— А-а… — махнул Кузьмич худой жилистой ладонью. — Обычное дело. Драка была. Милиция приезжала. Кажись, всех и забрали. Зинаида вечером, часов в десять, пришла ко мне. Говорит, обещали дело на нее завесть. Советовалась… Испугалась, видно.
— О чем советовалась?
— Да о жизни. Надоело, говорит, все. Уеду я. Или квартиру сменю. И то правда. Что мыкаться-то? Ревела… Да куда она поедет? Родных, видно, нет. Мужика тоже… Было бы куда, давно бы уехала. Житуха — она сложная вещь. С бухты-барахты не проживешь. Это пока молодые, ишшо кочевряжимся, а как одной ногой в могилу станешь, ох как внове жить начать охота! Да поздно уж…
«А Кузьмич-то — философ», — подумал я.
— Я, пожалуй, наверх подымусь, — сказал Ханов. — Может, что новенькое…
Кудряшов одобрительно кивнул.
Допрос Смолиной начали только в третьем часу ночи, через пятнадцать минут после отъезда опергруппы.
Наревевшись досыта, она, наконец, стала давать показания.
— Пришла я к Кругловой часов в девять утра. Зинка была дома одна, но вела себя как-то странно. Разговаривала со мной невнимательно, отвечала невпопад. Вижу, разговор у нас не клеится. «Ты что, — говорю, — заболела, что ли?» Она вдруг и говорит: «Слетай, Клав, в магазин». Я аж удивилась: «Рано ведь еще! Не дадут. Времени-то только девять пропикало». Она меня словно не слышала. «Я тебе денег дам, — отвечает. — Купи две бутылки водки и бутылку вина». И подает мне пятнадцать рублей пятерками. Делать нечего. Взяла я у нее сумку и пошла, а сама думаю: «Что это на нее накатило?» Вышла я, значит, в коридор, дверь прикрыла и уж совсем уходить собралась, вдруг смотрю, а в общей кухне кто-то сидит и курит. Врать не буду, человека этого я в лицо не видела, заметила только — дым вьется да из-за холодильника носок ботинка торчит.
— Во сколько вы вернулись? — спросил я.
— Примерно через час. Но Зинка меня даже на порог не пустила. Сумку я ей в коридоре отдала. Я даже обиделась поначалу. Но после остыла. Думаю, зайду вечером, узнаю, что это за мужик такой завелся, которого на людях показывать нельзя. Вечером, часов в десять, пошла. Прихожу, а дверь на замке. Ключ у меня был: подруги как-никак. Я дверь открыла, а она…
— Опишите нам приметы ботинка, — попросил Колесов.
— Ботинок как ботинок… — удивилась Смолина.
— Нет, все ботинки разные. По цвету, по форме…
— Этот был черный и блестел. Я еще тогда подумала: «Вот фраер, выпендрился! На улице мороз под сорок, а он корочки лаковые напялил!»
— Вы не ошиблись? — спросил я.
— Точно, лаковые! Умереть мне на этом месте!
— Ответьте, пожалуйста, — сказал Кудряшов, — почему у Кругловой последние дни тихо стало? Почему не собирались обычные компании? Ведь раньше, помнится, ни одного дня без пьянки не обходилось.
— Все очень просто. Двадцать первого один лопух драку здесь затеял. Ваши приезжали. Забрали всех. А участковый Зинке сказал, что если не угомонится, то против нее возбудят уголовное дело за притонодержание.
— За притоносодержание, — поправил Ханов.
— Вот-вот, — закивала Смолина. — Пугал! Знаю я. Если бы была такая статья, давно бы дело смастрячили. Но Зинка напугалась. Никого к себе не пускала.
— Статья такая есть, — сказал Колесов. — Можете быть уверены. Не зря она испугалась.
— Кто же затеял драку? — спросил Ханов.
— Чужой…
— В каком смысле?
— Васька Крюков его возле магазина подцепил. На свою голову… С ним и подрался.
— Из-за чего?
— Из-за Гальки. Васька уже давно с ней…
— Значит, всех забрали? — уточнил Кудряшов.
— Всех, — утвердительно кивнула Смолина.
— А вас?
— Меня? — несказанно удивилась Смолина. — Меня-то за что? Я не ворую и не дерусь…
— За тунеядство, — подсказал Ханов. — Такая статья тоже есть. Лучше скажите, вы не трогали какие-либо вещи в комнате Кругловой, когда приходили к ней вчера вечером?
— Что вы имеете в виду? — сухо спросила Смолина.
— Я хочу знать, не брали ли вы какие-нибудь вещи из комода?
— Мне брать вещи? — откровенно обиделась Смолина. — Да у Зинки и вещей-то порядочных не было. Старье одно.
В книге задержанных за двадцать первое декабря было записано, что в двадцать часов пятнадцать минут с улицы Нагорной, девять в отдел доставлены: Крюков Василий Федорович, 1944 года рождения, без определенных занятий; Вахлова Галина Игнатьевна, 1946 года рождения, без определенных занятий, и Терентьев Николай Степанович, 1943 года рождения, шофер. Проживает: станция Гора, улица Первомайская, 132. В графе «принятые меры» стояло: осуждены по указу ПВС, на пятнадцать суток.
— С кого начнем? — спросил Кудряшов.
— Не вижу разницы, — ответил Ханов. — Ваську Крюкова я знаю.
— Тогда с Терентьева?..
— Все равно, — согласился я. — На безрыбье…
Терентьев, невысокий тщедушный парень в сером пальто и таких же серых брюках, нервно мял в руках черную кроличью шапку.
— Садитесь, — предложил Колесов.
Терентьев робко подошел к столу и нерешительно опустился на краешек стула.
— С какой целью вы приехали в Горноуральск? — спросил Кудряшов.
