Янка БРЫЛЬ
Вспомнил старуху в автобусе на пыльном большаке родных мест. Как она ни с того ни с сего развязала чистый белый платок и начала угощать пассажиров большими краснобокими яблоками.
Они — будто цветы, будто огоньки засветили. Она понимает их назначение: давать людям счастье, рожденное трудом.
А может, радость ее проще? Скажем, долго шла полями, очень устала и уже не верила даже, что автобус тот будет, что он остановится на пустом перекрестке ее проселка с трактом, возьмет ее... А он остановился и взял!..
Нет, не в этом причина ее доброты.
А в чем же — в натуре, в понимании жизни? В чем?
Было это... целых десять лет тому назад. Теперь те яблоки припомнились в какой-то связи с яркими маками, которые я увидел через окно автобуса в палисаднике перед светлой хатой.
Почему это не просто вспоминается, а волнует?
Передавать читателю такое ощущение радости, красоты жизни, любви к ней — неужели это не настоящее искусство, неужели у меня есть еще и такие сомнения?..
***
Над быстрой Щарой, в комнатке с окном на сосны да песок и мох под ними, читаю прозу Гете. Перед сном. Все, что за моей освещенной комнатой, представляя.
Приехал сюда позавчера, а в глазах все еще молоденькие рябинки в солнце по обе стороны мостовой новогрудского большака, на зелени посадок у желтого да зеленого поля...
Чего ты пристал к ним, какую тут узрел опору, какую почву для жизни, для смысла ее, для вечности?
Вот именно — для жизни, для радости ее, непрерывной радости вечного обновления, вечной надежды на лучшее завтра, вечной уверенности, что оно придет. Настоящее человеческое завтра.
***
Темный и сыровато-зябкий вечер. Остановился, чтобы послушать радио, что гремит со двора воинской части. Немного слабее — за костелом, в гуще домов.
Совсем обычная это вещь и какая-то удивительная вместе с тем,— что на окраине сонного городка, над камышами холодного болота, в ветвях печальных деревьев два громкоговорителя разносят живой, теплый голос писателя, который рассказывает о своих творческих планах, а потом читает новый рассказ.
Он теперь гостит во множестве городских квартир, деревенских изб, по всей нашей большой стране и далеко за ее рубежами. Голос его теплится и пульсирует в воздухе со всеми своими человеческими и только ему присущими владимирскими интонациями, он говорит с миллионами, и он так близко от меня. Ничего, что лично мы с ним всего лишь знакомы,— я люблю его книги, и я вот постоял под деревом, на слякоти, послушал... С каким-то наивным, что ли, волнением, с мыслью о наших правах и нашем долге — так вот греметь над землею.
***
Машина пылит меж голых осенних полей. Поет радио. Полная молодого счастья и милой грации польская песня о том, как девчонка шла по лесочку да встретила охотника.
«Стрелочек мой, милочек мой, как же я тебе рада! Дала бы тебе хлеба с маслом, но съела его сама!»
И чудесный — без слов, как песня жаворонка,— припев, на целый куплет: «Тра-ля-ля!..»
Еду от добрых людей, утомленный душевным гостеприимством.
Немного излишне расчувствованно думаю, что, может, я ничего и не стою, однако, когда музыкой слова оставлю такое вот «тра-ля-ля», кому-то будет так же радостно.
Происхождение этой радости многие не смогут объяснить, но велика ли беда? Я в ней спрячусь, в людской радости.
***
Что это происходит с памятью?.. Лет уже двадцать я помню сон — что-то удивительно красивое в моей жизни. Вспоминаю этот сон. Недавно даже переснил его еще раз... Чудно́!
Двадцать лет тому назад жил я, можно сказать, как попало. И вот тогда приснилось, что мне вместо моей конуры предлагают квартиру.
Но не квартира помнится из того сна, а только одна комната. Угловая, теневая, с окном в старый сад. Там будет мой тихий, мой удачливый кабинет!..
Давно уже есть у меня и квартира, и своя, отдельна рабочая комната. Правда, с окном на упрямо и неизменно унылую крышу другого дома. Но большая, тихая, с любимыми книгами.
Почему же мне помнится, даже снова снится то окно в тенистый сад?
От тоски по зеленому, по солнечному?
Или от тоски по неуловимой удаче?..
***
Мои самые ранние произведения не остались, не выжили. Но до сих пор осталась радость работы над ними.
Иногда даже словно вспоминается, что вот был у меня... кажется, очень маленький, да очень уж емкий, светлый рассказ, который оставил мне большую радость творчества, дал надежду, уверенность, что буду писать. Дал, а сам куда-то пропал... Да и неизвестно, был ли вообще. Хоть радость та вспоминается как настоящая.
Были в том рассказе какие-то очень скупые и яркие, очень точные и ценные слова, куда точнее и значительнее тех, которые есть в моих ранних напечатанных произведениях. Были? А может, не было? Может, и нет. Я помню их, как в счастливом, но невыразительном сне, где те слова — больше музыка, чем живопись. И эта музыка — моя первая радость овладения словом — не только была тогда, но, как веселое, чистое эхо, повторяется часто и сегодня.
