветились малиновыми пятнами, от земли и одежды пошел пар. Они сидели и слушали, как над головой захлебывался ветер, обвальным дроботом сыпался на палатку дождь и грозно бурлила река, с гулким стуком перекатывая под водой камни.

— Ладно, переодеться надо, а то и насморк можно заработать, — сказал Виктор, нагнулся над печкой и отжал свои длинные волосы.

Они задули свечи, отключили лампочку, чтобы дать переодеться Надюхе, а сами сидели и чесали языки в темноте:

— А у Семена фляжка со спиртом есть...

— У тебя борзометр, что борзость меряет, не зашкаливает? Знаешь же, что бывает хуже...

— Что может быть хуже? — лязгая зубами, спросил Сашка. Его опять начало знобить.

— Много чего... Не дай бог, конечно... Вот сейчас Надя переоденется... А, ты уже все? Тогда зажигаем иллюминацию, завариваем чай, и я могу рассказать — когда бывает худо. Саша, займись чайником, только не давай воде много кипеть — все витамины выкипят... — Семен вдруг сделался непривычно разговорчивым.

Виктор включил приемник, чтобы не так было слышно дождевой дробот, и теперь сидел, крутил настройку:

— Что поймать? «Камчатку-метео»?

— Поймай мне Аллу Пугачеву. «Держи меня, соломинка, держи...»

Витька засмеялся и настроился на «Маяк».

— ...ветер до тридцати метров в секунду, порывами — до сорока. Сильный дождь, — говорил диктор доброжелательным голосом.

— Вот, как по теме, — засмеялся Семен. — Мы однажды тоже сидели в общаге — это на втором курсе было, — до стипендии три дня, денег, естественно, нуль. И кто-то попросил меня: вруби радио, может, музыка там сейчас, веселее жить будет. Я включил на секунду — не музыка, выключил. А там, видимо, радиоспектакль шел, и за эту секунду радио сказало: «Денег нет!» — таким ба-а-сом. Мы полчаса сидели, хохотали — тоже как по теме было...

— Да что за дурацкий край! В июне — снег, в июле — дождь ледяной, — крикнул Сашка, словно стараясь заглушить и плеск дождя, и грозный рокот реки.

Парни переглянулись, пожали плечами.

Дождь хлестал всю ночь. К утру ветер стих, и с неба сыпалась только частая морось, но и она скоро исчезла. Они выспались в эту ночь вволю и когда проснулись — сразу, одновременно, словно их разбудили чьи-то шаги или далекий выстрел, — то в палатке было тихо, светло и жарко. Перед входом поскуливал Рыжий, звал людей. Семен сбросил со спальника ватную куртку — вот запаковался! — и, как был в трусах, полез наружу.

— Рыжий, уйди, морда мокрая... — послышался его голос снаружи. — Ого-го! — Тишина-то какая... Ишь, листву на ольхаче посрывало... А берег... Мужики, метра два берега смыло. Еще два таких циклона, и мы уплывем. Ну, вставайте! Сивучи ленивые, посмотрите, как речку перебаламутило!

Долина реки заметно изменилась. Отмытая дождем до акварельной свежести, расчесанная ветром, она выглядела опрятно. Только палатка, поставленная по-штормовому, сломанная антенна и разбросанные, зацепившиеся за кусты вещи, какие выдуло ночью из палатки, портили картину. Одевшись, на свет божий вылезли остальные.

— Саня, вырубишь новые колья, поставите с Виктором палатку по-человечески. И приберите барахло. Витя, потом займись антенной, может, вечером выйдем на вечернюю связь. Я займусь аппаратурой.

Для начала Семен вытащил все панели из станции, повесил на солнышке сушиться. Потом перетаскал на место все батареи и аккумуляторы, которыми прижимали завернутый полог. Посмотрел магнитометры — в ямах было сухо: фанера, укрытая полиэтиленом, прижатая кусками дерна, воду к приборам не пустила. Тогда он решил пройти по проводам: проверить, может, где ветром подняло, электроды водой вымыло... Но не успел отойти на полсотню шагов, как у него под ногами взорвался выводок куропаток. Семен вздрогнул, засмеялся. Он вернулся, вытащил из-под спальника ружье, сунул в карман горсть патронов, потом подумал и взял рюкзак.

— После такой ночки грех не прогуляться, — сказал он примирительно. — Надя, если я задержусь, через час поставишь панели на место, подключи и проверь станцию. А я куропаток посмотрю.

Семен решил выйти на тундру по ручью, что был отмечен в полевом журнале как безымянный. Мокнуть в высокой траве и вправду не хотелось.

Понапетлял этот ручей за свою короткую жизнь, понапутал, непутевый... По берегам он зарос высокой травой, ну да ее все равно было меньше, чем в зарослях ольхача, ишь — вымахала трава за месяц, торопится прожить свой короткий век...

Семен все-таки промочил рукава, пока пробирался сквозь заросли, вышел на берег ручья, снял с плеча ружье, смахнул со стволов маслянисто-отдельные капли воды, протер ореховое ложе подолом рубахи... Осмотрелся.

Здесь было тепло и тихо. Солнечный свет, пробившись сквозь плотную траву, ложился на землю ясно ощутимыми горячими пятнами. Семен ступил в воду. Она сжала сапоги, холодом охватило ноги. Течения почти нет. Ливневая вода уже схлынула, и только по ямам сохранилась глубина, а на перекатах уже и камни пообсохли... Надо было пройти по ручью метров триста, и он выведет на чистую тундру; это оттуда было слышно, как веселятся куропатки. Он пошел вверх по ручью и почти сразу же услышал сильный всплеск — за поворотом, почти рядом. Семен замер, и тут же плеск повторился, и даже показалось, что кто-то хрипло выдохнул... Медведь? Семен беззвучно переломил «тулку», перезарядил стволы картечью, и затвор масляно чмокнул, взводя пружины для двойного удара. Медленно, ступая с пятки на носок, он двинулся вдоль ручья. За крутым поворотом, закрытым от глаз высокой травой, было тихо.

Сдерживая дыхание, прижался к высокому берегу и медленно-медленно заглянул за поворот. Медведя не было. «Да что за черт?! Он что — растворился? Не мог же он уйти совсем без треска и шороха...» Семен вышел на середину ручья, уже не прячась, и тут резкий плеск раздался почти под ногами, и сердце сорвалось, бухнуло размашистыми ударами. Тьфу ты, дьявол! Метрах в трех, в пересыхающей луже, где и воды-то было на ладонь, лежала крупная рыбина.

Семен подошел, носком сапога опрокинул ее на бок, и она покорно вытянулась, замерла, только жаберные крышки шевелились часто-часто. «Кижуч, — подумал Семен. — Да как же тебя сюда занесло, бедолагу?»

Семен нагнулся, подхватил кижуча под жабры, приподнял на вытянутой руке, отстраняясь от бьющегося хвоста. Пальцами он почувствовал песок под жабрами, и сразу все стало ясно...

Ночью, когда рушились в речку Радугу куски берега, подмытые обвальным дождем, когда с гор по ручьям летела взбаламученная вода, когда набухли черной водой сухие речки с песчаными руслами — понесло в речку всю эту грязь и песок, сорванную листву и коряги. И рыба, которая уже пошла на нерест живой плотной массой, начала задыхаться. Вспененная, слепая вода царапала взвешенным песком неподвижные рыбьи глаза, забивала жабры, обдирала кожу, разукрашенную красными пятнами брачного наряда... И тогда нерестовый вал смешался, рассыпался, и рыба начала уходить по притокам речки Радуги, по этим спокойным тундровым ручьям.

Но прошумел дождь, схлынула вода, оставив в ловушках измученных кижучей. И хоть кто-то из них успел скатиться в нерестовую реку, но многие остались в ямах. И остались бы они там — покорные и беспонятливые — на хриплую, каркающую радость воронья, на корм медведям. Остались бы, случись это в другое время, с другой рыбой. Но эта...

Властный закон нереста гнал ее к истокам реки, уже наступило время продолжения рода своего! И тут уж хоть как, хоть на брюхе ползком, обдирая до костей истерзанные плавники, хоть прыжком из ямы, чтобы потом долго биться на песке пересохшего русла, часто хлопая жаберными крышками, разевая пасть с остренькими зубками... хоть ползти по мелкой луже, падая время от времени на бок, чтобы хоть как-то смочить тепленькой водичкой пересыхающие жабры, но — ползти, ползти, ползти-и-и... Назад в реку, напичканную песком и всякой дрянью, но до-пол-зти!

А потом — одним отметать икру, другим — полить ее молоками, и — умереть. Ни одна из этих рыбин не выживет. Все уснут. И те, кто застрял в ручьях и не сможет отнереститься, и те, кто пробивается сейчас сквозь страшную, бурлящую воду к верховьям. Потом река смоет их тела.

Семен тихо вздохнул и занялся кижучем. Это был крупный самец весом килограммов на восемь, уже порядком избитый о камни. Когда-то красные перья плавников были сорваны, источены песком, ободрана шкура на брюхе. И белая полоска молок тянулась за ним, умирающим. Но мясо было еще красным, не лощавым. На жареху он годился.

— Нет, старик, не доползешь ты, — сказал ему Семен. — Ладно, там и без тебя обойдутся. На это дело мужиков всегда хватало.

Он поднял тяжелую рыбину и мордой вперед затолкал ее в неплотно завязанный рюкзак. Кижуч забился тяжелой пружиной и быстро затих. Красная рыба засыпает быстро.

Камчатка учит не удивляться. Как говорит Валерка: «Дают — бери, бей и беги». И Семен пошел по ручью. Пошел брать.

Второго кижуча он подобрал минут через пять. Это была уже самка с раздувшимся брюшком. Смятые бусинки икры — помятой и высохшей — прилипли к песку, и рыбина едва шевельнулась, когда Семен заталкивал ее в рюкзак.

«Подобрать штук пять, — просто и буднично подумал он. — Из головок уху сварганим, с хрящиками-то она самая вкусная... Если будут еще самочки, то можно будет икры присолить. «Пятиминутку». Жаль, соли у нас немного».

Соли в отряде было пол-ящика. «Экстра», мелкого помола. Такой можно икру солить: тузлук получается хороший, прозрачный, а для рыбы она не годилась — йодированная соль сжигала нежное лососевое мясо, и напластанные сочно-алые куски рыбы ржавели, словно старая селедка.

Еще пара кижучей стояла в яме, похожей на чашу, даже бортик из глины был. Семен подошел поближе, и они шарахнулись, взбивая клубами песок на дне. Черно-красные растопыренные плавники резали неподвижную воду, мощные хвосты поднимали брызги, и вода в луже закачалась, не в силах скрыть два живых тела...

Семен присел на корточки, на ощупь нашел папиросы, закурил. Ах, как хотелось жить этим кижучам! Хоте-е-лось... Взять их, что ли, за жабры и отнести до реки? Далековато. Да и зачем? Десятки, сотни других рыбин, что попали в западню, — кто их отнесет?

Один из кижучей вдруг, выскочил из лужи и мощно заработал хвостом, разгребая песок и глину. И, наверное, в его затуманенном рыбьем мозгу представлялось, что он летит сквозь холодное пространство воды, где-то там, в океане...

Семен встал, не зная еще, что сейчас сделает: столкнет рыбину назад или возьмет ее, но в этот миг кижуч трепыхнулся особенно сильно, разбил хвостом глиняный бортик, и тонкая струйка воды потекла в пересохшее русло ручья, и песок начал жадно впитывать ее. Рыба забилась совсем отчаянно, перемычка лопнула, вода пошла с журчанием, потом с клекотом, зашумела ровно, и через пять минут лужи не стало.

«Судьба», — подумал Семен, подобрал трепещущих кижучей и вытер рыбью слизь с ладоней о брезентовые штаны. Рюкзак теперь заметно оттягивал плечи, но литая, холодная тяжесть казалась все-таки нереальной: шел за куропатками, а тут — поди ж ты...

К палатке он выбрался минут через десять. Но и за это время рюкзак заметно наломал спину.

— О! Куропатки нынче большенькие пошли! — насмешливо сказал Витька, глядя, как Семен с усилием снимает рюкзак.

— Ага. И с зубами, — спокойно ответил тот. Из рюкзака торчала крупная рыбья голова с разинутой пастью.

— Крокодилы тоже летают, только низко-низко, — загадочно пробормотал Витька и начал помогать Семену укладывать рыбу на траве.

Подошел Сашка, на рыбу посмотрел с подчеркнутым равнодушием.

— Учись, Саня, — сказал ему Витек-Ноль-Девятый и не то улыбнулся, не то морду скорчил. — Наш начальник, не стреляя, кижучей подстрелил. И все — влет.

— Темните, мужики, — с обидой сказал Сашка. — Что я вас — закладывать побегу? Ну, поставили сетку, поймали на стол немного рыбы — чего темнить-то? Я хоть не спец в вашей камчатской рыбалке, но на Дону с бреднем ходил, мог бы и здесь помочь.

— С бреднем, — засмеялся устало Семен. — Вот именно — с бреднем. Бредни все это, Саша. Нет у меня сетки, не взял я в этот сезон. А рыбу в ручье насобирал.

— Ну да, конечно... Хохмачи. Остряки-самоучки.

