— Живой.
— Здорово же ты меня напугал. Зачем ты прыгнул-то, скажи мне на милость?
— Я думал, что ты бросил меня.
— Вот чумной.
И Андрей крепко обнял его за плечи, прижимаясь лбом к пылающему виску.
— Какой ты горячий. Как печка. Не змея тебя все же цапнула?
— Кажется — нет. Укус бы распух.
— Да ты и так весь распухший, как бревно.
Андрей осторожно, за плечи, положил его на траву, поправил на его груди летную куртку, подтягивая молнию выше, к подбородку и поднялся.
— Вот что, Костян, давай, собирайся с силами, надо двигаться дальше.
— Где мы? — с жаром выдохнул Никитин, и сам почувствовал свое горячее дыхание.
— А черт его знает. Либо Пакистан, либо Афган. Скорее Афган.
— Это плохо?
— Не очень Тут военных баз — тьма. Я сам живу по эту сторону.
— Ты гражданин Афгана?
— Нет, Силенда. Я же рассказывал. Тут я живу по визе.
— А чего боишься?
— Правительства. Я же занимаюсь контрабандой. Продаю оружие запрещенным группировкам, с талибанами не контачу, а здесь они все равно, что правительство. Да ладно. Тюрьма все же лучше, чем преисподняя.
— Что у меня с рукой?
— Перелом. Я затянул и к палкам привязал, и ногу твою тоже перемотал, чтобы кровь не застоялась. Так что потерпи. Я больше всего боялся за твой позвоночник, у тебя вся спина синяя.
— Цел, как ты думаешь?
— Ты же шевелишься. А ночью так мне жару задал. Еле удержал тебя, как ты метался.
— Андрей?
— Что?
Парень склонился над ним, с жалостью глядя в разбитое обросшее лицо с красными воспаленными глазами.
— Спасибо тебе, Андрей.
— Да ладно тебе.
Андрей наклонился ниже и стал помогать ему сесть, потом закинул его руку за плечи и стал подниматься, стараясь причинить как можно меньше боли. Но все равно Никитин не смог сдержаться, коротко вскрикнул и обвис. Всклокоченная голова его безвольно свесилась к плечу парня.
— Вот два партизана, — буркнул тот, подтаскивая друга выше. — Вперед, на Берлин.
Он пошел, шатаясь под ношей, голодный и ослабевший.
— И в огне мы не тонем, и в воде не горим, — хрипло говорил он бубнящим тоном. — Вот мы какие герои.
Он выбирал тропинки поровнее, старался не сильно трясти, но ноги его подгибались сами собой, и он не выдержал, осторожно опустил тело на траву и камни, и сам рухнул рядом, упал без сил, лицом вниз и застыл, шевелясь только от тяжелого дыхания.
И сквозь свои собственные хрипы он услышал рокочущий гул пропеллера.
— Что это? — он говорил вслух, поднимаясь на локте. — Мотор, что ли? Вертуха?
Андрей сел, подтянул ноги.
— Люди, — он глупо улыбнулся. — Люди! Эй! — он вскочил и бросился вперед, не отрывая взгляда от зависшей над головой железной стрекозы. — Эй!
Он замахал руками, потом полез за пазуху и вырвал оттуда маленький черный пистолет.
— Эй, — он начал палить в воздух, и палил до тех пор, пока вертолет лениво развернувшись, не стал удаляться. Тогда вскочив на огромный камень, Андрей стал стрелять уже прицельно, с яростью. — Мать твою! Стой!
Вертолет, холодный и недосягаемый, уплывал все дальше в синем просторе, и ничто человеческое не трогало его.
— Сволочи! — Андрей чуть не плакал от злости, и нажимал и нажимал на спусковую собачку. Последняя гильза звонко ударилась о разлом гранита под ногами, и Андрей, сделав еще пару сухих нажатий, швырнул пустой пистолет в сухую траву.
Он стоял, ссутулившись от безысходности, с обвисшими руками, и даже ругательства не шли ему в голову.
Потерянный и убитый, вернулся он к Никитину. Тот лежал в той же позе, в которой его оставил Андрей, и только смотрел на него воспаленными, мутными от жара глазами.
— Кто стрелял? — сипло спросил он и закашлялся, закричав от боли.
Андрей упал рядом с ним на колени и стал приподнимать его.
— Так легче?
— Да, спасибо. Кто стрелял?
— Я.
— В кого? — Никитин говорил глухо и тяжело.
— В утку.
— В утку? Здесь нет уток, Андрей… Что…
— Теперь есть. Все будет хорошо, Костя. Мы выберемся. Еще не вечер, правда?
…И снова Андрей пошел, сгибаясь под тяжестью бессознательного тела. Он шатался и брел, брел, уже не выбирая дороги. Он опускал тело, падал рядом, потом снова вставал и брел, брел, таща свою грузную ношу, давившую на него камнем. Он ничего не соображал, ничего не хотел и только удивлялся, как еще может жить и дышать.
А внизу по широкой дороге ехал зеленый внедорожник. Ехал он медленно, явно кого-то ища.
Андрей увидел его, но уже не стал кричать, просто выпустил руки Никитина, и, не думая ни о чем, остался стоять, разбитый, обросший и ободранный. Машина приближалась, росла в размерах, но вместе с тем расплывалась, скрывалась за пеленой. Мутная и туманная, она остановилась, беззвучно, как в мираже, открылись дверцы, показались люди в форме афганских пограничников. Тогда Андрей поднес руки к глазам, желая протереть их, шагнул вперед и грохнулся в обморок, первый раз за всю свою жизнь.
