ть сугубо богословские взгляды, которые, собственно, являются предметом веры, а не научного анализа. Барт, выступая как последовательный теолог, утверждает, что богословскому дискурсу нет надобности прибегать к исторической науке для собственной легитимизации. Легитимность богословия обеспечивается им самим, богословие основывается лишь на вере, а настоящая вера (по Барту) не нуждается в подкреплении знанием. Таким образом, в начале XX века благодаря Барту новозаветная библеистика дистанцируется от академической науки (истории, филологии, религиоведения и т. д.) и становится полем сугубо богословского изучения. С учетом некоторых исключений, этот «тренд» сохранится до 80‐х годов XX века. Лишь в третьей четверти XX века «Поиск исторического Иисуса» явно постулирует свою богословскую и мировоззренческую безотносительность и приверженность исключительно научному историческому, филологическому и религиоведческому знанию[143].
В полемике с Бартом Гарнак указал на один очень важный аспект: если изучение Нового Завета полностью оторвать от привязки к верифицируемой истории, не приведет ли это к тому, что исследователь достигнет «воображаемых» результатов, «воображаемого» Христа? Если богословская герменевтика Барта стала фундаментом для построения целостной богословской системы, к которой будут обращаться талантливые мыслители XX века и которая войдет в историю теологии как яркая и оригинальная попытка возродить реформаторскую мысль в XX веке, то работы других его «коллег» будут оценены совершенно противоположно. Речь идет о весьма специфическом течении, которое английский исследователь Питер Хэд назвал «Поиском „арийского“ Иисуса»[144]. Некоторые немецкие ученые и богословы (например, Вольтер Грундманн, Герхард Киттель, Ланц фон Либенфельс), симпатизировавшие нацистской идеологии, начали проводить свои квазиисторические и квазибогословские работы, доказывая, что учение Иисуса Христа якобы соответствует фашистской программе Третьего рейха. Работы этих авторов явно демонстрируют, к каким «воображаемым» результатам может привести исследование Библии, полностью оторванное от истории и дистанцированное от классических идеалов науки. Некоторые авторы (например, Шон Келли) доказывают, что на «Поиск „арийского“ Иисуса», помимо трудов Барта, повлияли и работы Рудольфа Бультмана[145]. В этой связи следует отметить, что ни Бультман, ни Барт не разделяли нацистской идеологии, Барт возглавил «Исповедующую церковь» (Bekennende Kirche) – движение христиан, противостоящих нацизму, и написал программное заявление этого движения – «Барменскую декларацию» (1934)[146]. Бультман состоял в «Исповедующей церкви» и в 1933 году активно выступал против включения так называемого арийского параграфа в церковный устав.
Работы Карла Барта значительно повлияли на исследователей Нового Завета. Барт доказывал, что для богословия нет смысла обращаться к историческому анализу Писания, в том числе заниматься «Поиском исторического Иисуса». Его идеи стали весьма популярны среди профессиональных богословов, учащихся и преподающих в европейских университетах. Поэтому начиная с первого десятилетия XX века «Поиск исторического Иисуса» заметно угасает: не появляются новаторские исследования в этой области, не проходят специализированные конференции, практически вся работа тех немногочисленных ученых, которые занимались историческим Иисусом, свелась к пересказу концепций Вреде или Швейцера. Эта ситуация продолжилась и в 1930–1940‐х годах, когда атмосферу новозаветных исследований стали определять идеи Рудольфа Бультмана.
3. Рудольф Бультман
Рудольф Карл Бультман (Rudolf Karl Bultmann, 1884–1976) известен прежде всего как автор концепции «демифологизации» Нового Завета[147], а также как коллега Мартина Хайдеггера, пытавшийся выстроить богословскую программу, основанную на хайдеггерианской философии (выраженной в первую очередь в «Бытии и времени», 1927). Однако и бультмановская программа «демифологизации», и теологическое осмысление философии Хайдеггера не соотносятся напрямую с проблематикой «Поиска исторического Иисуса», поэтому на этих вопросах нет смысла фокусировать внимание.
Основные работы Бультмана, в которых затрагивается проблематика «Поиска исторического Иисуса»: «История синоптической традиции» (1921, его первая фундаментальная работа, в которой он придерживается методологии «школы критики форм» и в которой еще нет прямого влияния хайдеггерианской философии), «Иисус и Слово» (1926), «Иисус Христос и мифология» (1958).
