.
Материал Евангелия, не совпадающий ни с учением более поздней Церкви, ни с иудейскими верованиями и практиками, однозначно, по мнению Бультмана, восходит к историческому Иисусу. Но этого материала Бультманом выделяется столь мало[154], что произвести какую-либо целостную реконструкцию образа исторического Иисуса невозможно:
Когда мы в процессе осторожного исторического анализа отделяем от материала предания вторичные слои, то это происходит не как при снятии луковичной чешуи, когда в конце концов не остается ничего. Напротив, чем дальше мы проникаем внутрь, тем более приближаемся, как к некоторому центру, к этой собственной исторической силе. <…> Нельзя отрицать, что и здесь остается много неясностей, что необходимая историческая работа далека от завершения. <…> Но если эту работу проводить, пользуясь ясными методами, она не может привести к полному скепсису. От одного, конечно, приходится отказаться: мы уже не можем понять характер Иисуса, живой образ Его личности и Его жизни[155].
Несмотря на то что Бультман представил весьма неутешительные для «Поиска…» перспективы, он первым сформулировал метод, благодаря которому «Поиск…» смог возродиться в XX веке. Впоследствии Норман Перрин назовет критерий аутентичности евангельского текста, предложенный Бультманом, «критерием несводимости», или «несходства»[156], и именно он будет использоваться многими ведущими участниками «Поиска исторического Иисуса» как основной метод выявления аутентичного материала в Евангелиях[157].
Следуя за представителями «эсхатологического» течения в «Поиске…», Бультман признавал, что центром проповеди Иисуса было учение об эсхатологическом приходе Царства Божьего, и если есть какой-либо способ приблизиться к пониманию личности исторического Иисуса, то он заключается в адекватной трактовке идеи грядущего Царства:
Сегодня повсеместно признано, что провозвещенное Иисусом царство Божье есть эсхатологическое царство. <…> С этим связан вопрос о том, что Он думал о Себе Самом. Не подлежит обсуждению то, что Иисус понимал Свое время как время решения, когда отношение к Нему и к Его вести имеет для людей решающее значение[158].
Однако интерпретация Бультманом идеи «Царства» носит скорее философско-богословский, а не исторический характер. «Царство», возвещаемое Иисусом, Бультман называет «Владычеством Божиим» (Gottescherrschaft) – это предельно ценная реальность, по сравнению с которой все мирские ценности теряют значение. Бультман предпринимает попытку демифологизировать эсхатологическую весть Иисуса о Царстве. Светлана Александровна Коначева пишет об этом:
Подобно Хайдеггеру, различавшему хронологическое и кайрологическое время, Бультман рассматривает будущность Владычества Бога не как событие, приходящее во времени, но как силу, которая целиком определяет настоящее тем, что ставит человека в «ситуацию принятия решения», принуждает к выбору[159].
Очень во многом в работах Бультмана подобная философско-богословская рефлексия над текстом Библии превалирует над историческим анализом. И поскольку Бультман (как и Барт) оказал колоссальное влияние на немецких библеистов, на протяжении 1930‐х, 1940‐х и 1950‐х годов исследователи пытались либо обосновать и углубить его богословскую герменевтику (этим занимался, например, Джон Маккоури), либо, наоборот, доказать ее несостоятельность. (Критики Бультмана разделились на два лагеря: «левое крыло» – Герберт Браун, Фриц Бури и Шуберт Огден – пыталось еще более радикализировать программу «демифологизации»; «правое крыло» – Карл Барт, Гельмунт Тилике и Юлиус Шнивинд – критиковало его богословие как несовместимое с базовыми принципами христианской веры.)
Оценить роль Барта и Бультмана в истории «Поиска…» довольно проблематично. Большинство историографов указывают на то, что эти два несомненно великих богослова перенаправили внимание исследователей от исторической проблематики к проблематике богословской и герменевтической. Поэтому непосредственно для «Поиска исторического Иисуса» период господства идей Барта и Бультмана был временем если не исчезновения, то явного упадка. Вот как пишет об этом Н. Т. Райт:
Бультман по-своему, а Барт по-своему немало постарались для того, чтобы в межвоенный период исторические исследования Иисуса стояли практически на месте. Внимание переключилось на раннехристианскую веру и опыт. Возникло убеждение, что именно там, а не в сомнительных реконструкциях Иисуса лежит ключ к божественному откровению, предположительно происшедшему в раннем христианстве[160].
