— А жениться обязательно? — недослушал самого главного Ростик Рубин.
— Что жениться? Ах, жениться! Ну что за вопрос, — неожиданно расхохотался Доктор. — Можно и жениться! Можно и так. Все можно. Эх, Ростик… — он где-то там потянулся, — знал бы ты, какое счастье тебе привалило… Впрочем, ты можешь отказаться.
— Зачем это. Я никогда не отказываюсь. Только я еще хотел спросить…
— Ну конечно, спрашивай.
— Как быть с папой…
— А что с папой? У папы свои дела.
— И с мамой…
— Не понимаю. Ты будешь консультировать президента!
— А если я буду очень умный, я все равно их буду любить?
— Ммм… Что-то тут у меня проводок отпаялся — ничего не понимаю, что ты говоришь… Ты скажи, что тебе лучше: всю жизнь учиться — или сейчас, за два часа?
— Конечно, лучше за два часа.
— Ну и все. Кушетку видишь?
— Да.
— Колпак видишь?
— Этот, что ли?
— Там один колпак. Дверь заперта? Ложись на кушетку и надвинь на себя колпак плотно. Есть?
— Поехали!
— Есть?
— Есть, есть! Трогай! — веселился мальчик.
— Ты это… — Доктор отчего-то медлил. — Ты погоди, сынок… Ты, может, кхм… сказать что-нибудь хочешь… Скажи…
— А что сказать-то?
— Ты не думай, — мямлил Доктор — Я бережно… Я только свободные объемы займу… Твоя информация так и останется твоей… Тут нет ничего такого, ни от кого ничего не убудет, наоборот, прибавится… — И дальше — совсем бред, к тому же чуть слышный.
— Ну что там? — нетерпеливо крикнул из-под колпака Ростик Рубин.
В нашем питомнике появился новенький — аккуратный мальчик с заплаканными серыми глазами. Он был как марсианин, он не знал, где его место. Нет, шкафчик, полотенце и койку ему, конечно, показали — но это ведь не главное. Без этого в десять лет вообще можно обойтись. А как обойдешься без м е с т а? Его повсюду надо брать с боем и почти всегда заново — иначе затрут. Нечаянно так, без злого умысла, просто по закону механики. Но это потом, когда примелькаешься, а в первые дни умыслы бывают, и самые разные. В нашей, например, группе девчонки сразу бросились писать новенькому записки, а мальчишки — по очереди с ним бороться. Я тоже ходил и сопел угрожающе. Но все волнения на этот раз улеглись быстрее обычного: нашему новенькому было не до лидерства и не до амуров. Наш новенький скучал по маме. До сих пор помню его — такой ходячий кисель, ничего не может, только все на окно смотрит. Меня это в нем даже не раздражало, хотя известно, что непонятное раздражает, — нет, просто выпал он из турнирной таблицы и все, растекся где-то на оконном стекле носом — один затылок торчит. Ну и черт с ним. Шестьдесят лет о нем не вспоминал, и еще шестьдесят не вспомню… Пуск.
Это было похоже на гром. Ростик Рубин ожидал чего угодно, только не этого. Много-много чужих людей заговорили разом, заспорили, засмеялись вразнобой, заплакали, зашептали — оглушительно, невыносимо громко, на болевом пороге; они не напрягали голоса, редко кто, но каждый голос был подобен грому, и все вместе они сливались в ужасающий рев, свист и шип и единое ураганное дыхание; свет, яркий свет бил по глазам, и бесполезно было зажмуриваться, то были потоки зрительных образов, тысячекратно наложенные друг на друга, они были неразличимы и неосознаваемы — огромный блистающий пирог чужих впечатлений влетал прямо в мозг, расшибался там на миллиарды негаснущих брызг, и все не кончался — кошмарно длинный пирог; тугой жгут запахов душил, все тело мяли и плющили миллионы касаний — снаружи, а изнутри его разрывала память органов о былых перегрузках. Удар отовсюду сразу, продолжительный удар, нарастающий по силе воздействия, — и сразу же спадающий. Сразу же открывались новые горизонты зрения, ухо начинало привыкать к беседам исполинов, различать отдельные голоса, дыхание восстанавливалось, и только сердце тяжкими ударами срывало картину — новую, странную картину мира, которую хотелось поскорее рассмотреть, но по мере ее установления желание это, нестерпимо острое вначале, делалось спокойнее, разумнее, глуше.
Первая его оформленная мысль в новом состоянии была мысль о времени. Ее он понял не сразу, она была непривычной, чужая мысль, — похожая на кольцо, кривое и колеблющееся, вроде кольца табачного дыма: «…можно сказать — прошло два часа, можно — шестьдесят лет, но все это неважно…». Потом он вдруг без труда понял ее — и изумился. Изумился тому, что понял вдруг и без труда, тому, что шестьдесят (почему именно столько? — ах да…), и, самое главное, тому, что все это — действительно неважно. Затем ребячье изумление растаяло и сменилось вполне взрослой уверенностью, что ничего особенного, нормальная мысль, давным-давно ему принадлежащая и уже поэтому — неоспоримая. И он сразу привык к этой уверенности, надолго — минут на пятнадцать, как вдруг повеяло новыми пространствами, и в раздольном их ветре все на свете окостенелые «нормальности» и «неоспоримости» вдруг перекувырнулись друг за другом и смешались с почвой. Да. Но страшно ему от этого не стало, напротив, вся былая уверенность в окружающем мире теперь сконцентрировалась на нем самом. И это, пожалуй, было самым удивительным — утрата «неоспоримостей» как обретение себя, — но он не удивился открытию так, как это бывало в детстве, весь, а только лишь обозначил удивление — внутренне кивнул. Да и само «детство» — что это такое? Было ли оно? Где-то там, на самом дне, сидел кто-то маленький, на корточках, весь во власти предрассудков, страхов и инстинктивных желаний, — что из того? Замена уже произошла, и он думал о ней спокойно и по-хозяйски, как о смене квартиры. Он — Доктор. Все. А замена произошла на слове «детство».