Сам Бультман считал себя в какой-то степени продолжателем идей Вайса и Буссе: от Вайса Бультман принимает идею о центральном значении эсхатологического Царства Божьего в проповеди Иисуса; от Буссе – теорию о том, что на формирование образа Иисуса Христа в раннем христианстве повлияли в первую очередь эллинистические идеи, а не иудейские представления.
Однако наиболее важным для истории «Поиска…» является то, как Бультман переосмыслил и развил теорию Мартина Келера. Келер в конце XIX века указал, что в текстах Евангелий запечатлен образ «исторического Христа» (geschichtliche Christus), образ, сформированный в первую очередь верой Его учеников, а не непосредственными историческими событиями. Бультман развивает идею Келера: Евангелия являются не просто повествованиями о жизни и учении Иисуса Христа, написанными Его последователями, видевшими в Нем Бога; Евангелия содержат в себе «провозвестие», «керигму»[148] ранней Церкви. «Керигма» может быть выражена в различных жанрах: краткие речения Иисуса, притчи, рассказы о чудесах, литургические тексты и догматические формулировки раннехристианской общины, инкорпорированные в рассказ об Иисусе. Таким образом, по мнению Бультмана, в Евангелиях нет такого материала, который мог бы служить достаточным основанием для научной реконструкции жизни и личности исторического Иисуса:
Интерес Евангелий лежит совершенно в другой плоскости, чем интерес современного историка. Историк может проникнуть к историческому Иисусу из Назарета только с помощью критического анализа. Евангелия же возвещают Иисуса Христа и должны читаться именно как провозвестие[149].
Бультман признает, что некоторая часть евангельского материала может восходить к историческому Иисусу: «Керигма предполагает существование исторического Иисуса, как бы она ни мифологизировала Его фигуру. Без Него не было бы и керигмы»[150], – но аутентичность или историческая недостоверность евангельского повествования никак не влияет на богословский осмысленный образ Иисуса Христа Сына Божьего, запечатленного в нем. Именно с этим образом, который, конечно, укоренен в истории, однако не ограничен ею, и приходится работать исследователю Нового Завета:
На тех, чей интерес сосредоточен на личности Иисуса, такое положение вещей действует угнетающе или даже убийственно; для нашей же цели это не имеет существенного значения, поскольку комплекс мыслей, содержащийся в древнейшем слое предания, и есть предмет нашего исследования. <…> В качестве носителя этих мыслей, этих идей предание называет Иисуса, и в высшей степени вероятно, что так оно и было в действительности. А если это было по-другому, то это никоим образом не меняет сказанного в предании[151].
Исходя из этой позиции, Бультман категорично заявляет: «О личности (исторического. – А. А.) Иисуса мы не знаем практически ничего»[152].
Однако получить некий минимум информации об аутентичном учении исторического Иисуса Бультман считает возможным. Для выявления в тексте Евангелий этого аутентичного учения он вводит в научный оборот формальный критерий. До Бультмана авторы, занимавшиеся реконструкцией учения исторического Иисуса, анализировали каждый фрагмент текста обособленно, в отношении каждого фрагмента исследователь приводил отдельный набор аргументов, свидетельствовавших об аутентичности либо о неисторическом характере этого отрывка. Довольно часто решение об аутентичности выносилось авторами на основании их общей идеи о том, какова была проповедь исторического Иисуса. Например, Швейцер считал, что исторический Иисус возвещал скорое наступление Царства Божьего, поэтому все фрагменты евангельского текста, отражающие это учение, объявлялись им аутентичными, а все противоречащие – позднейшими вставками. Естественно, отсутствие формальных критериев оценки евангельского текста не способствовало унификации подходов различных авторов, поскольку каждый мог привести свои аргументы в пользу историчности того или иного фрагмента текста. Бультман в «Истории синоптической традиции» (1921) впервые предложил формальный критерий оценки аутентичности евангельского текста. Он исходит из двух фактов: во-первых, Иисус проповедовал в иудейской среде I века н. э.; во-вторых, учение Иисуса осмыслялось Его последователями уже в контексте раннехристианской ортодоксии. Соответственно в текст Евангелия могли проникнуть вторичные идеи либо из иудейской среды, в которой проповедовал Иисус и в которой Его проповедь воспринималась первыми последователями, либо из более позднего христианского богословия. Признавая эти факты, можно заключить следующее:
Только в том случае можно считать, что текст восходит к Самому Иисусу, если, с одной стороны, он явно отличается от иудейской морали и благочестия, и если ему не находится прямых аналогов в раннехристианском богословии[153]