Только — часто ли?
Если бы да почаще!
***
Дважды проходил мимо одной старой хатенки. В палисаднике перед хатой стояла бабуля, тоже вроде извечная. Стояла, когда я шел по деревне в одни конец, стояла, когда возвращался. А деревня длинная. И я не очень спешил.
Рядом с бабулей, возле не очень зрячего окна — сочнозеленый куст. Может, я не узнал бы за каких-то пять шагов, не поинтересовался бы, что за куст, но на нем роза. Только одна.
И вот она мне помнится.
Даже напомнила васнецовский «Скит» — лесную темень и светлую точку огонька, который говорит так много.
О скупости мазка.
***
Поздняя осень. Темная ночь. И не спится.
Воображение настоятельно рисует мне, подсовывает, меняет пейзажи — во всей многоцветной красе. Я не вспоминаю их; увиденные когда-то, они являются по приказу, по желанию моему — новые, чудесные, живые. Возможно, они монтируются подсознательно из воспоминаний, из разных кусков в одно? Не знаю. Они играют всеми красками жизни, они волнуют, и мне... так хорошо от этой бессонницы.
***
В Спасском-Лутовинове.
Блуждал по парку, выходил в поле. Под шум золотой листвы вверху, под шелестение ее под ногами, глядя в таинственную чащобу, а потом на просторы пересеченных оврагами да украшенных перелесками полей, я думал — как-то грустно, даже немного безразлично:
Что ж, земля как земля. Опеть ее надо только как следует. Обработать словом.
Он это и сделал.
Потому вот мы и ходим, и любуемся.
***
Вчера довольно горячо и долго спорили о старом и новом в искусстве слова.
Никак не могу понять, почему, например, стиль Чехова и Толстого «отжил»... Если они — вершины светозарные, то лучи их величия падают с высоты далеко в минувшее, беря оттуда, и далеко в будущее, давая. Если такие писатели — явление эпохальное, так неужели их стиль — искренне, просто и кратко — устарел и надо над ним «подниматься»?
Вечный критерий — если есть что сказать, если хочешь чтоб тебя поняло, чтоб тебе поверило как можно больше людей,— мудрствовать не будешь.
Вечное не стареет.
А молодежь наша ищет нового в литературе отчасти и потому, что затосковала она по вечному — по правде, по жизненности...
***
«Муки слова». В понятие это следует включить именно те муки, когда мне хочется работать, а я не могу. Потому что какие же это муки, когда работаешь?
***
«От избытка сердца говорят уста».
Вспомнил это в редакции, споря о мастерстве, а потом вспоминал в дороге, в зеленом тоннеле Брестского шоссе.
Как это верно сказано! И какие там могут быть «уста», где нет «избытка сердца»?
Здесь к евангельскому подходит и горьковское:
«Много сердца — лучшее средство писать хорошо».
***
Читателя не обманешь. Если ты любишь то, что любишь, по-настоящему, а ненавидишь тоже от всей души, если ты вкладываешь в то, о чем пишешь, все, что имеешь наилучшего, если делаешь это естественно, искренне, без всякой задней, низменной мысли — читатель это видит, он принимает твою руку, протянутую на дружбу.
Насколько это будет в тексте, насколько в подтексте — это уже, кажется, не всегда в нашей власти. Однако это должно быть, этим должно дышать произведение, и это не подделаешь. Искренность — только она будет чувствоваться, только она — главное.
***
Когда пишешь о другом, не бойся быть самим собою. У Роллана, например, с его средневековым Брюньоном это получается очень и очень неплохо.
***
Просматривая старые блокноты, думая, что уже сделал когда-то такую или подобную запись. Не нашел ее и вот пишу, потому что уже несколько дней думаю об этом, хочу кого-то спросить:
— Вас когда-нибудь били по обнаженному сердцу?..
То ли слышал это где, то ли читал — не знаю, не помню. Но это в последние дни — очень мое...
Вот что такое «лирическая проза».
***
Присматривался к сваре воробьев в куче березовых веток у забора.
Радостно вспомнил другую предвесеннюю пору еще тридцать третьего года. То время, когда я восхищался народными рассказами Толстого, первого, кто меня научил по-настоящему любить жизнь, труд, простых людей.
Летом того самого года, впервые прочтя «Много ли человеку земли надо», назавтра в поле долго смотрел на овсяные суслоны и глубоко, навсегда почувствовал, что писать надо только для простых, трудовых людей.
***
Когда-то кто-то выдумал топор, песню, сказку... Оставшись безымянным. Когда-то китайские литераторы пускали в жизнь свои произведения без подписи, анонимно.
Читал я об этом в юности и недоумевал. А теперь уже вроде бы начинаю понимать. Недавно даже обрадовался, встретив у Галчинского:
«Работайте — чудес не бывает».
Гони меня, доля, от перекатных радостей капризной славы к земному, тихому счастью большого, нужного труда!