— Сходи, посмотри. Прямо по моим следам и иди, там трава примятая, хорошо видно. Дойдешь до ручья, спускайся по нему к реке.

— И пойду! — вдруг засобирался Сашка. — Если я вашу сеточку найду, то уж, извините за беспокойство, попользуюсь. Я хочу литра три икры закатать, на материк увезти. А вы мне, за все ваши хохмы, поможете ее правильно посолить, чтобы икринка к икринке...

— Иди, ищи, — коротко сказал Семен. — У тебя с нервами все в порядке? От неожиданностей дурно не бывает? Сердчишко не пошаливает? Тогда иди, ищи.

Сашка подобрал рюкзак, раскатал сапоги и скрылся в кустах.

— Много ее там? — спросил Виктор.

— Много, Витек... — Уходить надо скорее отсюда, — задумчиво сказал Семен и глянул на Надюху. Она стояла немного испуганная, прислушивалась к разговору. И он добавил, продолжая глядеть ей в глаза. — Уходить. От греха подальше.

— Ты думаешь, медведя много соберется на запах?

— Не только, Витя. Своих дураков хватает.

Надежда, молчавшая все это время, набрала воздуху и отчаянно сказала:

— А я не люблю икру! У нас дома каждый день икра в холодильнике стояла, а я не ела. Даже портилась икра...

— У тебя папа начальник, что ли? — грубовато спросил Семен.

— Нет, мы с мамой вдвоем жили.

— А мама в торговле работает?

— При чем здесь торговля? Она библиотекарь.

— А где тогда икру брали?

— Как где? — растерялась Надюха. — В магазине...

— С тобой все ясно, воробей, — сказал Семен и положил ей на плечи тяжелые ладони. — Ты зря ее не ела. Она ничего, можно есть. Я попробую тебя научить это делать, правда это будет не слишком часто.

Сашка вернулся часа через четыре. Рюкзак он не нес, а волок по траве за лямки. На шее, на брючном ремне висело еще четыре кижуча.. Головы у них запеклись скользкой и густой кровью: похоже, он добивал их камнем. Широкий ремень распялил рыбьи рты, и острые края жаберных крышек неряшливо пообломались. Дышал Сашка с запаленным хрипом и был весь мокрый, измазанный рыбьей слизью.

— Не выдержал, — сказал Виктор вполголоса. — Все-таки он не выдержал...

— Чего стоите? — спросил Сашка устало. — Есть же мешки, тазики, надо собирать, пока не протухла...

— Витек, посмотри, что он принес. Выбери самочек, икру возьми, остальное — в реку, — скомандовал Семен.

Сашка словно не слышал его слов. Он сидел, неловко вывернув шею, и внимательно рассматривал ручей, от которого только что пришел.

— Вот земля... — шептал он, не обращая ни на кого внимания. — Не зря сюда казачки с парной землицы уходили... Рыбу — руками... Лисицу — палкой... куропатку — камнем... Все есть...

— Не за этим они сюда шли, — сказал Семен, стоя над ним. — Я думаю, за волей все-таки...

А Виктор перебрал рыбу, отложил самочек и теперь пластал их быстрыми движениями — узкий отточенный нож только мелькал в руках. Закончив, он подхватил две первые потрошенные рыбины за жабры и поволок к реке. Когда он бросал их в воду, рыбины, распахнув пустые розовые животы, крутились в воздухе. Сашка сидел неподвижно, только в глазах зажглась искорка любопытства. Но вот Витька взял за жабры новую пару, и тогда Сашка вдруг протянул руки, цепко схватил его за грудки и зашептал в лицо:

— Я за бутерброд с красной рыбой в Ростове, в ресторане, три рубля платил! А ты швыряешь?

Витька повел плечом, и скользкий рыбий хвост небольно смазал Сашку по носу. От неожиданности тот разжал скрюченные пальцы, и Витька снова спокойно пошел к реке, и опять взлетели в воздух мертвые рыбины.

— Каждый край — по своему рай, — сказал он Сашке примирительно. — У вас фрукты на земле гниют, а у нас в поселках, на побережье, они чаще всего — в банках. Консервированные, значит. В Петропавловск хоть из Вьетнама фрукты везут, а в поселках один фрукт, и тот — корюшка.

— Кто? — хрипло спросил Сашка.

— Корюшка. Рыбка такая. Поймаешь, а она огурцами пахнет.

Он снова взял пару рыбин, поволок к реке. Вернувшись, начал объяснять:

— Соли у нас нет подходящей, Саша. Да и неподходящей — только икру присолить. Так что, если хочешь, чтобы добро не пропадало, сходи еще. Бери нож, мешок полиэтиленовый и шагай к ручью. Бери только икру; если рыба рядом с речкой застряла, то не поленись — выпусти, тебе и так за глаза хватит. Только имей в виду: попадешься с икрой, дорого заплатишь. Прейскурант у рыбинспекции знаешь какой?

— Нет, — так же хрипло и коротко ответил Сашка.

— Последнее время — восемьдесят рублей за одного кижуча и сто двадцать за литр икры.

Сашка встал, взял рюкзак, сунул туда большой кусок полиэтилена и молча пошел к ручью. Вернулся он затемно, когда все уже были в палатке. Надюха сидела за станцией, делала градуировку, готовилась к ночной записи. Семен пристроился на походном столике: зажег две свечи и при полном комфорте проматывал рулоны осциллограмм, что-то мерял, прикидывал на логарифмической линейке. А Витька опять мучил «Спидолу». Она у него то верещала часто-часто, то начинала мяукать, словно голодный котенок. Сашка заглянул в палатку, но никто не поднялся ему навстречу. Тогда он спустился к реке, долго мыл руки с песком, оттирая рыбий запах, потом скинул куртку и рубаху, ополоснулся по пояс. Лихорадочное возбуждение этого дня еще не отпускало его. Сашка постоял в темноте, потом пошел в палатку. Он бросил пустой рюкзак в угол.

— Много там ее. Слишком много, — сказал он ни к кому не обращаясь. Витька выключил приемник, повернулся к нему:

— Нашкерил икры?

— Я же говорю — слишком много ее там. Я перетаскал в речку штук тридцать... А может, больше... Тяжело. Ямы есть глубокие, она выскальзывает из рук, все ладони сорвал плавниками.

— Ну-ка, покажи, — наклонился над ним Семен.

Сашка, словно сдаваясь, поднял руки вверх.

— Промой с мылом, потом возьмешь фляжку, промоешь царапины спиртом. Протрешь. От рыбной слизи нарывает здорово.

— Надежда, ты прошлую запись не проявила еще? — спросил Виктор.

— Нет, не успела. Я ночью хотела проявить.

— Давай, я проявлю. А Сашка пусть в закрепителе с ней поработает, в нем серебро есть, а от нарывов это серебро здорово помогает.

Он и это знал. Не зря его звали в экспедиции Витька-Ноль-Девятый.

5

К концу июля Семен устал от гор. После речки Радуги три точки подряд попались на склонах Ключевской сопки. В ясные безоблачные дни им было видно, как над рекой Камчаткой, над ее извилистыми протоками и старицами тучами поднимаются утки. Иногда ветром доносило еле слышный треск — это вразнобой щелкали выстрелы. В такие дни Семен выкраивал пару часов и уходил от палатки вверх, карабкался по склону к снежникам, обходил развалы оплавленных глыб, месил сапогами вязкий пепел. Там, в зернистом снегу, он нашел однажды маленький березовый листок, и тогда желание побыстрее смотаться отсюда стало появляться все чаще. Занесла же нелегкая этот листок почти на три тысячи метров! Вдавленный яростным солнцем в жесткий снег, он лежал в глубокой луночке, светился желтой монеткой в зеленоватой мгле... Один, среди камней, снега, шлака, пепла...

Вулкан подавлял его своим равнодушием. Гигантская, живая гора — за всю жизнь не облазить ее склоны, хребты и трещины. Это был целый мир хорошо организованной вздыбленной тверди. Здесь не было хаоса и бессмыслицы — это Семен ощущал хорошо. Гора действовала по своим законам, не понятным пока людям: утром они просыпались, а на брезентовой крыше палатки опять тонким слоем лежал пепел...

Однажды Семен прочитал, что братья-вулкаши после долгих лабораторных анализов нашли в этом пепле аминокислоты — «кирпичики жизни». Сообщение было сухим как строчка в полевом журнале. Но вывод поразил Семена простой логикой действия, механикой происхождения всего живого и сущего. Получалось, что планета, Праматерь, сама рождает жизнь. День и ночь, из века в век дымятся над ней разумно рассредоточенные вулканы, серой пеленой, чуть-чуть закрывая солнце, медленно стелется пепел. Его сгребают вместе с грязным снегом в Петропавловске-Камчатском, смывают блестящие разноцветные машины муниципальных служб в Токио и Нагасаки, а он летит и летит... Карабкается к вершине человек, маленький такой человечек, другой человечек сидит в палатке и подсчитывает на бумажке свой заработок, а пепел — зародыши жизни — летит. Словно нет этой, настоящей, жизни... Нет и не нужно... Равнодушная, жестокая гора.

Но на удивление его отряд жизнь на вулкане воспринял спокойно. Надюха все увереннее обращалась со станцией: аппаратура капризная попалась, ее понять нужно было. Виктор здесь отдыхал — он уже намордовался на этой точке с заземлениями. Сопротивления у шлака были большие, гораздо больше, чем входные сопротивления у станции, и аппаратура отказывалась работать. Пришлось ему больше всех лазить по склонам, уходить за рыхлый пепловый горб и оттуда таскать ведрами сухую землю, которую он собирал по горсточке из-под редких моховых островков. Он выкапывал ямку в шлаке, сыпал туда землю, сажал грязные электроды, как картошку в чернозем, поливал присоленной водой и при этом бормотал: «Во как... Землицу-то все любят... Что корнеплоды, что неполяризующиеся электроды...» А когда началась на точке работа для Семена и Надюхи, он остался почти без дела — сидел на ящике, высматривал в бинокль снежных баранов, которые, по его словам, здесь в каньоны прямо на рога прыгают.

Дрова они взяли с собой, опять загрузили опрятный салон вертолета поленницей, как деревенский сарай. Пока дров хватало. Воды оставалось две канистры, ее экономили. С погодой пока везло, только туманы были сильные по утрам. Даже не туманы — в облаке жили...

Валерка уже записал точку под Козыревском, рядом с рыбразводным заводом, перелетел на другую, на озеро Ажабачье. Андрей стоял в верховьях Большой Хапицы, у него что-то не ладилось с гальванометрами, просил по связи запасной комплект, но пока вертолетов не было и он сидел без работы, гонял по тундре куропаток.

Семен не спешил. Он знал, что зимой, когда он будет работать на другом участке, с другим отрядом, камеральные барышни в городе не будут и понятия иметь про кислую от пепла воду, это и не вспомнится, а то, что точка записана с брачком, будут помнить долго.

А Сашка быстро пообвыкся на новом месте, хотя из палатки выходил редко — куда ходить-то! — валялся на раскладушке, листал замусоленные подшивки журналов с детективами и говорил сквозь зевоту с подвывом: «Ну и что — Ключевска-а-ая сопка?» Они спали с Рыжим на пару.

Только Надюха была оживленной, глаза блестели, как у первокурсницы — как же! — она на высочайшем вулкане Евразии, на  д е й с т в у ю щ е м  вулкане! Она несколько раз заводила разговоры: «Если пойти к вершине, то за два дня дойти можно». Семен отшучивался: и полдня хватит, чтобы ноги поломать. Вершина казалась близкой, склон круто уходил в небо, закруглялся дымящимся кратером. И по ночам, в тишине вдруг слышалось ворчание, наносило фумарольным запахом серы.

Надюха утешалась тем, что таскала к палатке вулканические бомбочки, колотила их обухом топора, стараясь там найти кристаллы везувиана или причудливые минералы под названием «волосы Пеле»: ей казалось, что все они должны быть обязательно с рисунком, как у агата.

— Вулканические бомбы бывают чечевицевидные, хлебовидные и ленточные. Учись, студентка, — дразнил ее Семен, помня, как она представилась вначале — «техник-геофизик».

— Ты можешь из своей коллекции выложить надпись: «Здесь была Надя», потому что грузоподъемность вертолета МИ-8 на такой высоте — тонна, не больше. Он нас-то брать за два смыка будет, а про коллекцию забудь.

— Семен, ну можно, я возьму хоть пару штук, — жалобно просила она, словно и впрямь кто-то будет проверять ее рюкзак перед погрузкой.

— Возьми, — серьезно говорил Семен. — Вон ту конуру, что у Рыжего. — И показывал на оплавленную, с арками и пещерами глыбу, размером с двухэтажный дом.

— Комарья нет, медведи не шастают — чем не жизнь! — кричал с раскладушки Сашка. — Семен, а нам высокогорные платить будут?

— Нет, нам товарищ Трегубов значки вручит. «Юный альпинист».

— Шу-у-утишь...

У них было еще две точки на склонах Толбачика, но перед этим Семен решил отдохнуть на море. На восьмой день житья на Ключевской он раскатал на походном столике все осциллограммы, долго мараковал с измерителем и логарифмической линейкой, что-то насвистывал, бормотал под нос: «Сколько у нас по магнитным каналам? А сколько надо, столько и сделаем... Кто мне докажет, что по «иксовому» здесь сорок два миллиметра? А я вот левый глаз прикрою... Во! Сорок один, тогда все получается...»