Многие авторы критически отнеслись к тому образу Иисуса Христа, который создавал Бультман в своей богословской системе. Некоторые исследователи, например Гари Хабермас, считают, что этот образ отчасти напоминает гностический портрет Иисуса, описанный на языке экзистенциальной философии XX века[161]. Английский библеист Томас Вальтер Мэнсон считал, что проект Бультмана «увенчался созданием гейдельбергского Иисуса, который на поверку оказывается лишь бледным призраком, одетым в роскошную мантию Гейдельбергского университета»[162]. Примерно такого же мнения придерживается наиболее авторитетный исследователь творчества Бультмана Джон Маккоури:
Весьма сомнительно, чтобы христианская вера могла возникнуть на основании того исторического Иисуса, которого представляет Бультман: такой Иисус – лишь немногим более, чем учитель некой экзистенциальной философии, Он лишен сверхъестественных качеств, о которых говорят Евангелия[163].
Подытоживая рассмотрение творчества Рудольфа Бультмана, отметим наиболее значительные характеристики его исследовательской программы.
1. Евангельский материал отражает вероучение раннехристианской общины, вычленить из него аутентичное содержание, восходящее к историческому Иисусу, практически невозможно.
2. Некоторое количество аутентичного материала все же можно выявить, если использовать для этого формальный критерий несводимости: только тот текст является аутентичным и восходящим к историческому Иисусу, в котором нет прямых отсылок ни к иудейскому вероучению и религиозным практикам, ни к раннехристианскому богословию.
3. Выделенный аутентичный материал все же не дает достаточной информации для полноценной реконструкции образа исторического Иисуса.
4. Единственная доступная для изучения и богословской рефлексии реалия – это вера раннехристианской общины. Благодаря различным философским герменевтическим методам (демифологизация, экзистенциальная интерпретация и т. д.) «керигма» (смысловой центр, вневременное содержание) этой веры может стать понятной и актуальной для современного человека.
4. «Школа критики форм» и «школа критики редакций»
Несмотря на то что идея «школы» подразумевает некое сообщество ученых, занимающихся исследованием одной темы с помощью одних методов, говоря о школах «критики форм» и «критики редакций», следует понимать, что это скорее методы исследования библейского текста, применяемые различными авторами, между которыми довольно часто не было институциональных связей.
И «школа критики форм», и «школа критики редакций» определенным образом связаны с Рудольфом Бультманом, исследования новозаветных текстов в рамках этих двух школ наиболее активно проводились в середине XX века, поэтому рассмотреть эти методологические программы следует именно в рамках анализа периода частичного угасания «Поиска исторического Иисуса». Тем более что оба течения вполне соответствовали духу времени – центром внимания исследователей этих «школ» была раннехристианская община, ее вера и ритуальная практика, выраженная в том числе в создании евангельских повествований об Иисусе.
«Школа критики форм» (Formgeschichte) связана с деятельностью таких авторов, как Герман Гункель (Hermann Gunkel, 1862–1932), Мартин Франц Дибелиус (Martin Franz Dibelius, 1883–1947), Карл Людвиг Шмидт (Karl Ludwig Schmidt, 1891–1956) и Рудольф Бультман.
Герман Гункель был исследователем Ветхого Завета и создателем метода «критики форм». В работах «Народные сказания в Ветхом Завете» (1917) и «Критика форм в Псалмах» (1926) Гункель выдвинул тезис, согласно которому различные фрагменты ветхозаветного текста до письменной фиксации существовали в устной форме. Эти «устные формы» предстают в Ветхом Завете в различных жанрах (Gattung). Каждый из жанров и, соответственно, соответствующих жанровых произведений порожден определенной ситуацией в жизни – Sitz im Leben – еврейского народа. На основании ряда формальных критериев Гункель выделяет различные жанры внутри, например, книги Псалмов и на основании выделенных жанров пытается восстановить ту ситуацию, то «место в жизни», Sitz im Leben, которая породила этот жанр и это произведение. Меир Вайс пишет об этом:
Для Гункеля метод анализа форм – основа истории библейской литературы; его метод есть «метод литературно-социологический» и при этом основан на том положении, что «каждый тип [жанр] представляет социологические данные». Каждый жанр возник из собственного Sitz im Leben, то есть из конкретной ситуации в жизни народа, так что каждый жанр представляет собой формальное выражение религиозных народных верований. Определение жанров, таким образом, способствует исследованию той народной почвы, из которой проросли религиозные идеи, а метод анализа форм, по Гункелю, становится необходимым средством для исследования истории религии Израиля