С началом перестрелки каноэ замедлило ход, но теперь на носу стоял другой лоцман и, сделав в нас несколько безрезультатных выстрелов, команда снова взялась за весла.
– Скажите старику, пусть прикажет, чтобы стреляли только в тех двух, кто управляет каноэ, – сказал мне Ворон мне, и я повторил его слова.
– Я им уже сказал, – ответил Кент.
Едва он это произнес, как новый лоцман взмахнул руками и упал на спину среди гребцов. На мгновение гребцы замерли, но потом дали по нам залп из еще большего числа ружей, и снова несколько из наших упало на песок, а другие вознамерились отойти, но Ворон снова их вернул. Заряжая и стреляя, он криком поддерживал нас и пел военную песню черноногих; он был повсюду в каждое мгновение.
Команда снова взялась за весла, но на сей раз большое каноэ начало поворачивать не внутрь бухты, а в другую сторону. Оно заворачивало к морю. Так как оно уже прошло мимо нас в залив, а пролив был только один, оно должно было снова пройти мимо нас.
Оно вышло, против ветра и волн, почти так стремительно, как и вошло. Воодушевленные поражением их самого жестокого врага, мужчины из залива бежали до самого берега и даже забегали в воду, чтобы выпустить по врагу последние выстрелы, но каноэ было уже далеко и скоро ушло за пределы досягаемости.
Тогда, все еще с криком и пением, мы повернулись и стали высматривать Ворона, но не видели его. Но Кент, увидев нас, указал на то, что лежало у его ног. Мы сразу все поняли, побежали и опустились на колени у тела нашего друга. На его лице застыло выражение умиротворенности и даже счастья.
– Вот что хотела сказать его жена из страны теней, – сказал Питамакан; – он здесь должен был найти свою смерть.
И он затянул грустную, душераздирающую песню черноногих, которую поют мертвым; я, хоть и белый, тоже был очень печален.
Теперь женщины, дети и старики, которые сбежали в каноэ к мелкой воде, где большое каноэ не могло пройти, вернулись. Горе было большое. Жители залива потеряли в бою трех человек, один был тяжело ранен. Но и радость тоже была – впервые за много лет они прогнали страшных макахов.
Некоторые из людей скоро вернулись к работе и стали резать китовый жир. Те, кто потерял родственников, готовились забрать тела домой для похорон. Печальная работа предстояла нам с Питамаканом. С помощью друзей мы уложили тело нашего друга на дно каноэ и вернулись в лагерь. Там Кент и его добрая старая жена дали нам одеяла и старые циновки, все мы снова погрузились в каноэ и переправились к восточному берегу залива.
Там, в развилине хлопкового дерева, мы устроили платформу из жердей и надежно привязали к ней тело. Рядом мы положили ружье, лук, колчан и мешок с вещицами, которые Ворон ценил при жизни. Питамакан все это сделал. В сумерках ночь мы возвратились в лагерь, и молча сидели перед костром. Теперь, когда Ворона не стало, мы поняли, насколько он был нам близок, как был добр и нужен; в некотором смысле он был для нас и братом и отцом. Прошло много дней, прежде чем мы смирились с его смертью.
Мы сняли лагерь вскоре после того, как последний из моллюск был завялен, и отправились в дальний путь – туда, где планировали встать лагерем на зиму и ставить капканы. В течение трех дней мы поднимались по реке Уиллапа, пока не зашли далеко в горы Олимпик, и оказались в стране, изобилующей лосями, оленями, медведями, и более мелкими пушными зверями вроде бобра, выдры, пекана, куницы, и норки. Здесь мы разбили лагерь в кедровой роще и начали ставить капканы.
Это была мрачная и тоскливая зима, мы очень скучали по дому. Передвигаться было почти невозможно – густой подлесок и папоротники выше человеческого роста, постоянная сырость от моросящих дождей и буреломы перекрывали дорогу – упавшие деревья диаметром шесть-десять футов нельзя было перелезть, их приходилось обходить.
Питамакану от постоянной сырости приходилось тяжелее, чем мне. В хижине стоял постоянный запах сырости, хотя дождь и не проникал через крышу, и скоро мы возненавидели темный лес и его гнетущее безмолвие. Мы тосковали по дому и по вечерам у костра всегда вспоминали наши далекие солнечные равнины.
Траппер и его старая жена поняли, что с нами происходит, и сделали все, что было в их силах, для нашего удобства. Мы в свою очередь выполнили нашу работу от души. Каждый день мы обходили расставленные капканы и приносили домой шкуры зверей, которые попались в них. Груды ценных шкур быстро росли. Кент часами любовался ими, ласкал темный мех и осторожно растягивал кожу.
– Вы, ребята, отличные трапперы, и на ваших головах не растут ленивые волосы, – сказал он однажды вечером.
– Я не давал вам такого обещания, но теперь говорю – вы получите свою долю добычи.
– Нам не нужны шкуры, – ответил я. Все, что мы хотим – это поскорее отправиться на равнины Миссури.
– Но, парень, глупо отказываться от шкур, – возразил он.
– Они принесут вам немало серебра.