Надюха подсела к нему, начала помогать пересчитывать. «Повезло мне на второго оператора, — думал Семен. — Жаль, ненадолго. Дело молодое, замуж уйдет».

— Вот ты потом в камералке будешь работать, имей в виду, что мы здесь мучаемся, нервы треплем из-за каждого миллиметра. А зачем? Построят разрез, точность будет «плюс-минус трамвайная остановка»... Сколько здесь?

— Сорок два. Я не буду в камералке работать. Только в поле.

— Вот-вот, это значит, что брак. Сорок два...

— А может, оставим ее, Семен? Действительно, при такой-то точности... Это же региональная съемка...

— Ишь ты... Так всем понравится. Брак. Перепишем. Закончив обсчитывать осциллограммы, он потянулся и сообщил:

— Еще одну ночную черкнем для верности, и завтра — перелет.

— Куда?

— К морю.

Вертолет пришел после обеда. Они успели свернуть палатку, собрать аппаратуру, смотать провода и лежали на теплом брезенте, слушали приемник, подогревали на остатках дров чай. Было непривычно ждать вертолет снизу, высматривать его в бинокль на фоне яркой зелени долины реки Камчатки.

«МИ-восьмой» поднялся к ним тяжело: высота. Экипаж был незнакомый, командир — пожилой, осторожный пилот. На этот раз вертолетчики особо строго смотрели за погрузкой, и, когда Семен поволок к раскрытому сзади фюзеляжу аккумулятор, смурной бортмеханик сказал:

— Оставь. Мы тебе на точку уже комплект свежих забросили. А эти потом заберем, когда пустые возвращаться будем. Посмотри, что еще можешь выбросить.

— Я лишнего барахла не вожу, — обиделся немного Семен.

Он ждал, что за ним придет экипаж Кочеткова, того было просто уговорить перебросить отряд к морю. А эти будут выполнять задание по заявке, повезут его на очередную проектную точку.

— Мужики, покажите, где аккумуляторы новые оставили, — попросил Семен.

— Здесь, — ткнул пальцем в планшет второй пилот. — У подножия Ключевской, спуститься только. Кустики там есть редкие, можно сказать — дрова. С водой неважно. Можно сказать, засуха.

«Зануда, — подумал Семен. — У подножия комарья до черта, это сюда гнус не поднимается... Дров нет. Воду придется таскать за два километра в канистрах. Если тот ручей, что отмечен на карте рядом с точкой, еще не пересох...»

— Нет, парни, — сказал он бодро. — Я эту точку потом отработаю, а вы меня сегодня вот сюда бросьте, в устья Сторожа. Там тоже проектная точка. Моя точка, кстати...

— Часа на три дольше будет, — подсчитал второй пилот. — Можно сказать, перебор...

— Ничего, вам подпишут заявку, — заверил Семен и вдруг почувствовал, что рассердился. — Ничего, пусть начальство лишний раз пешком прогуляется. А то как иранские шахи — везде на вертолете...

Пилоты в общем-то все неплохо разбирались в экспедиционной иерархии, им можно было пожаловаться на жизнь:

— За продуктами в город — на вертолете, хотя есть машина. С нарядами в бухгалтерию — на вертолете. На рыбалку — это теперь ре-ког-нос-ци-ров-ка называется — опять на вертолете... Скоро в нужник летать будут. Поназакладывали в проект лишних летных часов, а для полевиков лишний смык сделать — экономия. Народу в экспедиции — по коридору боком ходишь, а в полях работать некому...

— Да нам-то что — выбросим, — сказал, подумав, командир. — Но смотри, парень, там — погранзона.

— А у нас есть кому оформить документы, — уже всерьез завелся Семен. — У нас есть начальник партии, начальник участка, старший геофизик — это только в поселке, на базе. А в городе — трехэтажное здание, битком набитое клерками, там по два человека за одним столом сидят. Ребята рассказывали: один из туалетов под кабинет заняли. Я вот думаю, они прямо на унитазах, не снимая штанов, сидят или все-таки стулья поставили? — Он оглянулся на Надюху: не слишком ли разговорился? Девчонка стояла — руки в брюки — свой парень. — А я устал от гор, — признался Семен. — У ребят от этого кислого пепла изжога началась. На зубах — пепел, в спальнике — пепел, супа чашку съел — на дне пол-ложки пепла...

— Ладно, полетели, — пошел к вертолету командир.

— Рыжий, вперед! — крикнул Семен. — Надя, садись, Витя, за старшего остаешься.

Семен всегда улетал первым — выбирать точку. Груз делил на две равные части: если вертолет за остальными не вернется, то дней пять прожить можно нормально.

Вертолет оторвался от земли очень тяжело, со скольжением начал уходить вниз, вдоль склона, потом выровнялся и потянул прямо. Внизу несла желтую воду река Большая Хапица, потом наплыли черно-зеленые бугры хребта Кумроч, и вскоре синей полоской зажегся вдали океан. «Совсем другое дело», — подумал Семен.

Их выбросили на жаркую поляну, густо заросшую саранками, папоротником и еще какой-то сочной травой. Бортмеханик помог выгрузить ящики, и тугой ветер привычно хлестнул в лицо, дохнуло горячей керосиновой гарью, и «МИ-восьмой» ушел в сторону гор.

Стало непривычно тихо, и от теплых запахов разнотравья слегка закружилась голова. Семен осторожно прошел по несмятой еще траве, чувствуя, как хрустит в сапогах вулканический пепел. Прислушался. По реке шла моторка. Через несколько минут заросли раздвинулись, и на поляне показалось трое пограничников. Семен шагнул было к ним.

— Стоять! — насмешливо и властно приказал старший. На плечах у него была накинута плащ-палатка, но форменные брюки были с офицерским кантом.

— Здравствуйте, — постарался сбить его с резкого тона Семен. — Мы из Камчатской геофизической экспедиции. Здесь у нас проектная точка.

— Документы? Паспорта с собой?

«Мы же не в загс прилетели», — хотел пошутить Семен, но воздержался.

— Да, пожалуйста. — Он протянул полиэтиленовый пакет с документами. — Отряд — четыре человека и беспаспортная собака по кличке Рыжий. Остальные часа через полтора прилетят.

Офицер потянулся за документами, и Семен увидел краешек погона с двумя просветами. Звездочек по краю не было — значит, майор. Теперь общаться будет легче, это Семен знал по своей службе. Майор перелистал жесткими пальцами паспорта, коротко взглянул на обоих, потом коснулся пальцем коротко подстриженных усиков и сказал:

— Нам не поступало уведомление о геофизических работах в этом районе.

— Это вы меня спрашиваете, товарищ майор? — удивился Семен. — Я простой исполнитель. Оформление документов — не моя работа.

— Разберемся. Рация есть?

— А как же без рации...

— Оружие?

— Оружие нам по технике безопасности положено — работаем в местах обитания крупных хищников. Вот разрешение на ружье, оно в чехле лежит, патроны в синем вьючнике...

Один из пограничников — стриженый, плечистый парень — переломил ружье, заглянул в стволы, резко закрыл. Был он в пятнистом комбинезоне, полинявшем под мышками от пота, капюшон откинут за спину. На мальчишески чистом лбу был прицеплен на резинке козырек — тоже маскировочной окраски. «Толково», — подумал Семен. Третий пограничник — белобрысый крепыш — стоял, легко расставив ноги, автомат — на шее, руки — на прикладе, ствол вежливо отведен в сторону. Семен искоса посмотрел на оружие и подумал, что служба у ребят — не мед. Вон как пообтерлись вороненые стволы, просвечивают светлой сталью, да и приклады давно уже не блестят парадно-строевым лаком, поободрались. Хотя, какие здесь нарушители: с одной стороны море, с другой — на триста километров горы и тундра. Может, за то, что их задержали, кто-то еще и отпуск получит — десять суток без дороги. От этой мысли Семен развеселился и громко сказал:

— Ты, Надежда, как не у себя дома. Достань из груза компот, угости парней, будь хозяйкой.

— Отставить, — покосившись на майора, сказал белобрысый.

— Брось ты, сержант, — сделал вид, что обиделся, Семен. — Ты что думаешь — она сейчас вместо компота из абрикосов бомбу достанет и в атаку на тебя пойдет?

— У нас такой на кухне есть, — дипломатично ответил сержант.

— Так все-таки — кто вы такие? — настойчиво спросил майор.

— Тайные агенты МТЗ, — сказал насмешливо Семен, подошел все-таки к грузу, нашел банку с компотом, длинным ножом взрезал жесть, отхлебнул, причмокнул одобрительно.

— МТЗ — это метод такой, магнитотеллургическое зондирование, — торопливо пояснила Надя, оглядываясь на автоматы.

— Не ругайся по-иностранному, — строго сказал ей Семен. — Повяжут. Зря вы от компота отказались.

Майор еще раз перелистал документы, но пока их не отдавал.

— Средства сигнализации есть?

— Ракеты. Дымовые шашки не люблю — тяжелые. Пара фальшфейров для баловства.

— Ясно. Лодка?

— Есть. Вот вторым бортом подвезут, покажу. Резиновая. Знаете, такая, типа каноэ, — с простецким видом пояснил Семен.

— Каноэ, значит... Карта?

— Пожалуйста. — Семен расстегнул планшетку.

Наверное, у пограничников планшеты были получше, потому что майор снисходительно улыбнулся. А потом вдруг азартно хлопнул себя по бокам:

— Все есть! Рация дальностью до четырехсот километров, оружие, средства сигнализации, лодка грузоподъемностью в пятьсот килограммов... Вот только разрешения нет. Стопроцентные шпионы!

— Точно, — признался Семен. — Я у вас хочу разведданные насчет продуктового склада получить. Соль кончается, а заказать забыли. У вас на складе соль есть? Не поможете?

— С солью, значит, помочь... Я вас сейчас задержать должен и держать до выяснения личности.

— Эт-то хорошо! — обрадовался Семен. — Баня у вас на заставе есть? Обязательно должна быть, да еще хорошая! Я два месяца в бане не мылся, все в палатке, в тазике. А то действительно — работа, работа... Нет чтобы к пограничникам в гости съездить, каши перловой поесть...

— Своих едоков хватает! — отрезал майор. — Значит, так. Документы я пока заберу до выяснения. Сами вы у меня никуда не денетесь. Лодку тоже можно оставить — дальше лимана не уйдете. Рацию...

— Рацию оставьте, — попросил Семен. — Паника на базе поднимется. Три дня план спасработ будут составлять, потом три недели искать. Я вам частоты и сеансы связи дам — слушайте. Контролируйте.

— Можно оставить, — сказал белобрысый сержант. — У них «Гроза», фиксированные частоты.

— Ладно, сделаем запрос. Но вы-то сами должны понимать: если бы мы вас сейчас забрали, то сорвали вам выполнение плана.

— Наш план от солнышка зависит. Квазисинусоидальные вариации магнитотеллурического поля прямо пропорциональны солнечной активности, — подпустил тумана Семен.

— Ну, это понятно! — рубанул ладонью воздух майор. — А план есть план. Понимать надо — производство.

Семен развел руками — стараемся. Майор повернулся уходить и через плечо уже сказал:

— А за солью приходите, вот сержант даст.

«Угадал я звание у белобрысого, — весело подумал Семен. — Маленькие, они на службу злые».

Когда моторная лодка ушла по реке и снова стало тихо, Надюха вдруг упрекнула:

— Зря ты, Семен... Они же здесь хозяева, могли арестовать. У тебя потом были бы неприятности...

Семен немного подумал, потом честно сказал:

— Я не считаю, что только они здесь хозяева. Я не считаю, что пограничник главнее геофизика, а милиционер — пешехода... У меня нет дома, в котором я мог бы закрыться на ключ и почувствовать себя хозяином, живу в палатке, а туда всякий заходит. Если я перед всеми прогибаться начну, то раньше времени радикулит заработаю.

Он мог завалиться с рюкзаком в сверкающую гостиницу «Интурист», где всегда полно свободных номеров, но народ спит вповалку в аэропорту, потому что одно название гостиницы многих отпугивает; мог договориться и улететь на попутном транспортном самолете — какого черта ему пустому лететь; мог остановить патрульную милицейскую машину и попросить: «Мужики, подбросьте до кафе «У командора» — к подруге опаздываю». — Он делал это с наивной уверенностью, что ему не откажут, и, странное дело, все у него получалось.

Однако на следующий день ему передали по связи выдержку из приказа, где объявили выговор за самовольный перелет в погранзону. Похоже, что экспедиционному начальству самому досталось за волокиту с оформлением разрешения на работы. Паспорта принес белобрысый сержант — на этот раз он был в обычной робе хэбэ с помятыми зелеными погонами.