— Посмотреть город… — тихо, почти шепотом ответил Терентьев и сглотнул слюну. — Давно здесь не был.
— Когда вы сюда приехали?
— Двадцать первого…
— Значит, никакой другой цели у вас не было?
— Нет…
— А каким образом вы очутились на улице Нагорной, девять?
— Погреться зашел. Зима…
— И как же вы нашли этот дом?
— Проходил мимо, а тут какой-то мужик… Ну, в общем… зашел. Выпили… закусили…
— А после? — спросил я.
— После драка вышла.
— И все?
— Все, — Терентьев пожал плечами. — А что еще? Уж и в областной центр приехать нельзя, что ли?
— Можно, — устало произнес Кудряшов. — Можно…
Терентьева увели.
Следующим был Крюков. Он был крепко сложен, широк в плечах. Но лицо… Лицо испитое, под глазами мешки. Сизый, со склеротическими прожилками нос. Под левым глазом обширный кровоподтек. Слюна, скопившаяся в уголках рта. Трясущиеся, словно в лихорадке, руки.
— Часто пьем? — спросил Колесов.
— Случается… — неопределенно ответил Крюков. — Ну… в общем…
— И не надоело тебе? — Ханов огорченно покачал головой.
— Чо? — переспросил Крюков. — Я ведь это…
— Что это? Что? — накинулся на него Ханов. — Жену бросил, дома не живешь! Конченый ты человек, Крюков!
— Ну, да… — согласно закивал Крюков. — Ну… это… Я ведь пью, а она… ну… дите там, значит… растет.
— У вас богатейший запас слов, — невесело усмехнулся Кудряшов. — Как у Эллочки Щукиной.
— У нас живет?.. — живо заинтересовался Крюков. — Не знаю… Такой не слыхал…
— Это сейчас неважно, — отмахнулся Кудряшов. — Еще познакомишься.
— А-а… ну, да… — вновь закивал Крюков и осторожно потрогал пальцем синяк под заплывшим кровью глазом.
— Болит? — поинтересовался я.
— А-а… ну, да… То есть нет…
— С тобой много не наговоришь, — откровенно взорвался Ханов. — Но придется. Делать нечего. Кто это такой фонарь тебе подвесил?
— А? Ну, да… Этот… как его?.. Ну… козел один. Не нашенский.
— К Кругловой вы его привели?
— А? Ну, да… Знаете уже? Я… да он сам… ну… это… — Крюков наморщил лоб и поскреб нос грязным обкусанным ногтем. Он явно напрягал свою память, но контуженный алкоголем мозг отказывался повиноваться ему.
— Давайте по порядку, — решил я помочь Крюкову. — Какого числа это было?
— Двадцать первого, кажись, — наконец вырвался из пустоты Крюков. — Ну, да… точно… двадцать первого и было.
— Где вы с ним познакомились? Или раньше знали?
— Я? — переспросил Крюков. — Не-ет! Не знал. В тот день и… у магазина. У Зинки Кругловой пили… водка кончилась… ну, я и пошел… в магазин.
— Так, хорошо, — похвалил Кудряшов. — Дальше.
— Он меня спрашивает: «Где Нагорная?» А я говорю: «Тебе кого? Я там всех… ну… знаю». Он говорит: «Зинку Степанову. В двенадцатом доме живет. Может, знаешь?» «Нет, — говорю. — У нас в улице и дома-то такого нет. На одиннадцатом номере кончается. Одна, — говорю, — Зинка и живет — Круглова». Он говорит: «Мне ее не надо. Мне Степанову». «Нету, — говорю, — Степановой». «Жалко, — говорит. — Я к ей ехал. Чо делать-то теперь! Не лето, поди». Я ему говорю: «Деньги есть? Бери пузырь… Фатера будет. Погреешься…» Ну и это… пошли.
— С незнакомым человеком? — сделал Кудряшов удивленное лицо.
— А чо? Он ведь взял… четыре пузыря. Это… нормально… А? Ну, да… если подумать…
— Во сколько это было? — едва сдерживая смех, спросил Колесов.
— Часа в три…
— А сколько длилось ваше мирное сосуществование? — спросил Ханов.
— Хм… Чо? А? Ну, да… я это… пили…
— Из-за чего подрались, — прервал я Крюкова, заметив, что его вновь заносит.
— Из-за Гальки, — неожиданно занервничал Крюков. — Он… козел! Это… Ну, в общем…
— Ясно, — констатировал Кудряшов. — Подробностей не надо. Они нам известны.
Вечером в кабинете Кудряшова Колесов докладывал:
— Проверка личности Кругловой ничего не дала. Я опросил более двадцати человек, хорошо знавших ее. Никаких зацепок. Глухо, как в танке.
— Значит, если я правильно тебя понял, — спросил Кудряшов, — видимых причин для ее убийства нет?
— Пока нет, — уклончиво ответил Колесов.
— А если исходить из того, что мы имеем? Хотя бы из показаний Крюкова? — напомнил я. — Он утверждает, что Терентьев сам спросил у него про Нагорную.
— Крюков — алкаш! — возразил Ханов. — У него с мозгами полный сквозняк. Да к тому же он был пьян. Я ведь прекрасно понимаю, куда гнет Антонов. Из показаний Крюкова следует, что Терентьев не случайно попал к Кругловой, а был сориентирован на этот адрес заранее. Так?
— Так, — усмехнулся я. — Ты, как всегда, делаешь правильные выводы.
— Благодарю за комплимент, — театрально склонил голову Ханов. — Но хочу тебя огорчить. Если Терентьев, исходя из твоей версии, приехал в Горноуральск с каким-либо поручением, скажем, на разведку, то он не нажрался бы в этот день, как свинья, и не полез бы в драку. Это нелогично!