Его мысль о том, что меня интересуют деньги, рассмешила меня. Шесть лет назад я покинул Сент-Луис с десятицентовой монетой в кармане и с тех пор не испытывал в деньгах никакой нужды. Американская Меховая Компания не использовала деньги в расчетах со своими служащими или индейцами. Все считалось в бобровых шкурах. Кроме того, Питамакан и я были теперь богаты. Наш тюлень, прекрасно выделанный, хранился в стропилах в хижине и стоил каждому из на по сто лошадей. В стране индейца черноногих любой, имеющий так много лошадей, был более чем независим. За одну или две лошади в год молодые люди пасли бы лошадей; за долю добычи в мясе и шкурах хорошие охотники были бы рады воспользоваться нашими лошадьми на охоте; а за бизоньи шкуры всегда можно было бы получить на складе Компании то, что нужно.
Мартовским вечером, когда снова моросил надоевший дождь, старый траппер решил, что настало время снимать лагерь. На следующее утро мы загрузили каноэ и по вздувшейся от дождей реке еще до заката достигли залива. Оттуда Кент намеревался пойти вместе с индейцами к Виктории для весенней торговли. На следующий день мы расстались с ним после того, как он нанял индейца-чинука, чтобы тот отвез нас к заливу и переправил к Колумбии, а там достал нам маленькое каноэ, в котором мы смогли бы подняться по реке.
– Будьте поосторожнее, – сказал он, когда мы обменялись рукопожатиями со старой парой. – Двигайтесь ночью, и не рискуйте.
Когда настала очередь Питамакана попрощаться со старухой, она с жалобным криком обняла его и попросила Кента сказать, что сейчас ей хуже, чем было бы, когда ее родной сын навсегда покидал ее.
Когда мы сели в каноэ и начали грести, наши глаза были полны слез. Старая пара была очень добра к нам.
Чинук добросовестно выполнил договор с Кентом. Каноэ, которое он дал нам, было маленьким и легким, им можно было управлять вдвоем, хотя оно было слабоватым для того, чтобы выдержать штормы нижней Колумбии. К счастью, Бейкер Бэй был спокоен, когда мы достигли его следующим вечером, и свет полной луны, мерцающей через туман, позволил нам видеть берег и проложить курс. Миновав Чинук Пойнт, мы окончательно успокоились и повеселели. Впервые после смерти Ворона Питамакан запел песню волка.
Когда наступило утро прибыло, мы спрятали каноэ и спрятались сами в густом лесу на берегу и проспали там большую часть дня. Так мы и двигались, пока не достигли основания водопадов, где нам пришлось оставить не только каноэ, но и почти все, без чего можно было обойтись.
Питамакан принес в дар Солнцу даже свой лук со стрелами, прося его о том, чтобы оно дало нам возможность дойти до наших солнечных равнин. Мы знали, насколько длинный путь нам предстоит.
Так как все индийские лагеря находились на северном берегу реки, мы выбрали южную сторону, и ночь за ночью шли, экономно питаясь сушеной лосятиной, взятьй еще из зимнего лагеря. Иногда, когда мы были уверены, что никто не сможет услышать выстрел из ружья, мы могли подстрелить курицу или кролика, чтобы разнообразить наше меню.
Днем мы располагались в зарослях ивы или шалфея или просто в береговых дюнах, мы видели на реке многочисленные каноэ белых или индейцев, плывущих в обоих направлениях, но нас никто не видел.
Когда мы наконец оказались в том месте на Змеиной реке, где нас захватили якимы, наши запасы еды почти закончились, потому что несколько дней мы не могли охотиться из-за ого, что вдоль реки на всех быстринах были индейцы, которые ловили лососей. С большими трудами мы собрали достаточное количество плавника, чтобы сделать плот, на котором оружие и боеприпасы оставались бы сухими. Тогда, держась за плот одной рукой, мы рядом с ним, и течение несло нас вниз. Ночь была очень темной, а река, вздувшаяся от тающего снега, была холодной как лед. Все, что мы могли сделать – это грести свободной рукой и надеяться на то, что наш хлипкий плот не разлетится, наткнувшись на камень. Когда, наконец, плот вынесло на отмель, которая, как оказалось, находилась у восточного берега, мы были столь истощены и оцепенели от холода, что еще десять или пятнадцать минут в воде убили бы нас.
Взяв ружья, драгоценного тюленя и маленький сверток с одеялами, мы поднялись на берег и прошли всего в нескольких ярдах от двух хижин, где несколько индейцев ели жареных лососей. Дразнящий аромат жареной рыбы усиливал наши муки и позже мы признавались друг другу, что в то время нас не очень волновало то, что нас могут обнаружить – в столь ужасном состоянии мы пребывали.
Но следующим утром удача улыбнулась нам. Когда рассвело, мы оказались у потока вулканической лавы, где уже проходили несколько месяцев назад. На островке в излучине реки сидела стая лебедей, и когда я выстелил, моя пуля пронзила сразу двух крупных птиц.
Хотя это было рискованно, мы решили приготовить их немедленно. Питамакан поднялся на край долины и был на страже, пока я жарил птиц на костре из плавника. Нас, однако, ничего не потревожило. Когда мясо было готово, я дал ему знак, он спустился и мы отлично позавтракали. После этого мы заползли в ивовые заросли и проспали там до заката.