Точка была отличной. Комарье продувалось ветром, море накатывалось на черный песок, оставляло там пышные хлопья пены, длинные ленты морской капусты, беспомощные сгустки медуз. На скалах орали, ссорились кайры и гагары, кружились галдящими облаками. Вдоль извилистой полосы прибоя тянулся ровный медвежий след, тяжело вдавленный в песок. Если закрыть глаза, то даже из палатки было слышно шум прибоя и несносные вопли чаек. Вот ведь создал бог птицу да забыл голоса лишить. Но главное — точка была с отличным уровнем поля, с хорошими условиями заземления. Семен боялся аппаратурных наводок от радарных установок пограничников — их не было. И он за сутки, один, набрал записей почти на половину точки. Оторвался от станции где-то под утро. Часа в четыре проскочило несколько цугов короткопериодного поля. Он заметил характерное подрагивание каналов и успел перестроиться, сделать градуировку, врубить другую скорость. Потом проявил осциллограммы, подсвечивая себе огоньком папиросы, бормоча под нос: «Записано, как учили... Как в учебнике Бердичевского...» Развесил ленты сушиться над печкой, и сразу же в палатке запахло по-рабочему, химией. Забормотал на печке чайник, и Семен засмеялся тихонько, услышав эти звуки. Потрескивая, догорала свеча, и он затушил фитиль огрубевшими пальцами. Светало.

Семен осторожно вышел из палатки. Парни еще спали предутренним чутким сном. А Надюхи не было вот уже часа два, ушла тихонько, когда он ловил «десятисекундники». Тяжело девке одной среди мужиков, хоть бы подружка была какая... Семен так понял, что с той девицей, с Верой, она была знакома, но не более того — примелькались друг другу за четыре года учебы на одном курсе. Он как-то дал Надюхе микрофон — поболтать по связи (отряды уже отработали, время на этой частоте оставалось, еще не вышли в эфир ребята из геологосъемочной экспедиции). Но Надюха, хитро улыбаясь, выдала кондовый текст: «Желаю производственных успехов и счастья в личной жизни» — и Семен понял: ей эти разговоры не нужны.

За долгие месяцы палаточной жизни, когда рядом только три поднадоевшие физиономии, человек начинает или рычать на других, или доходит до такого неловкого откровения, что потом сам мучается — зачем все наплел, кто за язык тянул... Вот поэтому Семен давно избрал свой стиль — говорить мало, чаще — шуткой. Сезон длинный, успеешь еще исповедаться. И здесь Надюха его радовала — вела себя ровно, спокойно, самостоятельно. Хотя могла бы сейчас и сказать — куда уходит. Это не в городе...

Семен вышел из палатки, добрался по сырой траве до реки. Постоял немного, вслушиваясь в многоголосье проснувшегося леса, в бульканье и всхлипы. Потом вытащил из высоких зарослей жимолости ярко-оранжевую лодку, со звоном бросил ее на воду, быстро сел, толкнулся веслом. Течение мощно подхватило и понесло, слегка покачивая на вскипающих белых бурунчиках. Здесь, в устьях, Сторож был серьезной рекой. Дальний берег терялся в тумане — прямо-таки по-материковски широкая река... И он начал выгребать к тому, туманному берегу, стараясь не делать резких движений — круглая резиновая корма лодки сидела глубоко в воде, и от резких движений брызги стучали по натянутому днищу, собирались там в лужицы и перекатывались холодной ртутью.

Семен сперва услышал, что берег рядом — по-особому бурлила вода впереди, потом увидел и его — высокий, метра два, обрывистый и тихий. Здесь рос мощный лиственничный лес, словно и вправду речка Сторож была настоящей границей: с одной стороны кривой березняк, буйная и сочная трава, с другой — мачтовые стволы листвянок, редко стоящие в чистом подлеске. Из обрыва мохнато висели корни, сырые и толстые, иногда с них срывались в воду комья земли, и тогда река гулко сглатывала их...

Семен положил весло и замер неподвижно, осторожно втягивая сквозь сжатые зубы густой, уже солоноватый воздух. Лодку все так же несло рядом с берегом, и он спокойно ждал, когда покажется огромный, расплывшийся шар солнца над темной, чуть видимой водой океана. Вдруг часто посыпались комья, забулькали...

Семен очнулся и увидел совсем рядом молодого мокрого медведя. Звереныш стоял на задних лапах, обхватив передними тонкую листвяночку, смотрел на человека блестящими глазенками и быстро-быстро шевелил мокрой пуговицей черного носа.

— Да пошел ты... — сказал ему Семен сердито и проплыл мимо. Звереныш обиженно уркнул, шумно затряс деревце и исчез где-то позади. Плавно и сильно лодку внесло в лиман, медленно стало разворачивать. Хвастала река утренней красотой — смотри, запоминай. Семен и смотрел. Сидел он неподвижно, и слабое течение разворачивало то к речке, бурлившей неподалеку, то к темному, но уже проснувшемуся лесу с обидчивым медвежонком, то к вскипающему прибоем океану. Над ним уже начинался птичий гомон, и над черными скалами, облизанными сырыми ветрами, кружились птицы.

Сердце билось резкими толчками, лицо с натянувшейся и холодной кожей было чуть-чуть запрокинуто к небу, и первый же луч солнца, вырвавшийся из-за выпуклой массы воды, должен был ударить под полуприкрытые веки. Было очень важно не прозевать этот момент... Вот он! Значит, еще один день начался.

Семен подгреб к берегу, поднялся и выбросил лодку на песок, не оглядываясь, пошел вдоль прибоя, стараясь ступать по сырой полосе — так меньше проваливались ноги.

Он увидел Надюху не сразу, хотя до нее было метров триста вдоль дикого песчаного пляжа. Океан так притягивает взгляд, что сразу же начинаешь искать посреди тяжелого, всхолмленного, пустого пространства хоть что-то живое — парус там какой-нибудь. Хотя откуда здесь быть парусам! Но бывает, что промелькнет черный треугольный плавник касатки и тотчас же всплывут совсем рядом с берегом нерпичьи головы, поглядывая на тебя забавно и дерзко — «ты нас тоже сожрать хочешь?» Но сейчас океан был пуст, как на следующий день после сотворения мира.

Его внимание привлекли вопли и стенания чаек. Семен присмотрелся — вдоль прибоя, светясь обнаженным телом, шла девушка, и чайки крутились над ней горластым облаком: взмывали, падали, трещали и хлопали крыльями, орали самозабвенно и благодарно. Семен быстро пошел навстречу и скоро увидел, что Надюха почти бежит, легко касаясь босыми ногами черного песка, подкидывает вверх сырые крошки хлеба, и чайки глотают их на лету, закручивая над головой немыслимые виражи, едва не задевая ее по лицу тугими крыльями. Увидев Семена, Надюха бросила остатки высоко вверх, и чайки дружно возопили о несправедливости: крошек было много, они мелькали, падали, метались легкими точками от одного жадного клюва к другому, и приходилось стелиться почти над песком, чтобы не дать им упасть.

Семен вошел в эту живую, трепещущую карусель и сжал ладонями холодные, вздрагивающие плечи Надюхи. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами — даже дыхания не было слышно, — и тогда он осторожно прикоснулся к ее губам, мгновенно ощутил их солоноватую свежесть. Девушка сама прижалась к нему, и у нее оказались все-таки теплые, хоть и вздрагивающие губы.

Чайки давно унеслись, покачивая крыльями на восходящих потоках. Они остались вдвоем — большой, уже седеющий парень и почти обнаженная девчонка с доверчиво опущенными руками.

— У тебя купальник сырой, — сказал чуть слышно Семен. — В море лазила без спроса?

— Не-ет, — помотала она головой. — Я бежала, бежала, стало жарко... Нет, правда — жарко, и вон там, за поворотом, увидела водопадик — легкий такой, весь сверкающий... Я и встала под него, но он холодный — жуть...

Семен снял куртку, накинул ее на плечи, застегнул верхнюю пуговицу. Получилось не то накидка, не то ментик какой-то, в нагрудном кармашке позвякивали патроны. Она поняла, поджала забавно губы, тряхнула коротко остриженной головой — кавалерист-девица...

— Где одежду оставила?

— Вон там, под корягой.

— Бегом до нее... Сейчас разведем костер, а там и солнце поднимется повыше, согреешься, — и подтолкнул ее тихонько в спину. Она послушно побежала, по-девчоночьи размахивая руками, и Семен едва удержался, чтобы не ломануться следом, подумал быстро: «Сивый уж, черт, а все бегать хочется как молоденькому». Он знал, что если броситься следом, то сильное, тренированное тело, так стосковавшееся по движению, будет легко и послушно. Да что это в самом-то деле — ведь молодой он еще совсем... «Ну-ну, — сказал он себе. — Считают не по годам, а по ребрам», — и пошел торопливо, растирая на ходу вдруг онемевшее лицо.

Костер догорал на берегу бесцветным пламенем. А они лежали в лодке. Оранжевая резина быстро нагрелась и подсохла на солнце, лодку несло от одного берега узкого лимана к другому, но и там течение закручивалось плавным водоворотом и снова их уносило. Откуда им это было знать — чистое небо над лодкой, взгляду не за что зацепиться, а берегов из-за высоких бортов совсем не видно.

Когда они вернулись, день уже настоялся теплыми запахами леса. Костер рядом с палаткой прогорел до белого пепла, и над ним сиротливо висел закопченный чайник. Слабо шевелился флаг на антенне... И самозабвенно, до звона в ушах, стрекотали цикады. Семен остановился, растер ладонью мускулистую грудь, выдохнул:

— Хорошо...

Надюха молча остановилась сзади, уткнулась головой в его плечо.

— Хорошо, — повторил Семен. — Эти чудаки мне выговор по связи объявили... Да если бы я знал, что здесь будет так хорошо, я бы за этим выговором пешком с Ключевской сопки сюда пришел.

Через неделю Надюха случайно поранила запястье ржавой железкой — крышкой консервной банки. Пустяковая вроде царапина. Надюха отерла кровь о полу куртки и ничего никому не сказала. Прошло три дня, и рука опухла. Стало ясно, что это заражение, и самим не справиться. Пришлось вызывать санрейс. А до конца сезона еще оставалось месяца два... Или три — как масть пойдет. «Интересно, где будет последняя точка?» — подумал Семен, когда вертолет, увозящий Надюху, даже не стало слышно.

6

Последнюю точку Семен писал на Западном побережье, в болотах он заканчивал сезон. На пятый день, когда точка была уже записана, пришел вертолет. С ним прилетели Андрей и Валерка: конец сезона — запись станций на идентичность. Все лишнее барахло было отправлено на базу, рабочие отпущены в отгулы, оставалось три дня работы.

— Может, полетишь с Виктором в город? — спросил Семен у Сашки. — Мы здесь без вас управимся.

— Не-ет, — заупрямился тот. — Вот теперь-то я точно доработаю до конца, — и пошел в палатку.

Палатка стояла на берегу неширокой обмелевшей речки, посредине непролазной тундры. Осень уже отошла, и от серых красок было холодно, хотелось снега. И снег пришел.

Пурга надвигалась с запада, со стороны Охотского моря. Она назревала с утра, но лишь к полудню поднялся крепкий ветер, пролетел первый редкий снег. Парни курили рядом с палаткой. Несколько минут они рассматривали низкое, нависшее небо, потом Семен сказал:

— А ведь не хватит дров...

Они еще раз посмотрели в сторону моря — горизонта уже не было видно, земля и небо смешались в белой пелене.

— Это — на неделю, — сказал Валерка. Сутулясь, он натянул капюшон штормовки, огляделся по сторонам. — Я смотрю, вы здесь дрова пилили. Надо забрать хоть вон те чурбаки...

— Хорошо, если только на неделю, — вылез из палатки Сашка. — А то задует бог знает на сколько...

За те пять месяцев, что парни не видели его, он почти не изменился — такой же голубоглазый, кудрявый, с небольшими пшеничного цвета усиками. Только говорить он теперь старался деловито и озабоченно. Парни переглянулись, и Валерка сочувственно сказал:

— Верно, Санечка... Бог знает на сколько...

Было ясно и так, что западный ветер может дуть и три дня, и неделю, но если бы это сказал кто-то другой, его можно было бы поддержать, вспомнить год семьдесят восьмой, когда пурговали сорок три дня, или короткую, но страшную пургу под вулканом Горелым... Но Сашка не изменился, он так и остался для них новым человеком в отряде. Камчатка еще его не приняла, и сейчас он повторил чужие слова, и отвечать ему было необязательно.

До березняка, где лежали напиленные чурбаны, было метров триста — по сырой, кочковатой тундре. Они добрались до этих берез, и Сашка с ходу воткнул топор в литой ствол дерева, с удивлением услышал, как оно загудело негромко, коротким звуком, словно простонало сквозь зубы. Тогда он выдернул топор и посмотрел вверх. Казалось, что корявые сучья царапают низкое небо.

Они спилили эту березу. Работали быстро и молча. Потом Семен перевел дыхание и сказал:

— Хватит пока. Эту порежем, да вот еще чурбаки остались... Хватит...

— Семен, вы занимайтесь пока этой, а я буду таскать, — заторопился Сашка.

Он взвалил на плечо толстую, короткую чурку и пошел, быстро переступая раскоряченными ногами, изогнувшись от непосильной тяжести. Почти сразу налетел резкий порыв ветра, ударил откуда-то сбоку, хлестнул по лицу ледяной крупой. Сашка покачнулся, ноги его разъехались на скользком ягеле... Изогнувшись в неловкой, нелепой позе, растягивая все свои слабые мускулы, он удерживал эту треклятую чурку до тех пор, пока порыв ветра не ослаб. Покачав головой, он сделал шаг вперед, второй... Низ живота дернуло тупой болью, но и она скоро прошла.

