***
Если «находить новое», «заглядывать в будущее», как советуют некоторые «романтики», если сегодня писать о завтрашнем дне, завтра - о послезавтрашнем и т. д., так кто же напишет о нашем времени?..
Вспоминается толстовское:
«Нам нужны литераторы с крупным талантом бытописателя, а у нас только выдумщики».
Мы их иногда называем лакировщиками.
***
Вдвоем с товарищем в творческой командировке. Набродились по колхозам, а теперь, в районной гостинице, думаю перед сном:
«Как мы будем делить «художественные детали»? Как делят, полазив с бреднем, рыбью мелюзгу?»
Неужели такая бедность, неужели мы так оторвались от людей, что каждое обычное слово какой-нибудь работящей бабки кажется откровением?
Холодновато от этих дум...
***
Писать о Хоре или Калиныче прямо с натуры когда-то можно было совсем свободно, зная, что они, темные и бесправные, не прочтут, не будут обижаться, тем более — протестовать.
Я брал с натуры немало и немало неприятностей имел от своих прототипов — десять, пятнадцать лет тому назад. Теперь тайное делается явным еще быстрее, почти сразу с письменного стола: радио, телевидение, печать. И надо считаться с этим, если пишешь с натуры,— и маскировать в большей мере эту натуру, живых людей, и, вместе с тем, не принижать главное ради временных условностей.
Это нелегко, но ничего не поделаешь — правда всегда была и будет самым современным и необходимым.
***
Когда-то где-то далеко какие-то страшные люди совершали большие злодеяния — я читал о них, слышал и не думал, что это также были обычные люди.
Но вот пришла война, и мои знакомые — здесь, теперь и навсегда — стали неожиданно из обычных страшными.
И это — страшнее всего.
Думал так, оторвавшись от хороших стихов Матвея Грубияна: на минуту представив живо, как знакомые мне евреи из нашего Tурцa смотрели на обыкновенных, давно и, казалось, очень хорошо известных жителей местечка, некоторых соседей, вдруг ставших полицаями и убивающих их по чьему-то плану, очень далекому от их настоящих человеческих интересов...
Это страшно. Об этом нужно писать.
***
Читаю прозу Петефи.
С тем же наслаждением, «на той же струне», как перечитывал недавно Бернса.
Прервал чтение, чтобы позвонить старшему, давно любимому собрату по перу, который занемог.
— Ну как ты там себя чувствуешь?
— Да уже, брат, за столом. Не пишется... Сижу, вздыхаю, как конь над пустым ушатом...
Как же запахло мне Беларусью! Народным, петефи-бернсовским словом!..
***
«Кто с язычком, тот и с молочком!» — говорит и молодо смеется почти восьмидесятилетний старик при галстуке. Старший брат моего знакомого, гость из Канады, рабочий на пенсии, гладильщик дамских пальто, что собрался наконец приехать на родину, которую ему из-за горькой полесской бедности довелось покинуть — господня воля! — еще в 1906 году.
Походила с ним, поездила по свету эта присказка. Из-за океана, из толстой гущи англосаксонской речевой стихии вынырнула золотой рыбкой и вернулась — вместе со стариком смеется:
— Не надо мне твое пивцо, а надо мне твое словцо!..
***
За все почти двадцать лет при панской Польше в нашу забитую, темную деревню только раз привозили кино. Показывали его в школе, еще церковноприходской, старой и небольшой. Картина — какой-то голливудский середнячок — про любовь. А духота в школе — не продохнуть. Жара — до седьмого пота! По частям, исподволь, разворачивается действие, распаляя зрителя. Треугольник: он и две они. Одна бросила его, затем - другая. И вот он лежит в гробу. Чистый, хороший, хоть ты плачь. И плачут. Те две, конечно. Сначала одна из-за paмы вышла, подошла к нему, потом, с другой стороны, другая... Траур, слезы, ах, романтика!..
И вдруг в душной, потной, напряженной тишине — разочарованный голос дядьки Осипа:
— Ну вот, и поцелуйте его теперь обе в...
Хохот. Возмущенный голос пана учителя:
— Ха-мы!..
Грубовато, известно, однако же — здоровый реализм.
***
Кола Брюньоны всех времен и народов не просто любили слово, а вынуждены были из-за недостатка слов своевольничать, сами придумывать их. Постукивать в нашу тесную словесную скорлупу веселым клювом, ища выхода.
***
Слышал когда-то: «Выхоженное дитя умерло». И тут о бедности, о тяжком, беспросветном труде. Страшная вместимость народного слова.
***
Сваты пришли, а дочь еще молоденькая. Родителям — честь.
— Да что вы, сваточки, она ж у нас еще в решете спит!..
***
— И вы, бабуля, за этой рыбой в очереди стоите? Вы же одна, без семьи.
— А что ж, милый, и одно око спать хочет.
***
— Дай, бэцю, сена охапочек. На один кнут,— просит цыган.
А потом кнут тот как выблеснет из-под мышки — целую копну увяжет.
Слово таит большую силу.
***
— Так это вы, тетка, и пчел на старости лет сами досматриваете? А сын?