Очнулся Коренев, трясясь в кузове грузовой машины. Он лежал, вытянувшись во весь рост на мешковине, и над головой подрагивал брезент.
— Андрей, — голос Никитина был слабый, с придыханием.
Тот повернул голову и увидел друга, перевязанного, с лицом, смазанным зеленкой и залепленным пластырем.
— Жив?
— Жив.
Андрей глупо улыбнулся.
— Это Афган, слышишь? И мы у военных. Правительственные войска. Талибаны.
Андрей улыбнулся еще глупее.
— Возьми.
Рука Никитина, сжатая в кулак, потянулась к нему, дрожа от тряски. Подчиняясь чужой воли и ничего не желая, Андрей протянул свою руку, раскрытой ладонью вверх, и ладонь Никитина легла в нее и тут же сжала его податливые пальцы. Андрей ощутил пальцами кожаную обложку, и удивление было первым чувством, появившемся в его измученном рассудке.
— Что это? — промямлил он, едва ворочая шершавым языком.
— Внешний паспорт. Мой.
— А ты? — рот Андрея никак не наполнялся слюной, и язык шевелился с трудом.
— Пока буду молчать. А там разберусь.
— У тебя же фотография.
— Сойдет. Мы с тобой сейчас ни на кого не похожи, все ряхи в пластыре.
Андрей, еще плохо соображая, рывком сел на мешковине и вдруг разом ожил.
— Ну, ты даешь… мент! — он расхохотался, хрипло, с кашлем.
Из Кабульской больницы он вышел через два дня и, не появившись в Российском посольстве, прямиком отправился в камеру хранения северного вокзала, взял там две своих сумки: одну дорожную, вторую спортивную, через плечо, раскрыл дорожную, достал еще одну куртку, уже зимнюю, пошарил в карманах, достал деньги в смятых пачках, расплатился и, забрав сумки, ушел.
В Кабульском коммерческом банке он давно уже арендовал сейф, и сейчас забрал оттуда небольшую коробку, упакованную в целлофан. Взяв номер в дешёвой гостинице, которую занимали арабы и пакистанцы, он бросил у самой двери обе сумки, сел на койку, и привычно стал распаковывать коробку. Никелированной браунинг лежал там на толстой пачке зеленых долларов.
Андрей поглядел на все это, и острый приступ тоски сжал его грудь. Медленно взяв оружие и небрежно бросив коробку с деньгами рядом с собой на койку, он снял предохранитель, посмотрел в черное дуло долгим взглядом и так же медленно поднял револьвер к виску, постоянно сжимая и разжимая рукоятку.
Наступала ночь. В окнах тушили свет. И только одно из них продолжало гореть. Администратор гостиницы, толстый низкорослый таджик со вздохом подошел к двери и вкрадчиво постучался. Этот номер взял белый, единственный белый за всю многолетнюю службу этого человека.
Никто ему не ответил, и человек постучал вновь.
Окно горело. Черный силуэт за ним подносил к голове револьвер.
Человек за дверью стучал и стучал, пока там, внутри номера не грохнул выстрел. И везде, даже в коридоре, резко погас свет.
На следующий день, утром, Андрей в наглаженном костюме и начищенной обуви легко нес небольшой чемодан, направляясь к входной двери здания аэровокзала.
— Господин Рутсон? По визе? — говорил молодой таможенник, беря паспорт Андрея. — Государство Силенд? О. Европа?
— Да. Небольшое северное княжество.
Оба они говорили на страшном английском и тем не менее понимали друг друга.
— Княжество? Хорошо. Временное проживание в Лашкаргахе? Чем занимаетесь?
— Бизнес. Скупаю хлопок. В Лашкаре — центр первичной обработки хлопка.
— Очень хорошо. Бизнес — это очень хорошо. Он развивает нашу страну. Идите. Счастливого пути. Все хорошо.
Все хорошо. Андрей улыбнулся одной половиной лица и пошел на летное поле.
Часть 4
Олег Коренев собирал в небольшую кожаную сумку учебники по праву и конспекты. Лекция по расписанию была последней, и студенты по одному и группами облегченно покидали аудиторию.
Марина Золотарева подошла к нему и села на освободившееся сидение напротив.
Была пятница, и родители Марины ждали их к обеду.
— Сразу пойдем ко мне? — проговорила вопросительно девушка.
У нее были длинные, прямые, крашенные в коньячный цвет густые волосы, хорошая тонкая фигура и круглое лицо с бледной кожей, необычной формой тонких губ, вздернутым носом и зелеными, слегка скошенными к вискам, глазами. Она не курила, не материлась, не пила. В студенческих вечеринках она не участвовала, считалась домашней и некомпанейской, как, впрочем, и Олег. Они подходили друг другу.
— Да. Я дома сказал, что задержусь.
— Только не обижайся, пожалуйста, если папа скажет какую-нибудь бестактность. Я тебя предупредила, — голос у нее был тихий, печальный. И еще у нее была привычка вздыхать после каждой фразы, тихо и неосознанно.
— Не обижусь. Я вообще редко обижаюсь.
— Это я уже заметила, — Марина ободряюще улыбнулась, погладила кисть его единственной руки, застегивающей молнию на сумке. Вторая, протезная, мертво лежала на парте, согнутая в локте. — Помочь?
— Уже.
Олег поднялся, длинный и худой, и протез вытянулся, легонько стукнув его по бедру. Правой рукой он закинул сумку за плечо и поразительно стал похож на своего старшего брата, когда тому было 19 лет.