Они успели перетаскать все дрова к палатке, и тогда пурга накрыла тундру. В палатке было еще тепло. Светилась малиновыми боками печурка, клокотал закипевший чайник, что-то бормотала «Спидола».

— Ну вот, теперь жить можно, — спокойно сказал Семен. — Будем пурговать, мужики?

У пурги есть свои преимущества. Можно отоспаться за все эти дни, что были наполнены работой — грохотом нависшего над тобой вертолета, смоткой и размоткой проводов, поломками аппаратуры, бесконечными записями... Много чем наполнена жизнь в геологии за короткое, словно пролетное камчатское лето. За время пурги можно написать письма. Много писем — подруге, матери, друзьям. Можно внимательно прочитать и еще раз перечитать старые письма. Как-то так и получилось, что именно этим они и занялись. Семен, улыбаясь в бороду, читал смешные Надюхины письма: она теперь работала в камералке, обсчитывала их осциллограммы...

Сашке с этим вертолетом привезли первое письмо. Он быстро пробежал его глазами, отложил на стол.

— Из дому пишут, назад зовут, — сообщил он. Со смешком сказал, дескать, видали таких чудаков.

— Вот и езжай, — обронил Семен.

Сашка посмотрел на него безмятежно-голубыми глазами, взъерошил светлые кудри-кудельки и снова засмеялся.

— Зовут... — повторил он. — Дон я люблю... Скучаю... Отец, мать там, друзья... Красиво там, не то что здесь...

— На кой черт ты приехал сюда, если жить не можешь без своего Дона? — спросил Валерка. — Вот я из Забайкалья, там у меня ни родных, ни друзей не осталось. Вот и живу здесь. Работа есть, климат хороший... А ты заработал на дорогу и катил бы себе назад.

— Климат... — передернул плечами Сашка.

— За деньгами сюда приехал Санечка, — сказал Андрей и при этом посмотрел на всех невинно, словно не он только что сказал человеку гадость. Они и сами давно поняли — зачем приехал и остался этот голубоглазый, похожий на херувимчика.

— А зачем тебе деньги, Саша? — спросил участливо Валерка.

— Вот у нас в станице один казак копил на машину. Причем не просто машину хотел, а обязательно «форд» или «кадиллак».

— А что, «кадиллак» — это мысль, — сказал задумчиво Семен. — У вас в станице все улицы заасфальтированы?

— Та не-е... Тогда была только центральная.

— Ага. Пыля на «кадиллаке», распугивая кур... Да он просто поэт, этот твой казак. Поэт-сатирик. И что — купил?

— Купил. Лет десять вкалывал, жену впроголодь держал, а купил.

— Угу. А дальше?

— А все...

— Нет, обязательно должно быть «дальше». Такое хорошее начало — сверкающий «кадиллак» на фоне мягкого донского пейзажа...

— Ну, ладно... — вздохнул Сашка. — Было и дальше. Он покатался несколько дней. Всех желающих возил... Потом как-то ночью вышел из хаты покурить, а вышел в одних трусах, ночи у нас теплые, не то что здесь — без телогрейки замерзнешь...

— Ну-ну?

— Ну, вышел. Слышит: в сарае что-то капает. Гаража-то у него не было, так он «кадиллак» в сарай загнал, где раньше скотину держал; поломал там перегородки, почистил немного и загнал. Ну вот, слышит: капает. Пошел в сарай, послушал. Точно, под машиной капает... Взял и посветил спичками... Ведь сам же шофер, а спичками светить начал... Ну что из машины, кроме бензина, может капать?

— Сгорел «кадил-ляк»? — нехорошо усмехнулся Валерка.

— Сгорел, конечно. Да если бы только он... Этому-то бежать скорее, людей, что ли, звать, так он тушить кинулся. В трусах-то... Ну и сам обгорел по-страшному.

— М-да... Слишком поучительная история, чтобы быть правдой, — сказал медленно Андрей.

— Слушай, ты! Семенов-Камчатско-Гималайский! — заорал Сашка. — Рама от этого «кадиллака» до сих пор у нас в овраге лежит. У него дом чуть не сгорел, едва потушили!

Сашка вскочил, хлопнул ладошкой по столу, огляделся по сторонам, словно со стороны залива Шелехова должен вот-вот подойти на рысях эскадрон его земляков, чтобы немедленно наказать обидчика. Но вместо этого налетел новый порыв ветра, затрепетал, захлопал полог палатки, и сразу же запахло дымком. Труба у печки прямая, вот и задувает дым иногда... Семен нагнулся к печурке, пошевелил поленья, подбросил на всякий случай еще одно и только потом негромко сказал:

— Давно этот разговор надо было начать... Зря ты, Саша, в геологию подался. Здесь больших денег не заработаешь. Обманули тебя. Ом-манули.

Лицо его, освещенное живым огнем, казалось красным, волосы и борода шевелились, словно начали тлеть.

— А где их можно заработать? — вдруг прямо спросил Сашка.

— Ты серьезно? Способов несколько. Можно пойти в море, ловить рыбку минтай. Рейс четыре-пять месяцев. За рейс — от трех до пяти тысяч, как повезет, какой капитан попадется. В год — два рейса. За три года — тысяч пятнадцать. Хватит, чтобы утешить твое самолюбие «Нивой» или «Жигулями»?

Сашка хмыкнул.

— А еще способы?

— Еще, говоришь, способы? — тяжело переспросил Семен. — Верно, Саша, в море хлеб тяжелый. Можно цветами торговать. Сперва вырастить их, конечно, а потом — на рынок. На Камчатке популярны тюльпаны. Быстро растут, долго не вянут. Бывает — по полтора червонца цветок.

— Пятнадцать рубликов? — ахнул Сашка.

— Не в деньгах счастье, — осторожно сказал Валерка.

— Это я уже слышал! — крикнул Сашка.

— Слышал, да не понял, — медленно сказал Семен. — Ладно, я сейчас расскажу еще одну историю про эти бешеные деньги. Еще одну историю по случаю пурги. Последнюю...

— Семен, не надо, — тихо попросил Андрей.

Резкие порывы ветра надували палатку пузырем. Тогда тепло мгновенно исчезало, словно пряталось под ржавую печку, а немного погодя выползало оттуда снова — медленно и осторожно.

— Был у меня приятель, — хрипло начал Семен. — И была у этого приятеля подруга...

Он замолчал. Потом провел ладонью по лицу, словно паутину снял, и пробормотал:

— О чем это я... Я же хотел рассказать про бешеные деньги. Так вот, знал я одного мужика. Денег у него было, как у дурака махорки. Это был один из тех мужиков, про которых иногда байки рассказывают. Дескать, пришло время зарплату выдавать, а денег в банке нет... Тогда начальство идет к такому мужику и просит: выручай, Иван Михайлович, товарищ Середа, тебе не впервой. Идет Иван Михайлович с мешком в сберкассу или куда там еще... Короче, снимает со своего счета, отдает начальникам, а те выплачивают зарплату всему предприятию... У этого Михалыча две машины было. И сын — Лешка. Лешка однажды с подругой с танцев возвращался... Куда податься молодым — еще рано было... Он гараж отцовский открыл, залезли они в машину, двигатель завели, чтобы теплее было... А утром люди приходят — они там лежат... Как уснули, обнявшись, так и лежат... Обнявшись холодными руками...

— Значит, не в деньгах счастье? — спросил Валерка. Громко спросил, чтобы сбить напряжение.

— Не знаю... — замотал головой Семен. — Не должно быть! Иначе...

Уснули они в тот день поздно. Сашке снилось, что он опять несет сырое и тяжелое бревно, снова налетает порыв ветра, он падает прямо на бревно, и острый длинный сучок впивается ему в живот, вспарывая внутренности.

Он проснулся под утро. Сон исчез, но резкая, дергающая боль так и осталась в животе. Тошнило. Измучившись, он задремал, когда в палатке было уже совсем светло: забылся на пару часов, скорчившись на правом боку и зажав низ живота обеими ладонями.

Сквозь липкую тяжелую дремоту он слышал, как встал Семен, начал греметь дверцей печурки, чиркать спичками... Потом по палатке пошел теплый воздух. Но тут пурга разыгралась сильнее. Сашка слышал, как скрипят обледеневшие растяжки, хлопает брезент на ветру, чувствовал, как волны холодного воздуха окатывают его с головы до ног. От каждой такой волны по телу пробегал озноб. У него был расстегнут клапан спального мешка, но Сашка боялся пошевелиться, ему казалось, что от малейшего движения он проснется окончательно и никогда больше уже не заснет...

Под утро ему пришлось выбраться наружу. Вернулся он через минуту весь залепленный снегом, с трудом добрался до спальника и незаметно для себя уснул. Проснулся, когда Семен громко сказал:

— На связи «Базальт-40», доброе утро, прием.

Оказывается, парни уже встали и теперь сидели вокруг рации: слушали связь, грелись горячим чаем. Сашке показалось забавным, что вот сидит человек на продавленной раскладушке, прихлебывает из алюминиевой кружки чай и вдруг начинает говорить, монотонно повторяя некоторые слова:

— Нет видимости. Пурга, пурга. В отряде все нормально, нормально все. У меня к вам ничего нет. Давайте — до связи. Я «Базальт-40», связь закончил по расписанию.

Семен выключил рацию, не оборачиваясь, спросил:

— Не спишь, казак?

— Не-ет, — тихо ответил Сашка.

— Тогда вставай, попей чаю. Хоть и говорят, что чай — не водка, много не выпьешь, но без него в поле не житье...

— Нет, я полежу еще...

Кто-то из парней (кажется, Валерка) еще добавил, что, дескать, рано парень в спячку залег, еще жиру не нагулял. Сашка не отозвался. Весь день он пролежал в спальнике. Парни занимались своими делами. Семен что-то дописывал в полевые журналы, мурлыкал себе под нос одну и ту же мелодию. Валерка искал себе занятие: то покрутит настройку «Спидолы», то подкинет в печурку, то начнет приставать к Андрею, чтобы тот рассказал, как ему работалось с молодой специалисткой Верой. Андрей молча отмахивался от него, как от тундровой мошки: он читал потрепанную книгу и не хотел отрываться.

Они еще раз окликнули Сашку, позвали его есть, «пока все не остыло», но он отказался бодреньким голосом. Потом сделал вид, что дремлет.

Под вечер ему еще раз пришлось сходить наружу. Вернувшись, Сашка, не отряхивая липкого снега, быстрыми, короткими шагами прошел к своей раскладушке, упал ничком поверх спальника. Тело мгновенно покрылось липким холодным потом, закружилась голова, от унизительной слабости он всхлипнул и, не сдерживаясь уже, со стоном выдохнул.

Семен быстро повернулся к нему:

— Ты чего, парень?

Сашка лежал с неподвижным лицом и смотрел прямо перед собой.

— Эй, Саша, что с тобой? — тревожно повторил Семен и отложил полевые журналы. Он встал, сильным и бережным движением перевернул его на спину:

— Ну?

— Живот болит, — равнодушно ответил Сашка.

— Может, поел чего? — всполошился Валерка.

— Не-ет, мышцы потянул, когда дрова таскал.

Семен молча задрал ему к подбородку рубаху и свитер, теплыми ладонями огладил живот, слегка помял:

— Так больно?

— Не пойму... Он весь болит, Семен...

Семен на минуту задумался.

— Давай попробуем вот здесь... Внизу, справа...

Тремя пальцами он плавно надавил ему на живот и задержал руку:

— А так?

— Да, чувствуется...

Семен резко отдернул руку:

— А вот так?

Сашка молчал.

— Ну что, Саня, так больно? — забеспокоился Валерка.

— Да погоди ты... — зло сказал ему Андрей. — Видишь, он от боли дыхание перевести не может.

Наконец Сашка зашевелился и стал молча натягивать на живот свитер.

— Почему днем, когда я на связи был, не сказал, что тебе плохо? — резко спросил Семен.

— Думал, пройдет. Растяжение ведь... Да и все равно — пурга.

— Да-а... Пурга... — протянул Семен, и что-то страшно тоскливое послышалось в его голосе. Такая отчетливая звериная нотка тоски, что парни заволновались...

— Чего с ним, Семен? Ну что там?

Семен помолчал немного и раздельно сказал:

— Аппендицит. Вот такая банальная вещь.

Пустое поле аэропорта перемела поземка. В стороне неподвижно стояли вертолеты и «аннушки». Лопасти вертолетов были зачехлены и притянуты к земле расчалками. Ветер таскал по взлетной полосе длинные полосы поземки, похожие на рваные бинты, укладывал их в беспорядке, закручивал на свой лад. Ни самолеты, ни птицы не летали в этот день над городом.

Но в здании аэропорта, в диспетчерской, были люди. Один из них с усилием оторвал взгляд от заснеженного поля и спросил:

— Что делать будем?

— Ждать, Олег Андреевич, что здесь сделаешь...

— Ждать нельзя. Парень вторые сутки лежит с приступом в палатке. От этой болезни тоже умирают и даже быстрее, чем нам это кажется.

— А что говорит Трегубов?

— Они готовят вездеход. Но двести километров по тундре, в пургу, через вскрытые ручьи — это нереально.

— А двести километров по воздуху, в болтанку, при такой видимости — реально?