— Ой, милый, если б же он умел! Пчела — скотинка, которую не ударишь.
***
«Вильня потонет, а Кромань встанет.
Услышал это на своей Новогрудчине от деревенской тетки. Припомнилось знаменитое: «Горы и долы уравняются» .
Другая тетка:
— У нас когда-то говорили: «Чтоб ты в Бобруйске работал!»
Почему так ругали, она не знает. Смутно припоминаю — где-то встречал у Герцена: «Лучше уж Вятка, лучше Сибирь, только бы не Бобруйск!..»
Имелась в виду крепость.
***
Студенты-диалектологи — парни очень внимательные: так же хорошо слушают, что ты им ни говори!..
Молодица только что поругалась с соседкой через забор. Студенты застали ее — еще не остыла. Да вот остывает, разговаривая с ними. Уже и усмехается:
— Когда ругаешься, так слово то, кажется, купил бы! А теперь любое отдал бы назад.
***
Пожилой офицер, бывший фронтовик, сапер, который недавно потерял зрение при разминировании алжирских полей, говорит с трибуны, перед полным залом пионеров:
— Смерть я, ребята, долго носил на руках. Чтобы Другие ее не видели.
***
Сослуживец по армии, пока ему жилось, не заходил ко мне. Теперь запутался в каких-то махинациях и вспомнил, видать, что можно сунуться и к этому: а чем поможет. Тяжело было ему признаваться! Стонет, забравшись с горя в народную мудрость:
— Браток, важно иметь не дом, а сон!..
***
В старательно обработанном редакцией выступлении западнобелорусского дядьки уцелела фраза: «Одиннадцать лет нету панов, а руки мои еще все болят».
Просто спасибо хочется сказать, что сохранили эту золотинку, не загребли ее в словесном песке.
***
Безъязыкость многих вроде бы интеллигентов, отвратительную засоренность их разговора «высококультурными» словами, нахватанными на приблизительной учебе, из лекций и докладов, радио и газет, просто, кажется, из воздуха, как мор какой-то,— запомнить, выучить тяжелее, чем любой иностранный язык.
Такое впечатление, когда слушаешь. А потом вспоминаешь и, без веселого вдохновения, никак не можешь повторить.
***
Портрет знатной доярки и статья на таком приблизительно языке:
«Доярка Ганна Н. своим самоотверженным трудом развенчала гнилую теорию о том, что не каждая фуражная корова, если ее соответственно кормить...»
Что подумает сама Ганна Н., получив газету,— поймет ли, что там она да когда развенчала, об этом как будто никто и не думал.
***
Молодая кладовщица дома отдыха смеется, глядя в накладную:
— Вот так графа: «Наименование груза — сотрудники»!..
Бухгалтеру, старой и уставшей за свой век женщине, это совсем не смешно.
— Машина идет в город и что-то везет. Значит, — объясняет она совершенно серьезно,— это «что-то» должно быть показано в соответствующей графе.
***
В поликлинике:
— Здорово, Зойка. Что ты здесь делаешь?
— Я — по вопросу зубов.
Это - не шутка: девушка на руководящей работе.
***
Бездарный, однако «нужный по теме» стишок поставлен в хрестоматию будто специально для того, чтобы внедрять среди детой заикание.
***
Перечитывал Богдановича. И ужо который день... ну прямо не выходит иа головы:
Даже стыд на домашних взглянуть,
Уж не знают ли, хвороба на них,
Отчего мое личико смеется,
Отчего мое сердечко бьется...
А Михась Василек, у которого на старенькой хате жито поросло, который так здорово рассказывает про охоту на диких кабанов, писал почему-то и такое:
Черной курицей на стрехи села ночь
И клюет, клюет рассыпанные звезды...
Правда, мы с ним потом вместе смеялись над этими строками.
***
Осенью 1957 года в Кракове, на встрече с писателями и журналистами, у меня спросили, как у нас, в Советском Союзе относятся к роману Сенкевича «Огнем и мечом». Я ответил, что приблизительно так же, как в Польше к «Тарасу Бульбе».
Вскоре после этого я увидел двухтомное издание избранных произведений Гоголя на польском языке с оговоркой в предисловии: «Тарас Бульба» не включен сюда по известным причинам...
Теперь вот читаю о завидной, поучительной работе Николая Васильевича над языком своих произведений, в частности над языком «Бульбы», и как-то досадно и жаль, что эта повесть, как и роман Сенкевича, дойдет не до всех людей, как и другие вещи этих великих авторов.
***
Мужик приходит засветло. Садится надолго. Рассказывает интересно, обстоятельно. Там засмеешься, там даже сердце захолонет от страха, а там, как на салазках, покатишься далеко-далеко с горы...
Еще история. Еще...
Картошка наша уже сварена, уже и съедена — все под его рассказ, уже и малыши затихли на печке, уже и керосина в лампу я подлил, уже и батя наш клевал, клевал носом, да и захрапел за столом.
— А то как-то зимой, дай бог память, однажды...
Я не дремлю. Мне только хочется сказать, сквозь судорогу сто сорок восьмого безудержного зевка: