Е. ТамарченкоФАКТ И ФАНТАСТИКА
Я сказал бы, что реальность — это то, что длится короткий промежуток времени, то есть факт. Фантастика — это то, что продолжается всегда.
Факт — слово и понятие древнеримской культуры, связанное, с латинским facio — делать, производить, совершать. Факт — это нечто «сделанное» или самопроизвольно свершившееся и в этом воплотившемся бытие безусловно истинное, доказательно несомненное. Практичные и деятельные римляне, акцентировав «факт», тем самым заставили и «фантазию» (phantasia) внутренне противостоять «факту» по признакам иллюзорности и невоплощенности. Исходная для латинской древнегреческая φαντασία была скорей онтологична, чем субъективна и нереальна по содержанию. Она означала прежде всего «делание зримым», «выставление напоказ» — как бы «выказывание» или «выявление» чего-то из тьмы (этому слову присущи и значения «вида», «блеска»). В греческой «фантазии» были заложены и возможности субъективного понимания — «воображение», «впечатление», «призрак» и т. д., — но до поры не они были основными. Ни термина, ни понятия «факта» древнегреческая культура не знала: «реальное» и «воображаемое» не были еще в ней последовательно разделены.
И все же серьезные мировоззренческие различия «факт» и «фантастика» (производное от «фантазии») приобрели только в Новое время. Понадобилось много тысячелетий развития, чтобы европейцы начали во всех областях культуры противопоставлять фантастику и реальность. Но если в практике и науках о природе это до поры казалось естественным, то в гуманитарной сфере с самого начала было непросто. Комплекс «Дон-Кихота», в котором факт и фантастика и неразделимы, и мудро разведены, свидетельствует о подлинных, лежащих глубже поверхностной оппозиции проблемах новоевропейской духовности в этом плане.
Очевидно, что о «фантастике», как и «факте», я говорю в философском смысле, более широком, в частности, чем представление о литературной фантастике и родственных ей жанрах художественного слова. «Дон-Кихот», как это и присуще искусству, только концентрированнее и ярче других явлений предсказывал, что и общее отношение «факта» к «фантастике» будет строиться в европейской культуре неоднозначно: как неснимаемая проблема без окончательных, готовых решений. Эту скрытую до поры противоречивость и нерешенность культурной темы не смогли смягчить или отменить ни успехи быстро развивающегося естествознания, ни общая технологическая ориентированность европейской цивилизации. Тенденции эти настраивали общественное сознание на приоритет строго объективного факта реальности, но подобного рода «свирепая правда» (В. Розанов о настроениях 60-х гг. XIX в. в России) оказалась не в состоянии объединить и сплотить культуру. Напротив, она все более углубляла разрыв между естественно-научной и гуманитарной сферами, служила развитию взаимно глухих «двух культур» (Ч. П. Сноу).
В новейшее же время ситуация и в самом теоретическом естествознании, и в технологической сфере (во всем объеме ее) раскрылась как несомненно кризисная. Концепции объективного факта и объективной реальности обнаружили свою непригодность применительно к новым, осознанным наукой глубже, чем ранее, огромным областям бытия. Технологические процессы вдруг оказались зависимы от ранее, казалось, по природе не применимых к ним ценностных критериев, природных (экологических) и даже гуманитарных (этических). Аспекты и принципы гуманитарного универсума проникли в, казалось бы, твердо отделившиеся от них естественные науки. Так произошло в научно-философском течении русского космизма (Вернадский, Циолковский, Чижевский); современная экология имеет, наряду с естественно-научными, этические и даже эстетические аспекты, ибо связана с древней идеей гармонического равновесия бытия; генетика и биотехнология оказались неотделимы в самой сути своей от нравственно-религиозных проблем, а теория относительности и физика элементарных частиц учитывают присутствие и влияние наблюдателя. Все как бы снова безнадежно запуталось, что и отражено в популярном четверостишии:
Был этот мир глубокой тьмой окутан.
«Да будет свет!» — и вот явился Ньютон.
Но Сатана недолго ждал реванша.
Пришел Эйнштейн — и стало все как раньше.
И правда, торжество новоевропейской концепции факта — исторически только островок в океане эпох, проводивших границу между «фантазией» и «действительностью» по-разному, но в принципе иначе, чем Новое время. Когда Дидро в знаменитой «Энциклопедии», выступая и как автор соответствующей статьи, впервые попытался осмыслить факт, он вынужден был признать: «Этот термин трудно определить: сказать, что он употребляется при всех известных обстоятельствах, когда что-либо вообще перешло из состояния возможности в состояние бытия, — отнюдь не значит сделать его яснее». И действительно, «факты можно разделить на три класса: божественные деяния, явления природы и действия людей… Все они равно подлежат критике».
Такова тривиальная на сегодня истина — факт загадочен, и критический подход к нему всегда обнаружит эту загадочность. Даже будучи установлен с определенностью — что и для науки в принципе порою недостижимо, как показывает современная физика, — факт может быть рационально осмыслен лишь относительно. В ньютоновской системе — одним образом, в эйнштейновской — другим, хотя и совместимым с первым. Единая теория поля, которая когда-нибудь будет создана, откроет третью, по-новому углубляющую схему соотнесения. Но мало знать, что процесс этот бесконечен: у него есть коренные ограничения. Наука не дает ответа на вопрос о природе факта. Неспособна дать подобный ответ и философия. И в «материализме», и в «идеализме» — если нам угодно так делить философские направления — проблема природы факта решается не рациональным путем, но верой. В частности, считать, что нам дана только относительная истина, но не абсолютная, к которой идет бесконечное приближение, — значит, в каком-то смысле себя обманывать. Именно абсолютная истина всегда дана априори. Для того чтобы строить цепь относительных шагов, мы заранее должны иметь абсолютное знание, пусть в интуитивной, латентной (а иной для него и не существует), форме. Без опоры на абсолютное невозможно и относительное — не будет вообще никакой системы отсчета. А выберем мы как абсолют материю, идею или личного Бога, решается в акте веры. В частной научной теории, формализующей относительную сторону знания, заместителем абсолютного может служить конкретная и временно неколебимая величина — такая, как скорость света в специальной теории относительности Эйнштейна. Но мысль, конечно, хотела бы идти глубже. Однако рациональным путем вопросы о сущности факта в принципе не решаемы. Напомню Достоевского: «Разумеется, никогда не исчерпать нам всего явления, не добраться до конца и начала его. Нам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, а концы и начала — это все же еще пока для человека фантастическое». Доискиваться тайны факта в одних случаях дело веры, в других — фантазии, хотя пример Данте (и тьма менее глубоких) показывает, как «смешивать два эти ремесла».
Кроме метафизических, очевидны и вполне земные ограничения в понимании и установлении фактов. Здесь многое обусловлено «точкой зрения», неотменимой субъективностью реальной позиции человека. Воспользуемся классификацией фактов Дидро, только начнем с «действий людей», относящихся к ведению современности и истории. Вспомним эксперимент по теории следствия, поставленный некогда А. Ф. Кони. Случайные свидетели инсценированного для них преступления поняли и оценили увиденное по-разному, каждый не так или не совсем так, как другие. И это свидетели-очевидцы, причем не заинтересованные в каком-либо частном, корыстном смысле. Что же говорить об исторических фактах, известных нам косвенно и фрагментарно, нередко от лиц, непосредственно не участвовавших в событиях и, в любом случае, выражавших вполне определенные интересы, собственные и групповые (религиозные, классовые, сословные, местные, национальные, партийные и т. д.); дошедшие через документы, нередко сфальсифицированные, просто не сохранившиеся или заведомо утаенные, хотя и оставившие, как правило, отпечаток в иных событиях. В конечном счете, даже отжав чисто фактическую канву исторической ситуации, мы стоим перед веером расходящихся возможностей ее понимания. Свежий пример противоречивых трактовок относительно недавнего прошлого может дать обсуждение советско-германского договора 1939 г. В подобных случаях все опять упирается в последние основы мировоззрения того или иного исследователя. Все это побудило известного английского специалиста по советской истории Карра полусерьезно воскликнуть: «Исторический факт — это авоська, которую можно наполнить любым содержимым…» В конечном счете дело обстоит не так грустно, но, cum grano salis, это изречение можно применить и к трактовке событий любой истории.
Впрочем, чтобы уяснить ограниченные возможности осмысления и оценки человека и его действий, не следует ходить далеко. Об этом во весь голос говорят нам искусство, литература и философия, но прежде всего личный жизненный опыт. Что более, казалось бы, доступно или открыто, чем собственное существование или душа непосредственно окружающих нас людей? Но и сия тайна «велика есть», как учит авторитетно жизнь, и возможности непредвидимого в сфере личностных отношений и самопознания порой еще более разительны, чем в какой-то иной. Прекрасной иллюстрацией из области художественного слова может служить пушкинская поэма «Анджело». Оказывается, что чем ближе к нам человек как факт, включая и собственное бытие, тем дальше порой его существенная разгадка, не говоря о последней тайне человека как такового. И тут еще раз ничем, кроме общей веры и личностного доверия, не заполняемый, фундаментальный пробел в познании фактов.
Конечно, при всем этом мы имеем подлинную историю, философскую и научную, оправданные возможности общекультурной и личностной ориентации, разветвленную и глубокую науку о человеке. Все это налицо лишь благодаря тому, что существует абсолютная истина, просвечивающая сквозь запутанность человеческих действий и отношени