— Ну, это здесь света белого не видно, а на побережье пурга идет зарядами. Я бы попробовал.

— Так то — ты... — А там Кочетков сидит.

— А что — Кочетков? Все еще молодой? Это пройдет со временем.

Они негромко рассмеялись. И дело было не в этой немудреной шутке, а в том, что мужчины нашли решение.

Вертолет рокотал над вершинами низких пологих гор. Он полз вдоль гигантской клубящейся стены, вдоль снежного заряда. Порой он зарывался в него, потом снова выныривал, наконец развернулся и стал снижаться. Вздымая облако снежной пыли, вертолет завис над плоской возвышенностью, коснулся колесами земли. Еще минуту он грохотал над тундрой, потом звук стал тише, лопасти стали посвистывать реже, наступила тишина.

— Пойдем назад? — спросил бортмеханик.

— Нет, не пойдем, — отозвался Кочетков. — Что ты, Гена? Надо посидеть, подумать. Подождать.

— Погодушка... — проворчал второй пилот. — Сколько летаю на Камчатке, а все не перестаю удивляться: здесь одна погода, через пятьдесят километров — вторая... Вон там видимость — метров четыреста. Здесь нормально...

— А мне больше и не надо, — вдруг громко сказал Кочетков. — Дай-ка сюда планшетку.

Несколько минут он внимательно рассматривал замысловатые петли ручьев и речушек, потом щелкнул по целлулоиду планшетки ногтем и вздохнул:

— Зря ты со мной связался, Вадим. Еще гробанешься где-нибудь и не попадешь в свою Африку. На сафари.

— Эт-то точно, — откликнулся второй. — Давай заводи, попробуем твой слалом.

Раскрутились лопасти, вертолет завис над землей, потом пошел, потянул над тундрой и вдруг резко взмыл вверх. Через несколько километров он снизился, прошелся с грохотом над ручьем так, что осенняя вода зарябила... И снова ушел вверх, раскачиваясь в легких виражах, словно привыкая к изгибам тундрового ручья.

Через сто с лишним километров этот ручей превратится в неширокую обмелевшую речку, что течет рядом с одинокой палаткой.

Сашка не спал уже третьи сутки. Он знал, что скоро умрет. По ночам он пытался представить всю свою жизнь, кажется, так было положено делать в последние часы... Но в голову лезли посторонние мысли. Каким-то внешним, чужим зрением он видел всю эту огромную тундру, маленькую палатку, себя, лежащего в грязном спальном мешке, измученных парней, маленький домик на берегу Дона...

Временами он забывался в полубредовом сне, и тогда тупая боль рвала и дергала беспомощное тело. В такие минуты человеческий инстинкт подсказывал ему, что стонать не нужно, и тогда он впивался зубами в брезентовый клапан спальника и медленно жевал его, словно делал неприятную, но нужную работу. Очнувшись, он чувствовал во рту привкус грязной сырой тряпки и спокойно думал, что вот еще одно, незнакомое, новое чувство подарила ему судьба, и тихо радовался, что успел узнать его.

Первые двое суток парни вздрагивали от каждого шума. Семен выскакивал несколько раз наружу, в пургу... Слушал... Возвращался он молча, с сопением вытаскивал патрон из ракетницы и ставил его на видное место.

В такие минуты за далекий рокот вертолета можно было принять все: треск поленьев в печурке, невнятное бормотанье радио, скрип железной трубы у печурки, даже собственное хриплое дыхание можно было принять за рокот далекого вертолета.

А пурга продолжала свою волчью песню... Она волочила длинные космы снега, заметала палатку, тундру, всю огромную землю...

Больше всего Сашку мучило то, что за всю свою жизнь он ни разу не задумывался о том, что человек живет единожды. Всего один раз! Пойми он это сразу, может, и жизнь-то повернулась бы по-другому. «Любовь и голод правят миром», — вспомнил он где-то слышанную фразу. «Ерунда, — думал он. — Так можно перечислять до бесконечности: любовь, голод, любопытство, страх, ненависть... Страх перед смертью правит миром. Страх перед тем, что ты уйдешь, и никто тебя не вспомнит. Этот страх — подсознательный, властный — толкает людей на все: на открытия — только бы не забыли, на преступления — только бы вспомнили... Нет сил на большое — на века, — значит, копи деньги, тогда хоть дети тебя не забудут ближайшие десять лет...»

Он даже улыбнулся, заметив, что мысли получаются гладкие, как по писаному. «Может, и из меня что-нибудь получилось бы...»

Потом он ругал себя за эти мысли, просил у кого-то прощения. «Что мне жаловаться! Я двадцать пять лет прожил. Много чего видел. И подруга у меня была, и дружки хорошие... С матерью вырос, не сиротой... А сколько народу успело поумирать, так и не повидав ничего хорошего, да поумирать-то в муках, по-страшному... Кто-то вообще ребенком умер, ничего не узнав, ничего не сделав... Говорят, что это лучше, когда маленьким — невинная душа... Что ж хорошего — он тоже первый и последний раз на свете был...»

— Скверно, что они идут против ветра! — сказал громко Семен. — Если появятся, то мы их услышим в последнюю минуту. И если...

— Тихо! — крикнул Андрей. — Тихо...

— Андрей, не сходи с ума. Это опять ветер.

Вертолет раскачивало в крутых виражах, сносило резкими порывами ветра. Он шел низко, почти цепляя колесами заросли ивняка, что росли узкой полосой вдоль ручья. Кочетков чувствовал, как немеет правая рука, становится ватной голова. Он держался за ручей как за спасительную нить и уже успел себе внушить, что если потеряет ее, то и сам не вернется назад... не вернется... никогда...

— Они должны быть где-то здесь... — прохрипел в наушниках голос второго пилота. Он оторвал от планшета воспаленные, по-кроличьи красные глаза и повторил, прижав ладонью к горлу ларингофон. — По расчетам они должны быть где-то здесь...

— Смотреть... смотреть... — монотонно повторил Кочетков, продолжая вести «МИ-восьмой».

— Командир, проскочим, — забеспокоился и бортмеханик.

И тут же второй пилот крикнул:

— Право двадцать — палатка!

Кочетков послал машину в вираж, привычно почувствовал, как от перегрузки врезались в тело привязные ремни...

Зеленое пятно, похожее на палатку, то скрывалось в снежной пелене, то появлялось вновь. Вертолет завис над ним, и стало ясно, что это всего лишь куст кедрового стланника, который можно спутать с палаткой только в такую вот пургу...

— Смотреть! Смотреть! — яростно крикнул Кочетков. — Пока я у них над головами не пройду, с ручья меня не дергать!

Сашка лежал в спальнике, укрывшись с головой, и думал. Неожиданно он понял, что самая страшная боль — это в животе. Ему даже показалось, что раньше было такое выражение «не сносить живота своего», и он несколько раз повторил его шепотом. Потом он начал думать про парней. «Хорошие они мужики. А я с ними так и не сошелся. И сейчас понять не могу. Человек утверждается или должностью, или образованием, или деньгами. Они же все это могут взять... Парни грамотные, с дипломами... А им не нужно... Не желают они... У нас над такими всегда смеялись, считали пустыми людьми... А здесь — они надо мной... Если бы можно было успеть это все понять, разобраться...»

Семен выключил рацию и, не поворачиваясь к парням, закурил.

— Ну что? — спросил Андрей.

— Продолжают искать. Скоро будут здесь.

— Да у них уже керосин кончился! — взорвался Валерка. — Ты что, нас за дурачков считаешь? Час назад, как у них кончилось горючее! Даже если они взяли запасной бак! Повернули твои летуны! Не пробились!

— Не орать! — тихо сказал Семен.

— Да спит он... — сникнув, сказал Валерка.

Но Сашка не спал. Четыре часа назад, когда им сказали про вертолет, он засуетился, попытался вылезти из спальника... Сейчас он снова лежал, безучастный ко всему.

— Дай другую ракету! — резко сказал Семен.

— А эта что?

— Гильза разбухла в кармане. Как не выйдешь, так полные карманы снега... Пока буду возиться с этой, они могут проскочить...

— Держи. Еще пять штук осталось. Может, все возьмешь?

— Еще одну дай. Больше все равно перезарядить не успею... Пойду, послушаю...

— Семен, здесь же слышно все. Ну, давай я радио выключу, чтоб не шипело.

— Пойду, послушаю.

Семен выбрался из палатки. Несколько минут он стоял неподвижно, запрокинув лицо к небу, закрыв глаза, сдерживая дыхание. По мокрому лицу катились холодные капли, снегом забило волосы, начали мерзнуть руки... Семен выругался сквозь зубы, вскинул ракетницу и выстрелил. Хлесткий порыв ветра подхватил ракету, она упала в снег, не догорев.

Но этот выстрел, шипящий звук взлетевшей ракеты, яркая парабола света словно разорвали пургу, и впереди, нарастая, загремел звук вертолетного двигателя. Он был так близко, что Семен мгновенно услышал тонкий посвист лопастей. Он был так близко и так быстро надвигался, давил сверху, что Семен, не выдержав, упал на колени, торопливо перезарядил ракетницу и выстрелил еще раз, рядом с этим звуком.

Потом Сашка сидел на жесткой дюралевой скамеечке и смотрел в блистер. Он знал, что смотреть туда нечего: вертолет шел в сплошной белой пустоте, было видно только большое вертолетное колесо, на него, навстречу движению, налипал тупым конусом снег. Но Сашка продолжал смотреть вниз, потому что слезы катились по лицу и поэтому никак нельзя было повернуться. Он боялся, что бортмеханик подумает: это у него от боли.

Сашка смотрел вниз и старался запомнить на всю жизнь лица парней. Они остались в пурге и все это время, пока раскручивались лопасти, смотрели на него. Ветер лохматил им волосы, забрасывал снегом, и голова у Семена стала совсем белая, а Валерка что-то кричал, и лицо у него было мокрое...

Только сейчас Сашка понял, что кричал Валерка, и вдруг, повернувшись к бортмеханику, повторил шепотом:

— Живи дальше, парень.

Ничего тот не понял в таком грохоте, но улыбнулся и кивнул в ответ. Значит, будем жить дальше.

7

Кочетков посадил свой «МИ-восьмой» на острове — так было ближе к поселку, чем от аэропорта. Сашка жадно смотрел в блистер на крыши домов, слушал, как в полумраке перелаиваются собаки, как мерно молотит дизельная и воет на подъеме двигатель перегруженной машины. И еще ветер посвистывал в поникших лопастях вертолета... Громыхая ботинками, прошли пилоты к выходу, и Сашка заметил, что форменные рубашки у них на спине потемнели от пота.

Пилоты сочувственно посмотрели на него, и командир спросил:

— Помочь?

— Нет-нет, — заторопился Сашка. — Я сам, я сейчас... Он задержал дыхание, медленно согнулся, встал и вот так, не разгибаясь, осторожно пошел к выходу, волоча за собой тяжеленный рюкзак. Рыбы они туда, что ли, наложили? Кто-то из пилотов поддержал его под локоть, больно ущемив кожу жесткими пальцами... На открытом воздухе было светлее. Вдоль реки тянул свежий ветер, и Сашка почувствовал, что его снова начинает знобить. Или эта дрожь пришла от полузабытых запахов жилья: как и все камчатские поселки, этот пахнул рыбой, соляром и паровозными дымками от топящихся углем печек. Когда Сашка подумал об этом, он осторожно, одними губами улыбнулся: железных-то дорог на Камчатке нет, а вот паровозами пахнет...

Но тут лязгнула за спиной дверца — пилоты закрывали вертолет, запирали его на обычный амбарный замок. Это тоже показалось ему забавным. Наконец они управились со своими делами, похлопали Сашку по плечу: «Удачи тебе, парень» — и ушли через мост, на ходу натягивая теплые меховые куртки.

«Как же так?» — подумал Сашка. — «А я?»

Он попытался поднять рюкзак, но внезапно с раздражением пнул его и, постанывая от боли, морщась и бормоча себе под нос что-то, побрел в поселок, прошел по гудящим доскам моста и остановился у дороги. Расквашенная осенним первым снегом, она для него сейчас была непроходимой. Но Сашка попробовал все-таки идти, тут же поскользнулся, и резкая, до тошноты боль остановила, липкий пот выступил по всему телу...

Он не был в поселке почти шесть месяцев. Тогда, весной, ему и дела не было до того, где здесь больница или какой-нибудь фельдшерский пункт. Попытался вспомнить, в какой это хотя бы стороне, но в голову лезли посторонние мысли. Он вспомнил столовую, что стояла на берегу речки, в ней всегда продавались котлеты из красной рыбы... Сашка сглотнул слюну. Тогда он впервые попробовал красную икру. У него на глазах один мужик взял из ведра слабо трепещущую самочку горбуши, быстрым взмахом ножа вскрыл ей живот, достал янтарно-красные ястыки, сноровистыми движениями протер их через «грохотку» — крупную сетку, натянутую на раму; потом ополоснул икру от сгустков крови и опустил в сероватый, с остатками нерастворившейся соли тузлук... И всего через полчаса она — прозрачная, влажно сверкающая, с мутными точками внутри каждой икринки — рассыпчатой красной массой лежала в эмалированной миске. Сашка тогда с видом знатока намазал ломоть мягкого хлеба холодным маслом и попытался водрузить толстый слой икры, но скользкие, твердые икринки скатывались, разбегались по столу... Мужик засмеялся и сказал:

— Вот так надо! — и начал черпать икру ложкой, заедая пшеничным хлебом.

Последние трое суток Сашка ничего не ел — тошнило, но сейчас он почувствовал, что голод начал заглушать даже боль. Сейчас палатка осталась далеко, посреди непролазной тундры, рюкзак — на вертолетной площадке, он уходил с тем же, с чем и пришел... Если что и добавилось — так это боль, которую он нес в себе. Он чувствовал, что стоит только избавиться от этой боли, а потом перекусить чего-нибудь, и он уснет — хорошо бы в чистой и теплой постели, — уснет часов на двадцать, до тех пор, пока опять не загремят на кухне посудой и не поплывут оттуда, путая сон, дразнящие запахи...

Сашка даже застонал сквозь зубы. Где-то рядом есть все это: теплое жилье с чистой постелью, кухонька, где ему смогут приготовить что-нибудь вкусное, люди, которые избавят его от этой дергающей боли. Он решил идти через поселок — там, под горой, была база геофизиков, там должны были помочь.

Внезапно, совсем рядом, взревел двигатель машины, чихнул несколько раз и заработал ровнее. Хорошо было слышно, как переключили скорость, и тут же вспыхнули фары. Сашка мгновенно увидел бородатое лицо шофера, подумал: «Наш!» — и удивился, до чего обострены сейчас чувства.

Машина вырулила, разбрызгивая грязь, шофер выпрыгнул из кабины, виновато пробасил:

— Ты прости, Санек... Понимаешь, что-то с трамблером стряслось, а так я же полчаса, как выехал. Как пилоты по связи сообщили, что тебя везут, так и выехал. А ты уже сам решил добираться?

— Нет, — соврал Сашка. — Я знал, что кто-то за мной приедет.

— Давай-ка я тебя в кабину подсажу...

Сашка видел этого бородатого здоровяка всего раза два, но сейчас они разговаривали, как старые знакомые. Тот взял Сашку, как пацана, на руки, осторожно посадил в кабину.

— Что там у тебя, Санек? Приболел малость?

Сашка удивился, что шофер знает его имя. Наверное, эта история с санрейсом наделала в экспедиции много шума, и теперь он будет там человеком популярным.

— Ерунда... Аппендицит, — сказал он виновато.

— Так вырежут! — радостно заверил шофер и со скрежетом воткнул скорость.

Но как он ни старался вести машину поровнее, Сашку по дороге растрясло... Первое, что он увидел очнувшись — свое лицо в мутном зеркале приемного покоя. Его удивил и немного испугал взгляд — остановившийся и просветленный. Откуда-то появились врачи, помогли ему снять грязную пурговку с оторванными пуговицами, стянули с него сапоги... Он старался отстраниться, чтобы не задеть затасканным свитером их белых, хрустящих халатов. Потом он очутился на кожаной кушетке — голый по пояс и босой. Сперва он пробовал поджимать пальцы на ногах — грязные же... Но потом подумал, что на стеснительность у него уже нет сил. Подошел хирург — сердитый, заспанный, присел на край кушетки, положил на живот ладонь с коротко подстриженными ногтями, шепотом спросил:

— Как дела-то?

— Жить хочу, — неожиданно просто сказал Сашка.

— Живи, кто тебе не дает? — удивился врач.

Он надавил на живот таким же движением, как и Семен, и так же спросил:

— Больно?

— Очень больно, — согласился Сашка.

— А вот так?

— Еще больней.

— Мыться, бриться — и на стол, — сказал хирург бодрым голосом.

Сашка понимал, о чем говорил врач, и ему тоже захотелось сказать что-нибудь веселое. Он смотрел на белобрысое, низко склонившееся над ним лицо и чувствовал, что сейчас ему нельзя говорить ни «спасибо», ни «сделайте все получше». Предстояла тяжелая и унизительная процедура: его будут мыть, подбривать, а пришлют, как назло, молоденькую медсестру... Нужно как-то разрядить обстановку, чтобы стало ясно — ему наплевать на все это, бывал он в переделках похлеще.

— Не-е, мне бриться нельзя, — протянул Сашка. — Как я без бороды в экспедиции покажусь? Мне и не поверят, что я в поле работал, полевое довольствие платить не будут... Нельзя мне бриться.

— Да не там брить-то надо, — вдруг смутился врач и быстро засмеялся. — Да ты шутник, парень! Сейчас я пришлю сестру...

— Сам управлюсь, — решился Сашка и начал медленно сползать с кушетки.

Потом он вышел из ванной, и его опять начало трясти от прохладной воды, запаха антисептика и казенной мягкости больничной пижамы. Он шел по рассохшемуся, давно некрашенному полу к двери, на которой висела табличка: «Операционная». Дверь распахнулась, и узкий жесткий стол, высвеченный огромной бестеневой лампой, выплыл из полумрака. Его заставили раздеться догола. Белобрысый хирург пообещал укрыть простынями, «как на курорте», и Сашка со смешком согласился... Почему-то сперва стянул с себя штаны, потом, торопясь, начал расстегивать пуговицы куртки. Наконец и она соскользнула на пол, и он остался стоять перед этим высоким столом — срамной и голый человек, с острыми коленями, с исцарапанными руками, с лихорадочно вздрагивающим животом.

— Помогите же ему! — рассердился хирург. Он стоял, ритуально воздев руки в резиновых перчатках, и смотрел поверх марлевой повязки на провинившихся. Над ним безжалостным светом полыхала огромная бестеневая лампа.

Сашке помогли взобраться на стол, укрыли простынями, приспособили перед лицом ширмочку и начали привязывать руки и ноги.

— Это долго будет? — забеспокоился Сашка.

— Минут двадцать, — успокоил хирург. — Я тебя даже усыплять не буду.

— Нет-нет, не надо, — заторопился Сашка. — Я хочу запомнить.

Он вздрогнул от прикосновения холодной иглы, но, когда она вошла в тело с еле слышным хрустом, боли не почувствовал. Потом врач делал еще несколько уколов, но Сашка в это время крутил головой — старался все запомнить, рассмотреть. Чувство благодарности за эти незнакомые ощущения, новые житейские подробности стало таким острым, что он прошептал:

— Вот как...

— Что, миленький? — сразу же откликнулась медсестра. — Губы сушит?

Он ждал, что она скажет: «Тебе пить нельзя» — и это, может быть, сравняет его с раненными в живот, и тогда он поймет еще что-то очень важное. Но она просто сказала «миленький» и положила на лоб руку — легкую и сухую, — стерла пот, заглянула в глаза.

— Нет, пить я не хочу, — медленно ворочая языком, сказал Сашка. — Вы уберите эту... занавеску. Я хочу посмотреть, что там творится...

— Нет-нет, нельзя...

— Скальпель! — перебил их разговор резкий голос хирурга.

Саша сжался, ожидая страшной боли — разрывающей, отдающей в позвоночник. Но ее не было, только короткие, резкие прикосновения, словно врач просто щипал, дергал онемевшую плоть.

Лязгали, стучали об эмалированный поднос хирургические инструменты. Звуки казались холодными, отточенными. Они не походили на чавканье смазанного редуктора, на звон хорошего топора, на лязг передернутого затвора.

— Зажим! — говорил хирург, и голос его звучал глухо сквозь марлевую повязку. — Тампон, еще зажим!..

— Вовремя тебя привезли...

Сашка промолчал, ожидая продолжения, но у того что-то не получалось, он тяжело дышал, позвякивая инструментами. Наконец сказал:

— Еще бы сутки, и можно было не возить...

— Больно, — сообщил Сашка таким тоном, каким говорят «жарко», «темно», «пересолено».

— Будет еще больней, — сердито откликнулся хирург.

— Почему?

— Слишком долго ты, парень, в своей палатке отдыхал... — Он остановился, и сестра быстро вытерла ему пот со лба, потом тем же тампоном, осушила лицо Сашке.

— Слушай... земляк... может, дашь мне общий наркоз? Есть же у вас маски, эфир этот... Досчитаю до десяти, усну — и делайте со мной все что хотите.

— Может, потерпишь? — сказал хирург, и голос его тоже прозвучал просительно. — После наркоза тебе двое суток отходить придется, да и лишняя нагрузка на сердце тебе ни к чему...

— Суки! — неожиданно звонко сказал Сашка. — Обещали полчаса — и никакой боли, а сами привязали к столу и мучаете второй час. Я же все вижу — вон часы на стенке!

Ему не ответили.

— Нет, ну какие вы все же... — начал Сашка.

— Тихо! — властно перебил его врач. — Ты можешь болтать все что угодно, но только не дергайся.

Сашка затих.

— Не закрывать глаза! — услышал он резкий голос. — Сестра, посмотрите, что с ним.

— Пульс — сто восемьдесят, давление — сто двадцать на сто сорок. Парень, дай я тебе губы водой смочу...

— Готовьте шить, — сказал устало врач.

— Все, миленький, все, — захлопотала сестра. — Еще пять минут, и ты спать поедешь. Я тебе уже и постельку приготовила.

Мигнув, погасла огромная лампа, долго, красными точками в ней остывали огоньки. И наступила тишина.

— Марина, сходи, позвони на подстанцию, — сказал спокойно врач. — Узнай, на сколько они там...

Что-то шевельнулось в темноте.

— Да осторожней ты, черт... И попроси, чтобы свечи принесли.

За дверями операционной послышалась беготня, приглушенные голоса, потом дверь распахнулась, и плавно вошла женщина, освещая горящей свечой свое иконописное лицо.

— Артур Александрович, — сказала она нараспев. — С подстанции звонили: у них там авария, так что света до утра не будет.

— Камчатка-матушка, — сказал в сердцах хирург, потом неожиданно засмеялся. — Опять везет тебе, парень!

— На приключения, — слабо улыбнулся Сашка.

— Просто везет. Операция была тяжелая, я уж и в самом деле хотел тебе дать общий наркоз. Тогда — шабаш, лежал бы до утра с распоротым брюхом.

— Да-а?

— Да-а. Эфир. Взрывоопасно, — коротко пояснил врач. — Нельзя пользоваться открытым огнем. А сейчас принесут свечи, и заштопаю тебя в лучшем виде. Художественную штопку сделаю!

Сашка так и не понял — шутит тот или говорит всерьез, но уточнять не стал. Свечи так свечи.

Вошли медсестры. Сашка сосчитал: их было шесть молодых девушек. И каждая держала в руках по две свечки. Двенадцать огоньков горели над ним, освещая операционную качающимся светом. Горячий воск стекал им на пальцы, но они стояли неподвижно, стараясь светить ровнее.

На что это было похоже? На отпевание?

Высокий белый стол, на нем привязан голый человек, вокруг стола люди в халатах держат свечи, и тысячи огоньков отражаются в черном зеркале потухшего светильника... Потрескивают свечи, а запах лекарств смешивается с тонким ароматом расплавленного воска... Здесь жизнь давали человеку, дальше жить разрешали. Человек рождается в муках. Да, это так... И каждый раз, когда он меняется — перерождается — это тоже без боли не бывает...

И Сашка вдруг вспомнил, что скоро у него должен быть день рождения. За последние дни все перепуталось в голове: пурга, вертолет... Какое сегодня число? Что за день — среда, суббота? День рождения у него — 25 октября. Какое сегодня число?

Когда он понял, что повторяет эти слова вслух, то смутился. Вот уж действительно вздор: и число, и место, и его собственное имя, когда в этом воздухе еще витают такие понятия, как и Жизнь, и Смерть... Это потом придет нужда в подробностях, и он, конечно, спросит, сколько длилась операция, как зовут хирурга, узнает фамилии пилотов, подсчитает по карте, сколько километров везли его над тундрой... Какое сегодня число? Ночь, осень, время, когда молодость кончилась... Зачем еще точнее?

Но ему ответили:

— Двадцатое, миленький. Двадцатое октября.

Не совпало. Значит, чего-то еще не хватает, что-то еще важное случиться должно. А врач сказал:

— Шабаш. В палату. — И повезли его на каталке по длинному коридору.

Утром его разбудили солнечные зайчики, по коридору тянуло запахом жареных котлет, кто-то звякал посудой. Сашка улыбнулся и попытался поднять голову, но даже это движение отозвалось резкой болью. Тогда он осторожно поднял руки, ухватился за спинку кровати, медленно подтянулся, улегся на подушке повыше и стал ждать. В палате кроме него был еще и старик с прокуренными желтыми усами. Он все еще спал. Он Сашке был не очень интересен — морщинистое, болезненное лицо, хриплое дыхание... У него должны быть обязательно выцветшие глаза и разговоры про язву двенадцатиперстной кишки. Черт с ним. Неделя-полторы — и Сашка уйдет отсюда, получит в конторе свои полторы тысячи и махнет на Дон. Ему захотелось лечь еще выше, выглянуть в окно, посмотреть из тепла на дождь и слякоть. Он уперся локтями в койку, хотел подняться, но боль взорвалась внутри живота, сдернула его назад. Несколько минут он лежал неподвижно, дышал ровно и аккуратно.

— Проснулся? — услышал он хриплый голос. Это сказал старик, он поглядывал на Сашку с усмешечкой, покалывал его ярко-голубыми глазами.