Доктор открыл глаза и сбросил колпак. Странно. Он хотел сделать и то и другое по порядку, а вышло одновременно. Вероятно, детское тело еще хранило какие-то свои моторные навыки. Надо поосторожнее. Он аккуратно посадил себя на кушетке, огляделся с любопытством и волнением.
Все как прежде… И окно… птицы… стрижи?.. Все — как прежде. Только с корпуса Машины снято табло — это Август Рубин, самый исполнительный помощник в мире. Что бы я без него делал? Помер бы, да и все. А так — вот он я…
Доктор посмотрел на свои руки… и отпрянул: руки были чужими, маленькими — детскими, с тугой розовой кожей, неизвестными ногтями и загадочным порезом на левой кисти. Они напряженно лежали на коленях — тоже чужих — и, потея, ждали приказаний. Доктор в смятении вскочил и, не рассчитав движения, упал на пол, покатился, зажмурившись. Но новое, непривычное еще тело оказались по-кошачьи ловким. Через секунду Доктор уже стоял на ногах и потирал ушибленный локоть. В груди вспугнуто колотилось сердце — чье сердце? Доктор поежился, замотал головой, отгоняя вопрос, отгоняя ощущение чего-то непоправимого, какой-то катастрофы, — нет, все это нормально, так бывает всегда — естественное ощущение страха сопровождает всякий крупный шаг, ведь он, как правило, необратим, крупный шаг, и оттого жутковат. Только и всего. А парень этот — Ростик Рубин, — он ведь никуда не делся, никто его не убивал и не выгонял. Ничего у него не убыло, а то, что прибавилось сразу и много, — так это ведь хорошо? Разве не об этом мечтают все дети и взрослые? Чтобы чего-нибудь прибавилось сразу и много — об этом ведь все волшебные сказки, вековые чаяния народов, так сказать… На локте была ссадина. Боль Доктор чувствовал, локоть тер одновременно и осознанно, и нет — значит, с новым телом он был уже заодно. Они уже приятельствовали, еще немного — и Доктор станет его полновластным хозяином. Мысль эта окончательно его успокоила. Он сделал шаг, другой, зачем-то подпрыгнул — лишние движения, подавить это будет легко, — подошел к темному экрану визуала. Он отлично знал, чье отражение в нем увидит, и все же испугался. Невольно оглянулся, ища мальчика за своей спиной, — нет, мальчик — это он. Он — мальчик.
Доктор, слегка содрогаясь, потрогал лицо руками, попробовал присесть, нагнуться, потом озабоченно оскалился в стекло — зубы его интересовали особенно. Все в порядке. Лучшего исхода и быть не могло: мышечная память в сохранности — остальное подавлено и вытеснено без следа.
— А Машину — сжечь! — громко сказал он, пробуя свой новый голос. Голос был смешной.
Доктор повернулся к Машине и состроил ей зверскую рожу. Ничего такого всерьез он и не замышлял, по крайней мере в эту минуту, но едва он двинулся с места, как взревела сирена. Доктор оторопел. Ничего не понимая, он встал как вкопанный посреди комнаты, а сзади по лестнице уже торопливо стучали шаги всполошенного Августа Рубина.
И вот тут-то Доктор почувствовал, что он не один. Со дна его сознания вдруг всколыхнулась зябкая муть нового страха — страха нашкодившего мальчишки перед приближающимся отцом. Загнанный вглубь, мальчишка звал его спрятаться под столом. «Чушь какая-то…» — озадаченно пробормотал Доктор голосом Ростика Рубина и лезть под стол отказался.
Должно быть, зря. Вбежавший в комнату в одном исподнем Август Рубин грубо столкнул его с дороги и кинулся к пульту. Сирена тотчас смолкла, но на вызов ассистента Машина не отвечала. Еще бы. Доктору стало смешно. Его ищут в шкафу, а он тут — за спиной. Внезапно Август Рубин обернулся к нему перекошенным от ярости лицом и прошипел:
— Марш отсюда, гаденыш! Жди меня наверху!
Доктору стало не по себе. Запинаясь, он вышел из комнаты с непривычно озябшей спиной. Ноги его вели сами, он не вмешивался, ему надо было прежде осмотреться.
Все вокруг было ему знакомо, но теперь виделось снизу. Забавное чувство: будто идешь по дому на коленках. Ну, и не только в одном росте дело — сейчас вот чуть-чуть по шее не схлопотал от собственного ассистента. Тоже смешно, конечно, но уже меньше.
Наверх Доктор не пошел, он отправился в туалет: очень захотелось от переживаний. Потом он почему-то оказался в кухне, там пару раз макнул палец в сгущенное молоко. Ну, может, не одну пару раз, не в этом суть. Доктору все это ужасно нравилось. Странно острые желания, яркость красок, отчетливость образов. Главное — отчетливость образов. В его мирах образы были подвижны — зафиксируешь взглядом одну деталь, остальные уже уплыли, трансформировались в самостоятельные видения. А здесь все незыблемо. Где оставил, там и бери. Хорошо. Там хорошо, тут хорошо — нет, ну как здорово он все это придумал!