— Проснулся, — с растяжкой повторил это слово Сашка, словно пробуя его на вкус.

— Болит брюхо-то?

— Не-ет, если спокойно лежать — совсем не чувствуется. Вон даже разговариваю совсем спокойно, — объяснил с удовольствием Сашка.

— Успеем ишшо наговориться...

— Я раньше тоже, дед, думал — все успею. Чуть было не опоздал.

Они немного помолчали.

— Геолог, что ли? — спросил старик, не глядя на него.

— Ага. Похож?

— Немного, — старик слегка оживился. — Мне вот что интересно: жил ты в палатке, чуть в ней не помер... Сколько хоть заработал-то? — лениво спросил старик.

— Кусков пять, — сказал небрежно Сашка.

— Ишь ты, — не то удивляясь, не то осуждая, обронил голубоглазый дед.

— Вот выйду из больницы, получу расчет и — на материк, — сообщил Сашка. — Хватит.

— А там где жить будешь? У родителей?

— Зачем? Я молодой, мне семьей обзаводиться надо, обязательно отдельно жить буду. Хорошо бы поближе к старикам, но отдельно, — повторил он не раз слышанные слова.

— Здесь-то где жил?

— В Петропавловске, — быстро соврал Сашка.

— А родители, значит, на материке?

— Точно. Я себе в Новочеркасске кооператив куплю. Свое-то всегда лучше.

И его вдруг понесло: он начал доказывать, как хорошо иметь все свое и быть независимым. Он говорил и говорил, и на ходу удивлялся — как гладко все получается! Говорил и слушал себя, поражаясь — почему-то все получалось многословно, но без былого азарта. Словно по привычке, по инерции...

— Все свое надо иметь! — говорил он деду, а тот глядел внимательно, подмаргивая ослепительно-голубыми глазами, кивал не то утвердительно, не то машинально.

— Свой дом! — говорил Сашка. — Свою машину, свою дачу, только тогда ты — человек, личность.

— Дак все-то, наверное, нельзя иметь, — перебил его старик и задумался.

— Ну почему нельзя? — Сашка даже засмеялся. — Привожу примеры. Вот у меня друг есть — Лешка Вохминцев, у него — «жигуленок». А у второго, у Сашки Зарудного, — японский видеомагнитофон. Веришь, дед, в одном «дипломате» — сам магнитофон, телекамера и к нему две кассеты. Стоит, правда, он почти что тот «жигуль», но — вещь! На рыбалку ходили, он нас у костра снимал, потом смотрели: все показывает! Ночью, у костра! У какой камеры есть такая чувствительность? А? Ты, дед, таких не видел.

— Не видел, — смиренно согласился старик и пожевал провалившимися губами. — В мое время таких не было, а то бы посмотрел из любопытства.

Сашка покосился на него и с упоением продолжал:

— А у Кольки Беклемишева — библиотека. Книжечки — одна к одной. И подписные есть, и старинные. Я тебе только про одну расскажу. «Прейскурант оружейного магазина... погоди-погоди... Специального оружейного магазина Н. И. Чижова. Литейный проспект, нумер 51, дом графа Шереметова. Санкт-Петербург. Депо ружей Тульского Императорского завода. Представитель Льежской оружейной мануфактуры. Поставщик Петербургско-Новгородского и Тамбовского отделов Императорского общества правильной охоты», — на одном дыхании отбарабанил Сашка.

— Ишь ты... — удивился старик. — Правильной охоты...

— Смеешься, дед! Да там ружья и бельгийские, и французские... Есть такие, что и стволы — с гравировкой. А цены — от 8 рублей до 550. И винчестеры есть, и пистолеты — вот это магазин был! Все есть — начиная от ошейника к породистой собаке и кончая «Зауэром»... этим «Три кольца».

— Дерьма-то, — легко и просто сказал старик.

— Ты... ты... — смешался Сашка. — Да ты таких ружей и во сне не видел! Хоть и на Камчатке, похоже, всю жизнь прожил...

— Не видел, — согласился старик. — Я другие видел...

— Ты про книжки давай. Ты же про них качал.

— Книжки... Что — книжки? Я про другое говорил. Я тебе, дед, про людей говорил, которые все имеют. И машины, и книжки, и все...

— Про людей тоже интересно, — вздохнул старик и натянул до подбородка казенное одеяло. Сашка покосился — и человека-то под ним не видно...

— Так... Вот еще пример... — собираясь с мыслями, продолжил он. — Лев Леонидович Шепальский, сосед мой. У него коллекция картин. Я был у него. Двухэтажный дом, и все стены увешаны картинами. Там и старинные есть, из прошлого века. Я как прикидывать начну, сколько это может стоить, так путаюсь.

— С арихметикой, значит, не все в порядке, — засмеялся старик и, не давая Сашке огрызнуться, уставил на него желтый палец. — Теперь я тебя спрашивать стану! — Он довольно живо сел на койке. — Твой первый друг кем работает?

— Лешка? Механизатор он. До этого шофером работал, а сейчас на трактор пересел, попросили.

— А второй? — насмешливо щурясь, продолжил допрос старик.

— Он в КБО. Мастером по ремонту телевизоров, — пожал плечами Сашка. — Постой, дед, а ты к чему клонишь?

— Дак простое дело-то... Твой друг Лешка работал шофером, потом в механизаторы подался. Руки-то по баранке скучают. Одно дело в тракторе «кочерыжки» дергать, а другое — по асфальту катить. Тоскуют руки, я знаю... Так что машина ему шибко нужна. Да и на месте она теперь. Технику парень знает, «жигуль» свой в порядке содержать должен. А второй твой друг — радиомастер. Ему машина — без надобностей. Ему «Панасоник» подавай.

— Грамотный ты, дед... «Панасо-о-оник»... Так, по-твоему, Лев Леонидович должен художником быть? Он ведь в картины все свои деньги вкладывает. При мне за акварельку в тетрадный листок пять сотенных выложил и не поморщился!

— Ну, зачем обязательно — художником? Такую коллекцию за одну жизнь не соберешь. Скорее всего, он отцовское дело продолжает, а то и дедовское.

— Дед... — удивился Сашка. — А ты сам, дед, в милиции не работал? Очень уж ты проницательный.

— Где я только не работал, — закрыл глаза старик. — Все рассказывать, так не успею: тебя, паренек, раньше выпишут. Вот в милиции не работал...

— Ладно, дед, ты мне свою автобиографию потом вкратце расскажешь. А я вот что понять хочу. Это что же, по-твоему: каждому — свое? Так, что ли?

— Так, должно быть, — устало, с каким-то раздражением отмахнулся старик.

— Но ведь есть люди, у которых все есть! И машины, и квартиры, и почет, и уважение!

— Так заслужили, значит...

Сашка, морщась, приподнялся с койки, несколько секунд тяжело дышал, глядя перед собой, а потом выкрикнул старику прямо в лицо:

— А черта с два! Ну, ладно — ты герой, академик — не жалко. А если ты сынок просто чей-то, если тебя под белые ручки...

— Э, милок... Только ли это, — подхватил сочувственно старик. — Есть такие, что и закон не нарушают, а как сыр в масле катаются. А которым в лотерею везет, или наследство получают...

— Вот-вот!..

— А ты не завидуй! — Старик приподнялся и костлявым кулаком постучал по тумбочке, словно вколачивал эту мысль в Сашкину башку. — Не завидуй! Не завидуй!

— Так как же не завидовать, деда? — шепотом спросил Сашка. — Большинство из нас на сто пятьдесят рублей оклада живет, от получки до аванса перебивается...

— А ты не завидуй, еще раз говорю! — рассердился старик.

Сашка вдруг сник. Чтобы как-то оправдаться, он пробормотал:

— Ну вот, не успели проснуться, а сразу спорить начали. А не познакомились. Меня Александром зовут. — Он вспомнил «Руч. Александровский» и улыбнулся. — А тебя как, дед?

— Иван Михайлович. Середа фамилия, — сказал тот неохотно. «Знал я одного мужика. Денег у него было как у дурака махорки. Идет Иван Михайлович Середа с мешком в сберкассу...» — всплыл в памяти голос Семена. Посмотрел Сашка еще раз в пронзительно-голубые глаза старика и сказал дрогнувшим голосом:

— Ну, вот и познакомились.

— Ты вот дергаешься, мечешься, — говорил ему перед выпиской старик Середа со злостью. — А вот главного не понял. Не понял, что живем-то единожды.

— Да в том-то и дело, что понял! — снова дернулся Сашка.

— Во-во... Думаешь — денег накоплю, а уж потом жить начну. Копишь их, копишь, а жизнь-то и кончилась. Ты-то, парень, не знаешь, а у меня денег шибко много было...

— Да знаю я... — признался Сашка.

— Откуда? — строго спросил старик.

— Семен Жомов рассказывал...

Середа пожевал губами, вздохнул и задумчиво сказал:

— Он вроде не из болтливых... Семен-то... Да... Вона как все перекрестилось. А где он счас?

— На речке Кохтане. Пургуют ребята.

— Ну, тогда ты много знаешь.

— Я, деда, все к Семену Жомову тянулся, он такой... Мимо него не пройдешь. А все не получалось. Что ни сделаю — все не так...

— Встретишься — подойди. Я Семена знаю, он отталкивать не будет. А про меня не говори, что я здесь, под казенным одеялом, и так тошно... Один я, парень, остался. Совсем один. Мир там, — старик вяло повел рукой на окно, — а меня, считай, как и не было.

В общежитии геофизиков гремела музыка. «Прощай!» — пел приятный мужской голос. — У всех вокзалов поезда... Прощай-прощай!» Сашка шел по коридору, и знакомые запахи от вьючных мешков и спальников слегка кружили голову. От них отдавало дымком и потом... На кухне жарилась картошка, и кто-то слишком громким голосом рассказывал про речку Пенжина. Сашка услышал веселый голос Семена и открыл дверь.

Парни были все в сборе. Семен возился с проигрывателем, у стола хозяйничал Валерка, Андрей — непривычный, заросший неухоженной бородой — валялся на кровати и подыгрывал пластинке на гитаре. «Прощай-прощай! Мы расстаемся навсегда!» — снова пожаловался мужчина.

Без стука растворилась дверь, и кудлатый человек, похожий на стареющего юношу, сказал, сильно сомневаясь в своих словах:

— Милейший! Я понимаю, что вы из поля в поле... Но смените пластинку! С самого утра: «Прощай-прощай!»

— Хорошая песня, зря ты так, — пробасил Семен и пропел, страшно фальшивя: — Ты помнишь, плыли в вышине... — Он обернулся и удивленно сказал:

— Мужики! Вы посмотрите, кто к нам пришел! И стоит молчком. Александр! Живой?

— А какого черта мне сделается? — засмеялся Сашка.

— Ничего лишнего не отрезали?

— Да вроде нет... — Сашка заторопился, пока его не перебили: — Семен, ты в поле когда снова идешь?

— Да не знаю. Скоро уже. А что?

— Семен, ты только не говори сразу «нет»... Мы хоть и ссорились с тобой, и спорили тоже, но ты возьми меня с собой в отряд.

Парни переглянулись.

— У тебя пузо-то как — болит? — спросил Андрей, отложив гитару.

— Пока болит, но через месяц смогу, наверное, тяжести таскать...

— Ну, месяц мы еще рассчитываем на цивильную жизнь, — засмеялся Валерка. — Мы еще в лучшей парикмахерской по всему прейскуранту не расплатились, в баньке толком не пропарились...

— ...и в областном драматическом театре не побывали, — подхватил Андрей. — Меня, кстати, в прошлое межсезонье шеф именно там выловил. Подходит в антракте, перед барышней извинился, меня за локоточек отвел, галстучек мне поправил и ласково так говорит: «Чтобы я тебя, змея, завтра в городе не видел! Неделю выловить не могу...»

— Ну, он женатикам дает побольше в городе побыть, сочувствует. А нас в первую очередь, собака...

— Ничего, вот скоро Семен женится...

— Да бросьте вы!

— Чего ты, Сема? Берешь в отделе кадров справку, что круглогодично находишься на полевых работах, и тебя без полутора месяцев контрольно-испытательного срока и окольцуют. Почти вся экспедиция по таким справкам женилась. Не ломай традицию!

— Нет, он в поле лучше свадьбу устроит. Мы Кочеткова уговорим, «МИ-восьмой» ленточками украсим, шариками там всякими...

— А на фюзеляж вместо пупсика голого бича посадим! Вон, Артамона посадим. Он будет сидеть и стесняться...

— Так возьмешь, Семен? — снова спросил Сашка.

— Надо подумать, — серьезно ответил тот. — Можно взять.

— А у меня недавно день рождения был, — почему-то вспомнил Сашка.

— Ну-у? Так давай к столу! И займись ответственным делом — нарежь хлеб...

На столе грудой лежали консервы, связки бананов, три зеленых ананаса: недавно опять пришел теплоход из Вьетнама, и все магазины были завалены экзотикой...

— А я займусь культурной стороной нашей программы! — заявил Валерка, нажал на клавишу проигрывателя и повалился на кровать.

«Прощай-прощай! — затянул грустный мужчина. — Мы расстаемся навсегда! Прощай-прощай!» — Старая была песня...

ФАНТАСТИКА